Сегодня туман был не грязной ватой, а плотным, липким саваном, окутавшим деревню Глушь. Слова, выдавленные на мертвой земле у могилы Марфы Никитишны – "ПРИНОШЕНИЙ... МАЛО... ХОЧУ... ЖИВЫХ..." – висели в воздухе тяжелее церковного колокола. Паника, дикая и слепая, захлестнула деревню.
- Первая часть
Одни собирали узелки, готовясь бежать куда глаза глядят, главное подальше отсюда. Другие, окаменев от ужаса и еще не испив полную чашу отчаяния, молились перед иконами, чьи лики вдруг казались невыразимо далекими и безучастными.
А бархатистая, холодная зона вокруг могилы… она пульсировала. Медленно, неумолимо, неотвратимо. Сантиметр за сантиметром она ползла в сторону деревни, пожирая траву, иссушая кусты, оставляя за собой лунный пейзаж абсолютной мертвенности и пустоты. Могильщик Егор, ставший невольным пророком ужаса, только хрипел, указывая дрожащим пальцем на эту ползучую границу: «Видите? Оно… оно идет. Голодное».
Отец Игнатий стоял в опустевшей церкви.
Запах ладана, обычно умиротворяющий, сейчас казался до хрипоты удушающим. Молодое лицо священника, еще недавно одухотворенное верой, было изможденным, с темными кругами под глазами. Рука сжимала наперсный крест так, что металл впивался в ладонь.
Видит Бог, он пытался. О, как он пытался! После того кошмарного освящения, когда земля вздохнула под ногами, он не спал ночами. Читал самые сильные молитвы из самых древних книг, найденных в церковном сундуке. Кропил святой водой границу мертвой зоны. Ставил заклинательные кресты по периметру разрастающегося круга смерти. Он взывал к Богу, к Архангелам, ко всем Силам Небесным, умоляя о заступничестве, о защите для своей паствы и спасении их душ.
Ответом была лишь тишина.
Глухая, всепоглощающая, абсолютная. Молитвы уходили в холодный туман, как в бездонный колодец. Святая вода шипела и испарялась на мертвой земле, но пульсация не замедлялась. Мертвая зона росла. А самое страшное – он начал чувствовать ее. Не злобу, не ненависть демона, как он ожидал и как было бы легче или проще. А… пустоту. Ненасытную, древнюю, бездонную. Как холод космоса.
Это не было злом в человеческом понимании. Это было нечто иное. Стихия. Голод, чистый и простой, как закон тяготения. Для этого существа под землей, кем бы оно ни было, поглощение было таким же естественным процессом, как для человека – дыхание. Оно не ненавидело их или жизнь как таковую. Оно не желало им зла или смерти. Оно просто хотело есть. И его первый кусок – Марфа – лишь раздразнил аппетит, открыл дверь.
Бог для молодого священника еще никогда не был так далек.
Самый натуральный кризис веры накатил на Игнатия, как ледяная волна. Он молился перед алтарем, на котором стояла чаша со Святым Причастием и смотрел на лик Спасителя, а в его душе бушевали не молитвы, а вопросы, острые, как бритвы:
«Почему Ты молчишь? Разве они не Твои овцы? Разве я не Твой пастырь? Ты видишь, как оно ползет сюда! Ты видишь их страх! Почему мои слова – всего лишь пустой звук для Тебя? Почему Твоя вода только жжет его, но не прогоняет? Неужели… неужели Ты слабее? Или… может тебе просто все равно?»
Последняя мысль была кощунственной и обжигающей своей простотой, от нее захватило дух. Слезы горечи и бессилия едкой солью жгли глаза. Он чувствовал себя не священником, а мальчишкой, бросающим камешки в океан, пытаясь остановить прилив. Океан даже не замечал его. Океан просто был. И двигался. Он хотел защитить их, а Бог… Бог молчал. Вина и ярость смешались в священнике. Вина за то, что не смог, ярость – на Того, Кто не помог.
Древний Дух был непреклонен.
Однажды ночью, когда бархатистая мертвая земля подобралась к первому огороду на краю деревни, иссушив забор и превратив грядки в пыль, собрался народный сход. Страх витал густым смрадом по избе. Люди кричали, обвиняли друг друга, плакали. Кто-то предложил бежать, но куда? Зима на носу, дороги раскисли, а слухи о «прожорливой земле Глуши» уже разнеслись по округе. Никто не примет беглецов, боясь что они на пятах принесут за собой проклятие.
И тут поднялся старый дед Степан, чей дом стоял ближе всех к новому кладбищу. Голос его, обычно тихий, прозвучал неожиданно твердо и резко, перекрывая нестихающий гам:
«Реветь – делу не помочь. Молиться – батюшка молится, толку – ноль. Супротив стихии не попрешь. Вода топит, огонь жрет, земля… трясется. А эта – голодная. Вот и все дела».
