Тишина расползалась по квартире, словно густой мед. Только тиканье старых часов на стене отмеряло секунды. И вдруг...
— Ну и куда ты собралась на ночь глядя, кто будет ужин готовить? — прошипел Федор, вцепившись взглядом в жену, которая застыла у порога в легком плаще.
Кира медленно обернулась. В прихожей горела единственная лампочка, отбрасывая резкие тени на его лицо. Щетина трехдневная, глаза мутные — опять пил. Запах перегара смешался с застоявшимся воздухом квартиры.
— Майя заболела, — тихо проговорила она, — просила зайти, помочь...
— Майя, Майя! — передразнил он, покачиваясь на ногах. — А мне что, самому есть готовить? Я на работе горбачусь, а ты по подругам шляешься!
Из кухни послышался осторожный шорох. Зоя Максимовна, его мать, выглянула в коридор. Семьдесят лет, согнутая спина, руки в муке — готовила что-то на завтра. Взгляд испуганный, умоляющий: только бы не скандал, только бы тихо.
— Федор, сынок, — начала она робко, — я же могу приготовить, ты не кричи...
— Заткнись, старая! — рявкнул он, резко повернувшись к матери. — Тебя не спрашивал! Сиди на кухне и не лезь!
Кира видела, как сжалось лицо свекрови. Как дрогнули губы. Как руки заметались, ища опору. Что-то острое кольнуло в груди — жалость смешалась с яростью.
Опять. Опять он на нее кричит. На старенькую, добрую женщину, которая всю жизнь его холила...
— Не смей на нее орать! — вырвалось у Киры.
Федор медленно повернулся. В глазах его плескалась злость, готовая выплеснуться наружу.
— Что ты сказала? — голос стал тише, но от этого еще опаснее.
— Я сказала — не смей. — Кира подняла подбородок. — Зоя Максимовна ничего плохого не сделала.
— А-а-а, — протянул он, ухмыляясь. — Значит, теперь ты мне указывать будешь? В моем доме? Моей матери?
— В нашем доме. И она не только твоя мать.
Он шагнул вперед. Кира инстинктивно отступила к стене.
— Нашем? — насмешливо переспросил Федор. — А кто квартиру покупал? Кто кредит платит? Ты, что ли, со своей работенкой в библиотеке?
Вот оно. Опять про деньги. Всегда одно и то же.
— Я работаю, — тихо сказала Кира. — И дом веду. И за твоей матерью ухаживаю.
— Ухаживаешь? — фыркнул он. — Она сама все делает! А ты только языком болтаешь!
Из кухни донесся тихий всхлип. Зоя Максимовна плакала, стараясь не издавать звуков. Плечи тряслись.
— Все, — сказала Кира, снимая плащ. — Никуда я не пойду. Сначала поговорю с твоей мамой.
— То-то же! — довольно хмыкнул Федор. — А то совсем распустилась. Иди, готовь ужин. Картошку с мясом хочу.
Он прошел в комнату, плюхнулся в кресло перед телевизором. Включил какой-то боевик на полную громкость. Выстрелы, крики, музыка — все смешалось в оглушающий шум.
Кира прошла на кухню. Зоя Максимовна стояла у плиты, уткнувшись лицом в ладони.
— Зоя Максимовна... — осторожно тронула ее за плечо.
— Ничего, доченька, — всхлипнула та. — Я привыкла. Он у меня такой... горячий.
— Не горячий. Жестокий.
Старушка подняла заплаканные глаза.
— Не говори так про сына. Он устает на работе, нервничает...
— Он пьет. И срывается на нас.
Зоя Максимовна отвернулась, принялась мешать что-то в кастрюле.
— Мама моя давно умерла, муж бросил... Я одна его растила. Может, избаловала где-то...
Господи, она еще и себя винит.
— Зоя Максимовна, посмотрите на меня.
Старушка медленно обернулась.
— Вы ни в чем не виноваты. Слышите? Ни в чем.
— Но он же мой сын...
— И что? Это не дает ему права вас унижать.
Кира взяла морщинистые руки в свои.
— А что мне делать, Кирочка? Куда мне идти? Я старая, больная...
— Не знаю пока. Но что-то придумаем.
На следующий день они пошли в магазин вместе. Федор увязался — сказал, что надо мяса купить, а женщины не разбираются.
В мясном отделе он устроил скандал с продавцом.
— Что это за тухлятина? — ткнул пальцем в витрину. — За такие деньги!
— Мужчина, не ругайтесь, — попросила продавец. — Покупатели жалуются.
— А мне плевать на покупателей! Я деньги плачу!
Люди оборачивались. Кто-то качал головой с осуждением. Кира чувствовала, как горят щеки от стыда.
— Федор, тише...
— Молчи! — огрызнулся он. — Ты вообще рот не открывай!
