Глава 3: Гвоздь и ложь
Бабушка Марта развела огонь в старом железном котле, когда рассвет уже лизал горизонт языками свинцового света. Дым стелился низко, будто сама земля не хотела отпускать крупицы тепла. Ляна сидела у её ног, обхватив колени, а старуха перебирала ржавые гвозди, высыпая их на вышитое полотно. Каждый звенел, как слова посмертного проклятия.
- Первая часть
— Когда распинали Бога, — начала Марта, и голос её стал глубже, будто из-под земли, — было пять гвоздей. Четыре — для рук и ног. Пятый — для сердца. Но сердце не пронзили.
Она подняла гвоздь, кривой и почерневший, будто его вырвали из вековой боли всего человечества в его безудержной тяги к самоуничтожению.
— Маленький цыганёнок, голодный, как волк зимой, украл его. Подумал: «Если их Бог умрёт, пусть наш живёт». А когда стражники схватили его, он соврал: «Это не я!». И тогда сам Господь, вися на кресте, прошептал: «Пусть твой народ с тех пор лжёт, чтобы выжить. Но за каждую ложь...
Бабушка с несвойственной старым рукам силой воткнула гвоздь в стол.
— ...будете платить кровью.
Ляна сжала кулон на шее — тот самый гвоздь, холодный, как кость первого предка. За окном кибитки уже слышались голоса: мужчины табора спорили, стоит ли уходить. Где-то плакал ребенок.
— Почему мы не боремся? — вырвалось у Ляны. — Почему не покажем им правду?
Марта засмеялась, но в смехе этом было больше горечи, чем в отваре полыни.
— Правда? — она ткнула костлявым пальцем в грудь внучки. — Твой дед кричал правду прямо в их лица, когда его вешали за кражу коня. А они всё равно его повесили. Правда — это нож, который режет того, кто его держит.
Внезапно снаружи взметнулись крики.
Ляна распахнула дверцу кибитки: в предрассветной мгле, со стороны деревни, двигалась толпа с факелами. Женские визги, мужская брань, звон кос и топоров. Воздух пахнул жжёной смолой и неконтролируемым безумием.
— Вставайте! — закричала Ляна, вбегая в круг кибиток. — Они идут убивать!
Но старейшины уже собрались у костра, где догорали угли вчерашнего танца. Барон, мужчина с лицом, изрезанным морщинами глубже, чем дороги, по которым они кочевали, поднял руку:
— Наш дом — везде и нигде. Бегство — признание вины. А мы не виноваты даже тогда, когда виноваты.
Ляна задыхалась от несправедливости.
Она видела, как женщины спешно прячут детей в сундуки, как юноши хватают ножи, но не для атаки — для последнего удара в сердце, если понадобится. Её народ готовился умирать, но не сражаться. Потому что сражение — это попытка что-то доказать. А цыганам нечего доказывать миру, который видит в них только воров и живых трупов.
— Вы с ума сошли! — её голос сорвался в шепот. — Они сожгут нас!
Барон повернулся к ней. Его глаза были темны, как те гвозди на столе у Марты.
— Они сожгут кибитки. Но не наши души. Садись, Ляна. Спой нам «Дром» — песню дорог.
А толпа уже была у границы табора.
Первый камень влетел в кибитку, содрав пеструю ткань и извалял её в пыли. Пьяный голос орал:
— Выходи, нечисть! Мы вас в землю зароем! Нечего землю нашу топтать да людей изводить!
Ляна поняла: деревенские даже не понимали, почему они пришли именно сюда. Они просто хотели крови. Любой. Так они глушили свой страх. И тогда она впервые пожалела, что гвоздь с Голгофы не пронзил сердце Христа. Может, тогда бы мир научился прощать по-настоящему.
Бабушка Марта взяла её за руку, сунув в ладонь горсть полыни.
— Лги, внучка. Лги, как наш мальчик у креста. Скажи им, что мы уйдём. Скажи, что любишь. Скажи что угодно...
Но Ляна молчала. Потому что иногда даже ложь бессильна.
Толпа рванула вперёд. А табор замер. Не как жертвы, а как судьи пред занесенным топором палача.
Глава 4: Кровавая жатва
Толпа ворвалась в табор, словно стая голодных и злых псов. Факелы жгли кибитки, выжигая узоры на ветхой древесине, а крики сливались в один животный рёв ненависти и боли. Мужик в рваном зипуне выволок из повозки старуху Марту, швырнув её в грязь: «Где ваше золото, ведьма?». Она молчала, позволив себе лишь единственный плевок в его лицо.
Ребёнок, выбежавший из огня, получил удар древком косы по спине — он упал, захлёбываясь плачем. Ляна металась между кибитками, пытаясь прикрыть собой детей, но её разноцветное платье, как флаг, манило к себе безумие озверевшей толпы.
— Лови девчину! — орал пьяный мужик с топором, хватая девушку за черные волосы. — Будем судить по-своему!
