— Опять суп пересолила? — скривился Андрей, отодвигая тарелку. — Папа же вчера говорил, ты воду перед варкой пробуешь? Или соль из ведра сыплешь?
Света молча впилась взглядом в узор на скатерти. Шестой раз за неделю. Шестое замечание по кухонной части. А ещё были «Почему рубашка не выглажена?», «Как ты посуду моешь – всё в разводах!» и коронное «В кого ты только такая неумеха уродилась?».
— Извини, — тихо произнесла она. — Завтра буду внимательнее.
— Завтра, послезавтра, — махнул рукой Андрей. — Ты каждый день обещаешь. А что толку? Папа правильно говорит — хозяйка из тебя никудышная.
Света сглотнула. Ещё год назад Андрей никогда не позволил бы себе подобного тона. Но теперь, живя под одной крышей с его отцом, он словно перенимал его манеру говорить с женщинами — резко, пренебрежительно, как с прислугой.
— Может, попробуем переехать от твоего отца? — осторожно предложила она, зная заранее ответ.
— Ещё чего! — возмутился Андрей. — Да он мне всё завещал — и дом, и дачу. Так что лучше ты научись готовить нормально.
***
История их с Андреем была классической: два одиночества после жизненных штормов. Его — после развода, вытянувшего все соки и оставившего горький осадок недоверия. Её — после серии отношений, где её «удобность» ценили выше личности. Нашли друг друга осторожно, как выброшенные на берег после бури.
Тогда Андрей казался совсем другим человеком. Нежным, внимательным, готовым часами слушать её рассказы о работе в библиотеке. Он восхищался её начитанностью, говорил, что она умеет создавать уют из ничего. Дарил книги со смешными надписями на форзацах, водил в театры, где она никогда не бывала.
— Ты особенная, — шептал он тогда, целуя её руки. — Не то что все эти крикливые бабы. Ты настоящая.
Света верила каждому слову. После стольких лет, когда мужчины видели в ней лишь тихую, безотказную помощницу, она наконец встретила того, кто её ценил. Или казалось, что ценил.
Поженились тихо, без помпы. Андрей настоял на скромной церемонии — сказал, что после первой пышной свадьбы, закончившейся скандальным разводом, предпочитает простоту. Света не возражала. Ей было достаточно просто быть рядом с ним.
И, как водится, упёрлись лбом в главное препятствие — отца Андрея, Степана Игнатьевича.
***
Степан Игнатьевич был мастером универсального унижения. Он не кричал. Не матерился открыто. Он изливал яд капельно, методично, с видом мудрого наставника. За долгие годы одиночества после смерти жены он отточил это искусство до совершенства, словно ювелир, шлифующий драгоценный камень.
— Ой, Светочка, — вздыхал он, глядя, как она моет пол. — Тряпку надо выжимать, а не лить! Всю жизнь так мыли, что ли? Удивляюсь, как Андрей с тобой уживается…
Он произносил это с такой показной заботой, словно действительно хотел научить. Но в голосе сквозила насмешка, а в глазах плясали злые огоньки. Света сжимала губы, продолжая водить тряпкой по линолеуму, и Степан Игнатьевич видел, как дрожат её плечи. Это его радовало.
— Пап, ну хватит! — иногда заступался Андрей, чувствуя себя жалким предателем. — Света старается!
— Старается? — старик поднимал брови, театрально изображая удивление. — Это когда стараются, сынок, результат виден. А тут… — он разводил руками, указывая на мокрый, по его мнению, пол. — Ладно, ладно, не буду. Стар я, глух, слеп. Мне уж и слова сказать нельзя? Видно, пора на погост, коль даже родной сын за чужую бабу заступается.
Последние слова он произносил с такой горечью, что Андрей невольно вздрагивал. Степан Игнатьевич знал, на какие струны нажимать. Он изучил сына как открытую книгу за все эти годы совместной жизни после развода Андрея с первой женой.