Зоя Максимовна стояла рядом, съежившись. Будто хотела стать невидимой.
— Может, возьмем в другом отделе? — робко предложила она.
— Заткнись, мать! Надоела со своими советами!
Продавец возмутилась:
— Нельзя так с пожилой женщиной!
— А ты кто такая, чтобы мне указывать? — налетел на нее Федор. — Работай молча!
В очереди за ними стояла женщина с маленьким ребенком. Мальчик испуганно прижался к маме.
— Дядя злой, — громко сказал он.
— Что? — Федор резко повернулся. — Что сказал?
— Федор, оставь ребенка, — твердо сказала Кира.
— Не смей мне указывать!
Он схватил ее за руку, больно сжал.
— Отпусти, — прошипела она.
— А то что?
— Отпусти, говорю!
Люди начали возмущаться. Кто-то предложил вызвать охрану.
— Идем отсюда, — прошептала Зоя Максимовна. — Федя, пойдем домой...
— Никуда мы не идем! — рявкнул он. — Я еще не закончил!
Но тут подошел охранник — высокий, широкоплечий парень.
— Есть проблемы?
Федор посмотрел на него, оценил габариты и нехотя отступил.
— Никаких проблем. Идем, — буркнул он женщинам.
Домой ехали молча. В автобусе Федор сидел насупившись, зло поглядывая по сторонам. Зоя Максимовна прижалась к окну, Кира — между ними.
Хватит. Больше так жить нельзя.
Дома Федор заперся в комнате с бутылкой. Включил музыку погромче — назло соседям.
— Зоя Максимовна, — тихо позвала Кира, когда они остались на кухне. — Нам надо уходить.
— Куда, доченька?
— К моей подруге Майе. Она не раз предлагала, если что.
— Но это же его дом...
— Наш дом. И если он не может себя вести по-человечески, пусть живет один.
Старушка заплакала.
— Я не могу бросить сына...
— Вы его не бросаете. Вы спасаете себя. И меня тоже.
— А вдруг он изменится?
— За десять лет не изменился. С каждым годом все хуже.
Кира взяла телефон, набрала номер Майи.
— Алло, подруга? Можно к тебе приехать? С вещами... Да, с Зоей Максимовной... Спасибо. Через час будем.
Они собирались тихо, пока Федор напивался в комнате. Две сумки самого необходимого.
— Кирочка, а что если он нас найдет? — шептала Зоя Максимовна.
— Найдет — поговорим. Но жить так больше нельзя.
Они вышли из квартиры, когда за стеной грохотала музыка. Федор даже не заметил.
В подъезде Кира остановилась, обернулась.
— Зоя Максимовна, вы уверены?
Старушка выпрямилась, как могла.
— Уверена, доченька. Ты права. Пора.
Они взялись за руки и вышли в ночь. Навстречу новой жизни.
А где-то наверху все еще гремела музыка, и пьяный мужчина кричал на пустые стены.
Проснулся Федор в кресле, когда за окном уже брезжил рассвет. Шея затекла, во рту — вкус медного пятака. Телевизор все еще орал, показывая утренние новости.
— Кира! — крикнул он, не поворачивая головы. — Принеси рассол!
Тишина. Только журчание голоса ведущей.
— Кира, ты что, оглохла? — громче.
Ничего. Федор с трудом поднялся, пошатываясь добрался до кухни. Пусто. Холодильник гудел, на плите стояла забытая кастрюля с недоваренной картошкой.
— Мать! — рявкнул он. — Мать, где ты?
Заглянул в спальню старушки. Кровать застелена, на тумбочке только очки и стакан воды.
Куда подевались?
Только к вечеру, когда протрезвел окончательно, Федор понял — ушли. Насовсем. В шкафу не хватало вещей, исчезли документы, фотографии.
— Ну и пусть! — сказал он пустой квартире. — Проживу и без них!
Но уже через неделю дом превратился в хлев. Грязная посуда горами, белье валялось по углам, в холодильнике — только пиво и сосиски. Федор покупал готовую еду, разогревал в микроволновке.
— Эй, Федор! — окликнул его сосед на лестничной площадке. — Что-то твоя мамаша давно не попадается. Все в порядке?
— Отдыхает она, — буркнул тот. — На даче.
— А жена?
— С ней.
Какое им дело? Лезут, где не просят.
На работе тоже начались проблемы. Приходил небритый, измятый. Начальник сделал замечание, коллеги косились.
— Федор Петрович, вы не заболели? — участливо спросила секретарша Галя. — Что-то вы...
— Все нормально! — огрызнулся он. — Работайте лучше!
Но было не нормально. Дома — мертвая тишина. Никто не спрашивал, как дела, не готовил ужин, не гладил рубашки. Федор включал телевизор на полную громкость, но это не помогало.
Месяц спустя он встретил Майю в продуктовом. Она покупала овощи — много, явно не на одну.
