Небольшое предисловие.
Довелось автору немного полежать в больничке. Собственно поэтому почти месяц и не было историй. Ничего страшного или смертельного, так... Обычный форс-мажор. Но речь не об этом. В больнице повстречалась мне интересная женщина. Цыганка. Скажу честно, к этому народу я отношусь... не очень доверчиво и даже крайне настороженно.
Думаю многие из вас поймут почему. Это и торговля всяким запрещенным, и воровство, и мошенничество. И хоть я не гребу под одну гребенку, искренне считая, что нет плохих наций, а есть плохие люди, но... даже после услышанной истории, которую сейчас вам и поведаю, мнение мое не особо изменилось, хотя и малость поменяло свой вектор. Ну, собственно, приступим.
Больничная палата пахла лекарствами и одиночеством. Я лежал, уставившись в потолок, когда в дверях возникла она — высокая, с волосами цвета воронова крыла и глазами, в которых озорно танцевали все костры ночи. Цыганка. Не спросив разрешения, она села на край кровати: «Хочешь историю, которая заставит твою душу и душу твоих читателей танцевать?» Ее голос звучал как заклинание, как шёпот любимой в ночи перед догорающим костром, как полет последнего осеннего листа... Значительно позже я понял: это была не просто сказка. Это была исповедь народа, который умеет обманывать, чтобы выжить. И бороться, даже когда весь мир против.
Глава 1: Танец огня
Табор встал на краю леса, словно яркая заплатка на потертом рукаве грязной земли. С одной стороны — небольшая безымянная деревенька, где дома с облупленными фасадами жались друг к другу, словно старухи на лавке. С другой — бескрайний лес, черный, величественный и молчаливый, как затаившаяся до поры до времени обида или дикий зверь.
Цыгане раскинули кибитки полукругом: пестрые, с выцветшими узорами, они напоминали брошки на грубой холщовой рубахе. Здесь всё было парадоксом: позолоченные чайники висели над рваными половиками, дети в заплатанных платьях играли серебряными монетами, а женщины, грязные и веселые, с гнилыми зубами, носили серьги, за которые можно было бы выкупить всю соседскую деревню.
Бедность и роскошь — две сестры, обнявшиеся в цыганской пляске.
Ляна вышла к костру, когда солнце уже тонуло в малиновом мареве, окуная мир в красный. Ее платье, сшитое из десятка лоскутов, переливалось на огне — бордовым, изумрудным, золотым. Босые ноги втаптывали в пыль ритм, который бился в жилах еще до рождения первых слов. Она кружилась, запрокинув голову, и казалось, что это не она танцует, а сам ветер водит ее тело, как маленький ребенок куклу. Руки взмывали вверх, будто ловили еще спящие звезды, бедра рисовали в воздухе восьмерки — древний символ бесконечности. Алые оборки платья вздымались, обнажая щиколотки в браслетах из ракушек, а на шее позвякивал кулон — старый и ржавый гвоздь, черный и кривой, будто вырванный из чьей-то судьбы.
— Шунэ, дэвэл! — кричали подслеповатые старухи, бросая в огонь пучки полыни. «Слушай, Бог!» Но Ляна не молилась. Ее танец был вызовом всему миру. Каждым движением она будто говорила: «Я жива. Я свободна. Я — пламя, которое вы не затопчете даже своей ненавистью».
Мужчины в таборе притопывали, звеня монетами на поясах, и улыбались, сверкая золотыми зубами, а женщины же подхватили песню — горловую и хриплую, как стон сырой земли. Даже вечно озорные и непоседливые дети замирали, глядя на Ляну, словно чувствовали всю её боль, которую она выплевывала в лицо этого несправедливого мира своим диким танцем.