Слова. Их было море. Про «странный» цвет волос Светы («Рыжая – это несерьёзно! Темпераментная, наверное? Ну-ну, Андрюша, смотри не обожгись!»). Про её работу в библиотеке («Книги переставляет, а борщ сварить – выше сил! Что это за жена такая? В моё время женщины дом вести умели!»). Про её родителей, которых он никогда не видел («Яблоко от яблони, Андрюша, недалеко падает... Странно, что они даже познакомиться не хотят. Видно, есть что скрывать»).
Каждый день приносил новую порцию «наблюдений». За завтраком: «Кофе жидковат, не находишь, Андрюша? Видно, экономит». За обедом: «Котлеты суховаты. Твоя покойная мама такие пышные делала, прямо тающие во рту». За ужином: «А салат-то пересолен. Ну ничего, ничего, мне врач соль ограничить велел, так что даже к лучшему».
Степан Игнатьевич словно коллекционировал промахи Светы, каталогизировал их и доставал в нужный момент, как опытный картёжник нужную карту. Он помнил каждую подгоревшую сковородку, каждое пятнышко на рубашке после стирки, каждый раз, когда она забывала купить его любимый сорт хлеба.
***
Андрей пытался. Честное слово, пытался. Уводил отца в сад: «Пап, ну нельзя же так! Она же человек!»
— Человек? — фыркал Степан Игнатьевич, обрезая сухие ветки яблони. — Человек должен уважать старших! И учиться! Я ей помогаю, а она… — он махал секатором. — Обижается!
Старик работал с остервенением, словно представляя, что это не сухие ветки, а что-то другое. Секатор щёлкал с металлическим звоном, и обрезки падали к его ногам, как жертвы какого-то странного ритуала.
— Но это же не помощь, пап! Это… издевательство какое-то! — Андрей чувствовал, как голос его срывается. — Ты её просто терпеть не можешь! За что?
— Издевательство? — старик резко оборачивался, и в его глазах мелькало что-то ледяное. — Ты это мне говоришь? Я тебя поднял, выкормил, дом сохранил после твоей развериходы! А теперь она тебе дороже отца родного? Ну и живи с ней! Выгоняй старика на улицу! В дом престарелых сдавай! Я не держу!
Он бросал секатор на землю и направлялся к дому, сутулясь и тяжело дыша. Играл старость напоказ, хотя был ещё крепок и бодр. Андрей знал это, но каждый раз попадался на эту удочку, как рыба на блесну.
— Пап, да постой же! — догонял он старика. — Никто тебя не выгоняет! Просто… просто будь добрее к ней!
— Добрее? — Степан Игнатьевич останавливался на пороге. — Я и так слишком добр. Чужую женщину в доме терплю, кормлю, а она мне за это что? Презрение одно! Видит, что я старый, немощный, и помыкает мной!
И Андрей отступал. Снова и снова. Чувство вины, тяжёлое, как мокрый тулуп, давило грудь. Он сжимался внутри, пытаясь угодить обоим, и неизбежно предавал Свету. Молчанием. Слабыми оправданиями. Увертками.
По вечерам он лежал рядом с ней и слышал, как она тихо плачет в подушку. Хотел обнять, утешить, но не знал, что сказать. Какие слова найти, когда завтра всё повторится снова? Степан Игнатьевич встанет, приготовит себе чай, обязательно пожалуется на что-нибудь, и день покатится по накатанной колее унижений и недомолвок.
— Может, нам съехать? — шептала иногда Света в темноте. — Снимем квартиру...
— На что? — отвечал Андрей. — У нас же кредит. И потом... он же один. Старый уже.
А сам думал: да и дом этот родительский, единственное, что у него есть. Продать? А куда отец денется? И правда, что ли, в дом престарелых?
Нет, так нельзя. Нужно потерпеть. Привыкнет отец, полюбит Свету. Обязательно полюбит. Время лечит всё.
Но время шло, а ничего не менялось. Степан Игнатьевич словно питался этим напряжением, креп от него, расцветал. А Света всё больше увядала, теряла краски, становилась серой и молчаливой.