— Майя! — окликнул он. — Как дела?
Она обернулась, лицо сразу стало холодным.
— Дела хорошие.
— Кира как? И мать моя?
— Отлично. Процветают.
— Что значит — процветают?
Майя выбирала помидоры, не глядя на него.
— Кира устроилась в новую библиотеку. Зарплата больше, коллектив хороший. Зоя Максимовна помогает мне с внуками — они ее обожают. Называют бабушкой.
Бабушкой? Чужих детей?
— Скажи Кире, пусть домой возвращается. Поговорим.
— Ей дома хорошо. Там, где ее ценят.
— Я ее ценю!
Майя наконец посмотрела на него. В глазах — холодное презрение.
— Орать на человека — это ценить? Унижать — это ценить?
— Мы все ссоримся...
— Федор, — перебила она, — ты потерял двух замечательных женщин. По собственной глупости. И знаешь что? Им без тебя лучше.
Она взяла корзину и пошла к кассе. Федор остался стоять среди овощных прилавков, чувствуя, как на него смотрят другие покупатели.
Лучше без меня? Как это — лучше?
Вечером он пил пиво и думал. Кира всегда была тихая, покладистая. Мать — тоже. Они его слушались, готовили, убирали. Что им еще надо было?
Может, и правда зря я на них кричал?
Но тут же злость накатывала снова. Какое право они имели просто взять и уйти? Без объяснений, без предупреждений!
Прошло еще полгода
Федор спился окончательно. На работе урезали зарплату, пригрозили увольнением. Квартира превратилась в развалину.
Однажды утром он увидел во дворе знакомую фигуру. Зоя Максимовна вела за руку маленькую девочку — лет пяти, кудрявую, в ярком комбинезоне.
— Бабуля, а это наша качель? — спрашивал ребенок.
— Нет, солнышко, наша во дворе рядом. Пойдем, покачаемся.
Они прошли мимо, не заметив его в окне. Зоя Максимовна выглядела... счастливой. Спина выпрямилась, в глазах — живой блеск. Она смеялась над чем-то, что говорила девочка.
Когда она в последний раз смеялась в моем доме?
Федор не мог вспомнить.
В тот же день он решил сходить к Майе. Адрес выяснил у соседей — сказал, что хочет передать маме документы.
Дом оказался в тихом районе, двухэтажный, с палисадником. На крыльце играли дети. Одна из девочек — та самая, которую он видел с матерью.
— Бабуля дома? — спросил он.
— Да! — радостно ответила малышка. — Бабуля Зоя пирог печет!
Дверь открыла Кира. Увидев Федора, лицо ее стало настороженным.
— Что тебе нужно?
— Поговорить.
— Не о чем нам говорить.
— Кира, я... я изменился.
Она усмехнулась.
— Да? И как именно?
— Понял, что был неправ. Хочу, чтобы вы вернулись.
— Мы не вернемся, Федор.
— Почему?
— Потому что здесь нас любят. Здесь мы нужны. Здесь нас не унижают.
Из глубины дома донесся детский смех, голос Зои Максимовны:
— Кто хочет пирог с вишней?
— Я! Я! — хором закричали дети.
— Видишь? — тихо сказала Кира. — Твоя мать счастлива. Впервые за много лет.
— А я что, чужой ей?
— Сын. Но сын, который причинял боль. Мы устали от боли, Федор.
Она закрыла дверь. Федор постоял немного, слушая веселые голоса за окнами, и пошел прочь.
Домой он больше не возвращался. Продал квартиру, съехал в однокомнатную на окраине. Работал где придется, пил что попало.
А в доме Майи по вечерам собиралась дружная семья. Зоя Максимовна рассказывала детям сказки, Кира помогала им с уроками. Майя готовила ужин, напевая песни.
— Бабуля Зоя, — спросила как-то маленькая Даша, — а почему ты не живешь со своим сыном?
Старушка погладила ребенка по голове.
— Потому что, солнышко, иногда люди забывают, как надо любить. А здесь меня помнят.
— А он вспомнит?
— Может быть. Когда-нибудь.
Но Федор так и не вспомнил. Он остался один — в пустой квартире, с пустыми бутылками и пустым сердцем.
А две женщины, которых он потерял, нашли новую семью. Там, где их ценили просто за то, что они есть.
Справедливость иногда приходит тихо, без фанфар. Просто добрые люди получают то, чего заслуживают. А злые остаются ни с чем.
Федор понял это слишком поздно.
Прошло два года
Федор сидел в своей маленькой квартирке и рассматривал старые фотографии. Кира в свадебном платье — какой же счастливой она была тогда... Они вместе на море…
Когда все это изменилось? Когда он стал таким?