Повисла тяжелая тишина.
Даже Игнатий, сидевший на лавке с потухшим взором, поднял голову. Где-то в углу икнула старушка.
«Мы же кормили ее! – выкрикнула Алена, дочь Марфы, – Молоком, хлебом…»
«Маловато, – отрезал дед Степан, – Она намекнула, нет, даже прямо сказала: хочет живых. Но кто сказал, что живых – это обязательно людей?»
Все замерли, не понимая. Дед Степан посмотрел на них усталыми, но острыми глазами старика, знавшего природу не по книжкам:
«Зверья в лесу – тьма. Лоси, кабаны… Волки даже. Сила лесная, древняя. Может, ей лесной плоти хватит? На первое время? Пока… пока не придумаем чего?»
Предложение повисло в воздухе, дикое, немыслимое, но… дарящее надежду. Не бежать, не умирать, а… просто договориться. Найти общий язык с голодной бездной. Как предки договаривались с рекой, с лесом, с духами мест.
И тут произошло нечто, от чего у могильщика Егора волосы встали дыбом, а у отца Игнатия – сердце екнуло. Бархатистая земля у самого порога избы отчетливо вздохнула. Тихо. Глубоко и протяжно. На ее идеально гладкой, мертвой поверхности, прямо у порога, проступило одно единственное слово, будто выдавленное огромной невидимой лапой:
"ПРИНЕСИ."
Радости людей не было предела. Они спасены. Оно слышало. Оно поняло. И оно соглашалось на альтернативу. На сделку.
На следующий день это было похоже на странный, жутковатый ритуал. Мужики, дрожа, но с решимостью обреченных, загнали в овраг неподалеку от расползающейся мертвой зоны старого, хромого лося, пойманного в силки. Животное ревело, чувствуя невидимую угрозу. Они отогнали его как можно ближе к пульсирующей границе… и бросились прочь.
Отец Игнатий наблюдал с холма. Он не молился. Он просто смотрел. Его вера в Бога, Который отвечает на молитвы и защищает от всех бед, лежала в пыльных руинах. Но в этих руинах что-то новое, горькое и страшное, начинало прорастать – понимание иного, нечеловеческого порядка вещей. И это что-то, пока еще незаметно для священника, заменяло его веру в бога.
Лось, хромая и хрипло дыша, сделал шаг на бархатистую, холодную землю. И… провалился. Не в яму. Земля просто растворилась под ним, как жидкая тень, поглотила его без звука или всплеска. За долю секунды.
На месте бедного животного осталась лишь идеально гладкая, чуть пульсирующая поверхность. Пульсация замерла на мгновение. Потом снова началась, но… медленнее. Спокойнее. И край мертвой зоны не двинулся дальше в деревню в тот день. Напротив, он будто замер, удовлетворенно переваривая дар.
Вечером дед Степан, глядя на застывшую границу, пробормотал:
«Договор, значит. Пока кормим лесным – нас не трогает. Жить можно».
У бывшего священника не было слов.
Он смотрел на церковь, на крест, черневший на фоне багрового заката, а потом – на мерцающую внизу гладь мертвой зоны. Кризис веры не прошел. Он углубился до бездны, где сама вера в бога и утонула. Бог молчал. Но бездна… говорила. И она приняла их жертву.
Она не зла. Просто голодна. И в этом своем голоде она честнее всех священных писаний и деяний святых отцов. Она не обещает и не дает ложной надежды. Она просто есть и есть её голод. И теперь они были связаны с ней этим чудовищным, спасительным договором. Первая могила стала первой жертвой. А первая жертва открыла путь к сосуществованию с чем-то непостижимым.
Они не победили. Они не сбежали. Они прикормили бездну. И пока они будут приносить лесную дань, Глушь будет жить. Под неусыпным взором того, что дремало под первым камнем кладбища и проснулось голодным. Отец Игнатий последний раз перекрестился – не по привычке, а как бы отдавая дань новому, страшному равновесию мира. Он больше не верил, что Бог защитит их от всего. Бывший священник снял свой крест и, на мгновение застыв, бросил его прямо в мертвую зону. Спустя пару мгновений серебряный крест с характерным чавканьем утонул в ненасытной земле.
Бывший священник понял, что иногда спасение приходит не свыше, а из самой бездны, если найти правильные слова… или правильную жертву. И тишина, воцарившаяся над деревней, была уже не предвестием конца, а хрупким, купленным пока еще не особо дорогой ценой, перемирием. Бездна спала, насытившись. Пока. И кто знает, на сколько ей хватит лесной живности и не возрастут ли её аппетиты.
- Продолжение истории