А она кружилась все быстрее и быстрее, словно пыталась сбросить с себя тяжесть этого мира и разогнать своими движениями наступающую ночь. Губы, выкрашенные в цвет спелой ежевики, полуоткрылись — не в улыбке, а в томленье и вздохе первобытной страсти, а каждое движение вырывало из нее едва слышимый стон. Ее страсть была оружием. Красотой она ловко рубила страх, как саблей. Только этого было недостаточно...
За краем костра, в тени сосен, стояла деревня.
Там, в доме с треснувшими ставнями, старуха крестила окно, шепча: «Опять воры проклятые пришли, нехристи бездушные». На крыльце кабака выпившие мужики в засаленных телогрейках глухо перебрасывались фразами: «Глянь, у них там золото… Да ворованное, поди».
А на окраине, впритык к табору, у лесной тропы, лежал труп. Лесник Григорий, с лицом, скрюченным в маске ужаса, и синим платком в руке — цыганским, с вышитыми змеями. Платок был влажным, будто его вынули из воды.
Ляна, не зная этого, все танцевала. Ее танец длился до тех пор, пока луна не стала белой монетой на небе. А потом ветер принес запах — сладковатый, как гниющие яблоки. Первый признак того, что древнее зло уже здесь. И оно не различает, кто цыган, а кто местный. Оно просто жаждет своей правды.
Глава 2: Кровь на полыни
Труп лесника Григория нашли утром. Его тело лежало в гуще папоротников, будто сама земля выплюнула его наружу как что-то чуждое и ненужное — синее, скрюченное, с пальцами, впившимися в грунт. Лицо застыло в гримасе: рот растянут так, что виднелись посиневшие дёсны, а глаза, выпученные, словно пытались выкатиться из орбит. В руке он сжимал цыганский платок с вышитыми змеями, а на шее чернел отчетливый след от пяти пальцев. Первой его обнаружила доярка Марина, шедшая за ранней охапкой сена. Её крик разорвал туманное утро на части и ознаменовал, что все уже не будет так, как прежде.
К полудню на опушке толпилась вся деревня.
Мужики, с вилами и топорами, тыкали в платок, как в улику: «Цыганьё! Это их рук дело!». Женщины крестились, шептали про «проклятых ворожек», а староста уже орал, размахивая кулаком: «Пора выжечь их, как тараканов!». Никто ничего не хотел замечать или разбираться. А зачем? Вот они, вечные злодеи, виновные во всем, снуют по своему табору, не ведая, что уготовала им судьба и человеческий страх.
А было так...
Григорий всегда знал, где спрятаться. За бузиной у ручья, в пятнистой тени, откуда видно было цыганский табор как на ладони. Особенно по вечерам, когда Ляна танцевала. Он прижимался к земле, сливаясь с грязью, и следил, как её тело ловко и страстно изгибается у костра. Ему нравилось, как платье липнет к её потной коже, как волосы распускаются вороньим шлейфом. «Какая гибкая и сладкая… — бормотал он, заламывая ветку в кулаке. — Ненасытная. Ты будешь моей».
В ту ночь он подкрался ближе. Ляна осталась у ручья после танца, скинула платок и окунула лицо в воду. Григорий, прячась за камнем, слышал, как она напевала что-то грубое, цыганское. Её смех звенел, как серебряный колокольчик, обещающий все наслаждение этого мира. Облизнувшись, он шагнул вперёд, уже представляя, как схватит её за волосы, прижмёт к земле и…
Но вместо Ляны из темноты леса вышло оно.
То, что он принял сначала за медведя, двигалось неестественно и очень тихо — будто кости были на шарнирах. Глаза светились желтым, как гнилой фосфор, а из пасти капала слизь, шипящая на траве. Григорий хотел закричать, но звук застрял тугим комком во внезапно пересохшем горле. Существо пахло медью и мокрой шерстью. Последнее, что увидел лесник — платок Ляны, брошенный на камне и убегающую девушку. Потом сильная рука схватила тонкую шею лесника и для него навечно наступила тьма...
- Продолжение рассказа