В прошлом месяце врач сказал прямо: печень не выдержит, если не завязать с алкоголем. Федор испугался — не смерти, а того, что умрет совершенно один, и даже некому будет его похоронить.
Он записался к психологу в районной поликлинике. Сначала было стыдно — взрослый мужик жалуется на жизнь. Но Анна Сергеевна оказалась терпеливой женщиной лет пятидесяти, которая не осуждала, а слушала.
— Знаете, Федор Петрович, — сказала она после нескольких встреч, — злость часто прикрывает страх. Чего вы боялись?
Боялся? Он никого не боялся!
Но постепенно, сеанс за сеансом, начал понимать. Боялся оказаться никчемным. Боялся, что жена найдет кого-то лучше. Боялся, что мать разочаруется в нем. И вместо того чтобы стать лучше, унижал их, чтобы самому чувствовать себя сильным.
— Они были правы, когда ушли, — сказал он однажды. — Я был чудовищем.
— Были. Но теперь вы это понимаете. Это уже шаг вперед.
Федор бросил пить. Устроился слесарем в ЖЭК — работа простая, но честная. По вечерам читал книги из библиотеки, смотрел фильмы. Учился быть наедине с собой, не злясь на весь мир.
Через полгода он написал письмо. Короткое, без оправданий.
«Мама, Кира. Знаю, что не имею права просить прощения. Но я изменился. Лечусь, не пью, работаю. Не прошу вернуться — понимаю, что потерял это право. Просто хочу, чтобы вы знали: я сожалею о каждом дне, когда причинял вам боль. Вы заслуживали лучшего. Буду рад, если когда-нибудь сможете поверить, что я стал другим. Федор.»
Ответа не было месяц. Потом два. Федор не настаивал — он обещал себе написать только раз.
А в доме Майи Зоя Максимовна долго держала письмо в руках, перечитывая.
— Что думаешь? — спросила Кира.
— Не знаю, доченька. Слова правильные... Но сколько раз он обещал измениться.
— А если правда изменился?
Старушка вздохнула. Материнское сердце — странная вещь. Можно злиться на сына, можно его бояться, но любовь никуда не исчезает.
Они встретились в кафе через три месяца. Нейтральная территория, днем, много людей вокруг.
Федор пришел раньше, волновался как мальчишка. Когда увидел их в дверях, сердце сжалось. Мать постарела, но выглядела... умиротворенной. Кира тоже изменилась — увереннее держалась, в глазах не было прежнего страха.
— Добрый день! — сказал он, вставая.
— Здравствуй, сынок, — тихо ответила мать.
Они сели. Федор заказал им чай, себе — кофе. Руки дрожали.
— Как дела? — неловко спросил он.
— Хорошо, — коротко ответила Кира. — А у тебя?
— Работаю слесарем. Не пью уже восемь месяцев. Хожу к психологу.
Зоя Максимовна внимательно смотрела на сына. Он изменился, выглядел моложе и увереннее в себе.
— Мама, прости меня, пожалуйста! — сказал он. — Не потому что хочу что-то получить взамен. Просто потому что должен.
— За что именно? — спросила Кира.
Федор вздохнул.
— За то, что кричал на вас. За то, что унижал. За то, что вы боялись меня в собственном доме. За то, что отнял у мамы спокойную старость, а у тебя — право быть счастливой.
Зоя Максимовна заплакала. Тихо, не скрывая слез.
— Сынок... я же тебя все равно люблю. Как ни била жизнь — люблю.
— Я знаю, мама. И это делает мою вину еще больше.
Они просидели час. Говорили мало, но важное. Федор рассказал о терапии, о работе, о том, как учится жить по-другому.
— Мы не вернемся, — сказала Кира перед уходом. — Ты понимаешь?
— Понимаю. И не прошу. Просто... можно иногда встречаться? Так, как сегодня?
Кира посмотрела на свекровь. Та кивнула.
— Можно. Но если сорвешься, если начнешь опять...
— Не начну. Даю слово.
И он сдержал его. Встречались раз в месяц, потом чаще. Зоя Максимовна рассказывала о внуках Майи, которых считала своими. Кира — о работе в новой библиотеке.
Федор никогда не просил их вернуться. Понимал, что корабль ушел, мосты сожжены. Но постепенно между ними восстанавливалось что-то похожее на семью. Другую, осторожную, но семью.
На день рождения матери он подарил ей фотоальбом — собрал все семейные снимки, которые остались у него, красиво оформил.
— Чтобы помнили хорошее, — сказал просто.
А в последней части альбома были новые фотографии — их встречи в кафе, прогулки в парке. Осторожные улыбки, но искренние.
Прощение — долгий путь. Иногда дорога назад закрыта навсегда. Но иногда можно построить новую дорогу — в будущее, где никто не будет бояться, а любовь перестанет причинять боль.
Федор понял это не сразу. Но понял. И это было началом его настоящей жизни.