***
Света терпела. Первый год. Потом второй. Она пыталась угодить: пекла пироги (которые отец называл «подошвой»), шила занавески («Тряпками окна завесила!»), молча сносила колкости. Но терпение – не резиновое. Особенно когда твой муж в критический момент отводит глаза и бормочет: «Он же старый… Он не хотел…»
Каждое утро начиналось одинаково. Света вставала в шесть, чтобы приготовить завтрак, и уже в кухне её встречал взгляд Степана Игнатьевича – тяжёлый, оценивающий, недовольный. Кофе слишком крепкий, яичница пересоленная, хлеб не тот. Света кивала, извинялась, переделывала. Андрей торопливо доедал и убегал на работу, оставляя жену наедине со свекром.
— Опять в этом халате ходишь, — ворчал старик, когда Света мыла посуду. — Как старуха какая. Андрею что, приятно на такую смотреть?
Света сжимала губы и продолжала тереть тарелки. Она покупала себе новые вещи, но Степан Игнатьевич находил изъяны во всём: «Вырядилась как павлин», «Деньги сына на тряпки транжиришь», «В наше время женщины скромнее были».
Подруги советовали дать отпор, но как? Андрей не видел проблемы. Для него отец был святым – мужчиной, который в одиночку поднял сына после смерти жены, работал на двух работах, не женился второй раз. «Он же тебя любит, — убеждал Света мужа после очередной ссоры. — Просто не умеет показать».
Но Света видела то, чего не замечал Андрей. Как свекор улыбался соседке тёте Лиде, как ласково разговаривал с продавщицей в магазине, как расцветал при внуке от первого брака Андрея. С ней же – только колючки, недовольство, претензии.
Перелом наступил банально. Света испекла на день рождения Степана Игнатьевича его любимый медовик. Она специально купила дорогой башкирский мёд, потратила полдня на приготовление коржей, украсила торт так, как делала это его покойная жена – нашла рецепт в старой тетрадке. Света надеялась, что хоть раз услышит слова благодарности.
Старик ткнул вилкой, скривился и громко, на всю кухню, заявил:
— Опять! Сахару не жалеет! И мёд, поди, дешёвый, липовый? Такой же, как сама!
Последние слова прозвучали как пощёчина. В кухне повисла тишина. Света почувствовала, как кровь отливает от лица. Гости – соседи и старые друзья свекра – неловко замолчали, уставившись в тарелки.
Андрей, вместо того чтобы встать горой, заерзал на стуле и пробормотал:
— Свет, ну может, действительно… пересластила?
Это было последней каплей. Не оскорбление старика, а предательство мужа. Света молча встала из-за стола, сняла фартук и ушла в спальню. За спиной слышала принуждённый смех и голос Степана Игнатьевича: «Обиделась… Нежная какая…»
В ту ночь Света не плакала. Она сидела на краю кровати, глядя в темноту, и чувствовала, как что-то важное внутри лопнуло. Окончательно. Любовь? Надежда? Или просто готовность мириться с унижением ради семейного мира?
— Андрей, — сказала она тихо, но так, что он мгновенно проснулся. — Или мы съезжаем. Или я уезжаю. Одна. Выбирай. Сейчас.
Андрей приподнялся на локте, в темноте она видела только белок его глаз.
— Света, ты что? Из-за торта такой скандал?
— Не из-за торта. Из-за трёх лет унижений. Из-за того, что мой муж считает нормальным, когда его жену оскорбляют. Из-за того, что я превратилась в прислугу в доме.
— Но он же мой отец! Он старый, больной…
— А я кто? Чужая? Андрей, я тебе не ультиматумы ставлю. Я просто говорю: так больше не могу.
***
Переезд дался Андрею мучительно. Каждую коробку он упаковывал с чувством, что закапывает отца живьём. Степан Игнатьевич ходил по квартире как привидение – молчаливый, обречённый, с таким видом, словно сын его уже убил.
— Пап, ну мы же рядом будем! — уговаривал он Степана Игнатьевича, который сидел в своём кресле, отвернувшись к окну, с видом мученика. — Приедем в гости! Тебе же будет спокойнее, тише…
— Тише? — старик не оборачивался. — Да, сынок. Тише. Как в могиле. Валите. Бросил старика – и ладно. Только не приезжайте. Не надо мне ваших милостей.