Его пальцы впились в смуглую кожу, но Ляна даже не закричала, запрещая себе доставить хоть каплю удовольствия её мучителю. Вдруг беззащитная девушка в руках истязателей улыбнулась. Потому что за их спинами зашевелилась тьма.
Толпа замерла, обездвиженная первобытным страхом.
Из леса нарочито неловко выползло оно.
Существо было выше сосны, но пригибалось к земле, будто позвоночник его состоял из сломанных серпов. Кожа, покрытая чёрной шерстью, шевелилась, как кишащие черви, обнажая участки гниющей плоти. Голова — нечто среднее между лошадиным черепом и человеческим лицом, вывернутым наизнанку. Глаза, десятки глаз, росли по всему телу: жёлтые, с вертикальными зрачками, они моргали в разнобой, словно каждое смотрело в свою бездну. Из пасти, усеянной клыками разной длины, стекала слизь, прожигающая землю дымящимися ямами. Лапы с когтями в пол-аршина цеплялись за почву, оставляя борозды, словно плуг. Казалось, монстр каждую секунду меняет свой облик. А запах… Сладковатый, как разлагающиеся яблоки, с примесью меди и гари.
— Боже, помилуй нас грешных… — прохрипел кто-то из толпы, и эти слова стали молитвой и проклятием одновременно.
Монстр двинулся вперёд.
Первым он схватил мужика, державшего Ляну. Когти пронзили грудь, вырвав белые рёбра вместе с клоком рубахи. Кровь сотней маленьких бисеринок брызнула в воздух, а существо, издав звук, похожий на скрежет пилы по кости, швырнуло изломанное тело в костёр. Пламя взметнулось, окрасив небо в яркий багрянец намечающейся бойни.
Монстру было все равно, кого рвать и кем насыщаться. Цыганка, прятавшая ребёнка за юбкой? Коготь рассек её пополам, как ветхий мешок с зерном, оросив малыша кровью матери. Деревенский парень, застывший с вилами в руках и растерянностью на лице? Пасть сомкнулась на его голове, выплюнув череп, чистый, как отполированная чаша. Старик, что в безмолвном крике поднял руки к небесам? Существо вырвало его же руки из суставов и забило старика ими же.
Ляна, прижав к груди окровавленного мальчишку, бежала к лесу, но монстр перерезал ей путь. Глаза на его боку уставились на девушку, а из горла вырвался хрип, обдав девушку тошнотворным дыханием:
— Ты… будешь…моей...
Но тут бабушка Марта, вся в грязи и крови, бросила в пасть чудовища горсть ржавых гвоздей.
— Назад, мору! Твоё место — в гробу!
Существо взвыло, отшатнувшись, будто гвозди были раскалёнными. На мгновение Ляне показалось, что в его рёве слышится… смех от едва сдерживаемой боли.
Толпа, точнее то, что от неё осталось, бросилась врассыпную. Но монстр был быстрее. Он рвал, дробил, вылизывал мозги из черепов и вырывал еще бьющиеся сердца. Он обматывался внутренностями, как дорогими шелками, а чужая кожа была для него лучшим платком. Он наслаждался потоками крови, хлещущей из еще живых тел, он впитывал в себя каждый крик ужаса и боли, людей, что еще совсем недавно шли убивать, а теперь увидели смерть. Те, кто мгновение назад был готов умереть, теперь в страхе за своих любимых бестолково метались по табору, пытаясь тщетно спасти хоть кого-то. Кто-то молился, кто-то звал мать, а Сергей, староста, упав на колени, завыл:
— Мы же за правду! Мы же хотели очиститься!
Мору наклонился к нему, глаза на локте моргнули синхронно с облизнувшим зубы языком.
— Правда… — прошипело существо, облизывая кровавые клыки, с которых капала гниль. — Это я.
Коготь пронзил Сергея снизу вверх, вырвав кишечник, как новогоднюю гирлянду и существо с веселыми криками развесило эту гирлянду на ближайшей елке.
Ляна, прислонившись к обугленной кибитке, смотрела, как горит её мир.
В руках девушка держала бездыханное тело малыша, а невидящий взгляд смотрел как выжившие цыгане метались меж искореженных трупов, но монстр добивал и их. Монстр не щадил никого. И тогда она поняла: мору — это зеркало. Зеркало, что отражает ту самую бессмысленную жестокость, что клокотала в каждом, кто пришёл сегодня с факелом.
Только это зеркало страшнее. Правдивее, чем сама жизнь.
Бабушка Марта, истекая кровью, прошептала:
— Он будет убивать, пока не насытится. Или пока…
Она не успела договорить, монстр не дал ей. Её голова откатилась в сторону, под колесо раздавленной повозки.
А монстр, насытившись, растворился в дыму, оставив после себя тишину и повисшее в воздухе чувство незавершенности. Вместе с кровавой взвесью и тонким ароматом металла и гари, вокруг табора витала безнадежность и смерть...
- Продолжение истории