— Пап, не говори так! Ты же знаешь, что я тебя люблю!
— Знаю, — Степан Игнатьевич наконец обернулся, и Андрей увидел в его глазах такую тоску, что сердце сжалось. — Любишь. Пока эта… как её… не настроила тебя против меня. Я же видел, как она исподтишка ухмылялась, когда думала, что я не гляжу. Добилась своего.
Андрей хотел возразить, но слов не находилось. А Света в это время деловито упаковывала посуду на кухне, и он не видел на её лице ни торжества, ни злости – только усталость.
Последняя фраза впилась Андрею в сердце ножом. Он уезжал с ощущением последнего подлеца на земле. Даже радость от новой, СВОЕЙ с Светой квартиры не могла перебить грызущее чувство вины. «Бросил… Бросил отца…»
Света это чувствовала. Видела, как муж мрачнеет с каждым днём, как мечется между телефонными звонками отцу и попытками наладить семейную жизнь. Она понимала – победа оказалась горькой. Но пути назад уже не было.
Первый месяц в новой квартире они жили как соседи. Вежливо, осторожно, каждый в своих мыслях. Света обустраивала дом, Андрей каждый день звонил отцу. Степан Игнатьевич трубку не брал.
***
Жизнь наладилась. Медленно, но верно. Без едких замечаний за завтраком, без унизительных «уроков хозяйства». Квартира, которую снимали Андрей со Светой, стала настоящим убежищем от прежних кошмаров. Двухкомнатная, светлая, с видом на сквер — здесь они могли дышать полной грудью.
Андрей видел, как Света расцвела. Как появилась лёгкость в её движениях, улыбка на лице. Она снова стала готовить те блюда, которые любила, а не те, что одобрял его отец. По вечерам они могли смотреть фильмы, которые хотели, читать книги, разговаривать.
— Знаешь, я даже забыла, каково это — не оглядываться через плечо, — призналась она однажды, укладывая в вазу первый букет, сделанный собственными руками.
Их отношения, едва не загубленные в отцовском доме, начали пускать новые ростки. Андрей заново открывал в жене ту девушку, в которую влюбился когда-то. Весёлую, творческую, полную идей и планов. За три года совместной жизни со стариком она почти исчезла, задавленная постоянной критикой и придирками.
Но тень вины за «брошенного» старика висела над Андреем тяжёлой тучей. Каждое утро он просыпался с мыслью об отце. Каждый вечер засыпал, мучаясь сомнениями. Правильно ли он поступил? Не слишком ли жестоко оставил пожилого человека одного?
Он звонил отцу регулярно, через день. Тот брал трубку после длинных гудков, недовольно бурчал «жив ещё, раз так интересно» и клал трубку. Разговоры длились не больше минуты. Андрей пытался расспросить о здоровье, о делах, но старик отвечал односложно и колючо:
— Что тебе до моего здоровья? Живи себе с этой бабой, забудь про старого отца.
Андрей привозил продукты каждые выходные, оставлял у двери — старик принципиально не открывал. Мешки с крупами, консервами, овощами исчезали, значит, отец их забирал. Но ни разу за полгода дверь не открылась, ни единого живого слова не было сказано.
— Может, мне самой к нему сходить? — предлагала Света. — Объяснить, что мы не хотели его обидеть.
— Не стоит, — отвечал Андрей. — Он на тебя особенно злится. Говорит, что ты меня настроила против него.
Света грустно кивала. Она понимала, что старик никогда её не простит. Ведь именно она была «яблоком раздора», из-за которого сын ушёл из отцовского дома.
***
И вот, спустя полгода, Андрей столкнулся в подъезде новой квартиры с Марьей Ивановной, соседкой детства, жившей напротив отца. Пожилая женщина поднималась к своей племяннице на четвёртый этаж с тяжёлой сумкой. Андрей помог ей донести покупки.
Марья Ивановна обрадовалась встрече, расцеловала, как в детстве.
— Андрюшенька! Родненький мой! Как же ты вымахал! А я тебя ещё вот таким помню, — показала она ладонью на уровне пояса. — Как дела? Как жизнь молодая? Как Светочка поживает?
— Всё хорошо, Марья Ивановна. Работаем, стараемся.
— Хорошо, что съехали! — неожиданно заявила старушка. — Молодцы, что не стали терпеть! Правильно сделали!
— Хорошо? — растерялся Андрей. — А папа? Как он там один? Я так мучаюсь, переживаю за него. Звоню — трубку бросает, продукты покупаю — дверь не открывает.
Марья Ивановна махнула рукой, глаза её лукаво прищурились.
— Переживаешь? Ой, Андрей, да брось ты! Твой-то папаша… Ох, и хитёр же Степан Игнатьич! Артист, скажу я тебе! После вашего отъезда — словно подменили человека! Такой стал спокойный, ровный. На лавочке с мужиками шахматы режет каждый день, в клуб ветеранов записался, туда-сюда ездит. Даже гармонь старую достал — помнишь, на ней ещё твоя мама играла? — и давай песни наигрывать! Соседки все в восторге: какой, мол, Степан Игнатьевич весельчак оказался!
Андрей остолбенел. Слова соседки не укладывались в голове.
— Что? Но... но он же... Он так страдал! Говорил мне, что я его предал, бросил! Что я для него теперь никто!
— Бросил? — Марья Ивановна фыркнула и покачала седой головой. — Да он сам, по-моему, к этому и стремился! Помню, как-то сидели мы на лавочке во дворе, это ещё до вашего переезда было. Он мне и говорит: «Дети, Мария, должны вовремя из гнезда вылететь. А то под крылом зачахнут совсем. Им иногда пинка хорошего дать надо, да так, чтоб не обиделись сильно, а улетели наконец».
Андрей молчал, пытаясь осмыслить услышанное.
— Он что, специально нас выживал? — тихо спросил он.
— А как ты думаешь? — Марья Ивановна хитро подмигнула. — Твой отец мужик умный, всю жизнь людьми руководил. Неужели не понимал, что творит? Он же видел, как ваша Света мучается, как ты разрываешься между женой и им. Думаешь, ему это нравилось?
— Тогда зачем? Зачем он так жестоко?..
— По-своему заботился, наверное. По-мужски. Знал, что добром вы не уйдёте — жалко старика будет. Вот и решил стать «плохим». Чтоб легче было разрыв пережить.
Андрей опустился на ступеньку подъезда. Всё переворачивалось с ног на голову.
— Но он же до сих пор трубку бросает, дверь не открывает...
— А что ему, сразу признаваться? Гордый человек, всю жизнь авторитет держал. Сейчас постепенно сам сойдёт на нет, помиритесь потихоньку. Увидишь.
Марья Ивановна поднялась, поправила сумку.
— Он, по-моему, Андрюша, своего добился. Освободил тебя и твою семью. По-своему. По-мужицки грубо, конечно, но... освободил. И себя тоже, кстати. Теперь живёт для себя — может себе позволить и в домино сыграть, и песни попеть. А то всё ворчал да критиковал — какая ж это жизнь?
***
Андрей долго стоял у подъезда, глотая холодный осенний воздух. Ветер треплет его волосы, забивается под куртку ледяными пальцами, но он не спешит подниматься в квартиру. В голове крутились обрывки фраз, взгляды отца, его едкие замечания в адрес Светы. Каждое слово старика отзывалось болью в груди, но теперь эта боль была странной – не острой, а глухой, задумчивой.
Он прокрутил в памяти весь их разговор. Отец говорил о том, что Андрей должен определиться, что больше не потерпит «эту дурочку» в их доме, что сын слабак и неудачник. Злые, беспощадные слова. Но вдруг Андрей увидел то, чего не замечал раньше – глаза отца. В них мелькнула боль, когда он произносил самые жестокие фразы. Словно каждое слово давалось ему с трудом.
Всё это – пинок? Жестокий, циничный, но… расчёт? Чтобы сын вырвался из-под его крыла? Чтобы перестал ощущать себя вечным должником? Чтобы выбрал свою жизнь, свою женщину, даже ценой разрыва с отцом?
Андрей представил отца сидящим сейчас в своей комнате, наверное, тоже мучающимся от произнесённых слов. Степан Игнатьевич всю жизнь привык контролировать ситуацию, быть главным, незаменимым. А тут его сын полюбил девушку, которая не нуждается в его покровительстве, не боится его грозного нрава. Света была независимой, самостоятельной – и это выбивало почву из-под ног старика.
Горькая, солёная волна подкатила к горлу. Любовь? Да. Но какая… молчаливая, уродливая, но… любовь? Любовь, проявившаяся в отпускании. Пусть и через пинок под зад.
Отец никогда не умел говорить о чувствах напрямую. Он выражал заботу через критику, любовь – через требовательность. И теперь, когда понял, что теряет сына, единственный способ сохранить хоть что-то – это оттолкнуть его так больно, чтобы Андрей наконец сделал выбор. Окончательный и бесповоротный.
Андрей закрыл глаза, припоминая, как отец несколько месяцев назад случайно обронил фразу: «Главное, чтобы ты был счастлив». Тогда это прозвучало как упрёк, а теперь обретало совсем иной смысл.
Он поднялся в квартиру, медленно преодолевая ступеньки. Каждый шаг давался тяжело – не от усталости, а от осознания того, что произошло. Он потерял отца, но обрёл себя. Болезненный, но необходимый обмен.
Света накрывала на стол. Без тени прежней напряжённости, которая всегда появлялась после его визитов к отцу. Она расставляла тарелки, насвистывая что-то тихонько, и в её движениях была лёгкость человека, с плеч которого свалился тяжёлый груз.
— Всё нормально? — спросила она, поднимая на него глаза. Улыбка была осторожной, изучающей. Она явно готовилась к очередному рассказу о том, как её критиковал Степан Игнатьевич.
Андрей подошёл, обнял её крепко-крепко, спрятав лицо в её рыжих волосах. Они пахли шампунем и домом – тем самым домом, который они создали вместе, несмотря на все препятствия. В её объятиях он наконец осознал, что свободен. Свободен выбирать, любить, строить свою жизнь.
— Да, — прошептал он. — Теперь – точно нормально.
Света отстранилась, всматриваясь в его лицо.
— Что сказал отец?
— То, что должен был сказать, — ответил Андрей, гладя её по щеке. — Он отпустил меня.
— Как это?
— Так больно, что я наконец понял: пора жить своей головой.
Света кивнула, не требуя подробностей. Она всегда умела чувствовать, когда не нужно настаивать на объяснениях. Это было одним из многих качеств, за которые он её любил.
За ужином они почти не говорили, но это была не напряжённая тишина последних месяцев, а спокойное молчание людей, которые наконец получили право быть вместе без оглядки на чужое мнение.
***
Мораль: Иногда самый жёсткий пинок – это последний толчок в спину от того, кто хочет, чтобы ты наконец полетел сам. Даже если этот пинок больше похож на удар под дых.
P.S. Степан Игнатьевич действительно зажил веселее. Особенно после того, как с лёгкой руки Марьи Ивановны по району пошёл слушок, что он не злобный старик, а хитрый стратег, пожертвовавший своим покоем ради счастья сына. Старику этот имидж «мудреца» понравился.
Он стал по-другому здороваться с соседями, слегка загадочно кивая, словно действительно обладал тайным знанием о том, как нужно воспитывать детей. Когда молодые мамы жаловались ему на непослушание отпрысков, он многозначительно произносил: «Иногда любовь требует жертв. Больших жертв». И все вокруг кивали с пониманием, хотя никто толком не знал, о чём он говорит.
Через полгода он даже пару раз пригласил Андрея и Свету на чай. Встречи проходили натянуто, но без прежней откровенной враждебности. Света приносила домашнюю выпечку – не тот запретный продукт, а обычные кексы с изюмом. Степан Игнатьевич съедал их молча. И ничего не говорил. Ничего. Это был самый большой комплимент, на который он был способен. А для Светы и Андрея этого оказалось достаточно.
Автор: Елена Стриж ©