Я ворвался в баню, как ураган, что срывает крыши с домов. Дверь хлопнула о стену, и пар, густой, как предательство, ударил в лицо. Таня, моя Таня, сидела на деревянной лавке, с полотенцем, небрежно брошенным на колени, а рядом — Макар, сосед, с его лоснящейся от пота спиной и ухмылкой, которая тут же сползла, как грязь под дождем.
Их глаза, округлившиеся от ужаса, были красноречивее любых слов. Я замер, чувствуя, как кровь стучит в висках, а в груди разгорается пожар, который вот-вот спалит все, что я знал о своей жизни.
— Ты… ты что тут творишь, Таня?! — мой голос сорвался, как старый канат, и я шагнул вперед, сжимая кулаки. — Это что, твой «цветник поливать»?! «Картошку сажать», да?!
Таня вскочила, полотенце соскользнуло на пол, и она инстинктивно прикрылась руками, будто это могло спрятать правду. Макар даже не пытался встать, только откинулся назад, будто в театре, и пробормотал что-то невнятное, типа «Борис, успокойся». Успокойся? Да я не знал, что мне делать!
— Успокойся? — сказал я, хватая его за плечо и выдергивая с лавки. — Ты в моем доме, с моей женой, и я должен успокоиться?!
Макар, долговязый, с редкой бородкой, которая делала его похожим на козлика, наконец поднялся, но вместо извинений выдал:
— Боря, ну чего ты? Это ж… ну, так вышло. Бывает.
— Бывает?! — я толкнул его к двери, и он, споткнувшись о веник, чуть не растянулся на полу. — Иди отсюда! И чтоб ноги твоей тут не было!
Таня молчала, только смотрела то на меня, то на Макара, и в ее глазах мелькало что-то… не раскаяние, нет. Скорее, вызов. Как будто я был чужак, а не муж, который пятнадцать лет тащил на себе ипотеку, дачу эту и ее капризы.
— А ты, — я повернулся к ней, и голос мой дрогнул, — ты что, Тань? Зачем? Я тебе что, не муж уже?
Она поджала губы, глаза заблестели, но не от слез — от злости.
— А ты, Боря, давно ли муж? — тихо, но ядовито бросила она. — Когда ты в последний раз спрашивал, что мне надо? Когда ты вообще на меня внимание обращал?
Я опешил. Это она мне теперь предъявляет? После того, как я застал ее с этим… с этим Макаром, который, к слову, уже натягивал штаны у выхода, бормоча что-то про «разобраться по-людски».
— По-людски? — я шагнул к нему, но Таня вдруг встала между нами, как барьер.
— Хватит, Борис! — крикнула она. — Хватит орать! Давай поговорим, как взрослые.
— Взрослые? — я почти засмеялся, но смех вышел горьким, как прогорклый мед. — Это ты взрослая, Таня? В бане с соседом сидишь тут?
Она вспыхнула, щеки ее покраснели, и я вдруг заметил, как она красива, даже сейчас, в этой ужасной ситуации. Ее темные волосы, мокрые от пара, липли к плечам, а глаза, зеленые, как мох на старом заборе, горели. И я понял: я все еще ее люблю. И от этого было еще больнее.
***
Час назад я сидел в машине, припаркованной у соседнего участка, и смотрел, как Таня с очередной сумкой, набитой рассадой, заходит на дачу. Она ездила сюда уже третий раз за неделю. «Цветы полить», «картошку посадить» — каждый раз новая причина. Но я не дурак.
Я видел, как она улыбается, отвечая на сообщения в телефоне, как напевает что-то, собираясь на дачу. Это была не та Таня, которая ворчит из-за немытой посуды или молчит за ужином, уставившись в телевизор. Эта Таня была… живая. И это меня убивало.
Коля, мой друг, еще вчера подливал масла в огонь. Мы сидели у него в гараже, пили пиво, и он, щурясь, как кот на солнце, сказал:
— Борь, ты присмотри за своей. Она что-то больно часто на дачу мотается. А там, знаешь, Макар этот… сосед ваш. Слухи ходят.
— Какие слухи? — я тогда отмахнулся, но внутри что-то кольнуло. Коля пожал плечами, но его взгляд был красноречивее слов.
И вот я здесь. Поехал за ней, как шпион из дешевой комедии. Припарковался подальше, прошел через огород тети Веры, нашей соседки, которая, к слову, тут же высунулась из-за забора, как ворона, почуявшая скандал.
— Борис, ты чего крадешься? — шепотом, но с любопытством спросила она, поправляя платок на голове.
— Теть Вер, не до разговоров, — буркнул я, пробираясь к бане. Оттуда доносились голоса. Смех. Ее смех. И мужской голос, низкий, с хрипотцой. Макар.
Вернемся в баню. Макар уже ушел, оставив за собой запах пота и дешевого одеколона. Таня уже натянула халат. Я отвел взгляд, хотя хотел смотреть. Хотел запомнить каждую черточку, каждый изгиб, будто это могло удержать ее рядом.
— Боря, — начала она, и голос ее был мягче, но все еще с подтекстом. — Я не хотела, чтоб ты так узнал.
— А как я должен был узнать? — я сел на лавку, чувствуя, что дерево еще теплое от их тел. — Через сплетни тети Веры? Или когда Макар начнет по даче в твоих тапках расхаживать?
Она фыркнула, но тут же осеклась.
— Ты не понимаешь, — сказала она, глядя в пол. — Я… я устала. От всего. От твоей работы, от твоего молчания. Ты дома, но тебя нет. А Макар… он слушает. Он видит.
— Видит? — я встал, не в силах сидеть. — Да он тебя в бане видит, Тань! Это что, теперь норма?
Она молчала, и это молчание было хуже крика. Я вдруг вспомнил, как мы с ней познакомились. Она была в красном платье, таком ярком, что я чуть не ослеп. Мы танцевали на свадьбе у друзей, и она смеялась так, будто весь мир принадлежал ей. Где та Таня? И где тот я?
— Я не знаю, как дальше, — наконец сказала она, и в ее голосе была тоска, настоящая, не наигранная. — Но я не хочу врать. Да, я с Макаром… было. Но это не просто так. Это… я не знаю, Боря. Я запуталась.
Я смотрел на нее, и в голове крутилось: «Запуталась? А я, значит, не запутался? Я, который думал, что у нас все нормально?» Но вслух я сказал:
— Тань, я же старался. Для нас. Для тебя. Дом, дача, машина… это все для чего?
— Для чего, Боря? — она вдруг подняла глаза, и в них была такая боль, что я замолчал. — Ты для меня старался или для себя? Чтоб доказать, что ты мужик? А я… я просто хотела, чтоб ты меня обнял. Спросил, как день прошел. А ты приходишь, и все, что я слышу, — это твой храп из спальни.
Я открыл рот, но слов не было. Она была права. И это было хуже всего. Я вдруг понял, что не знаю, когда в последний раз мы говорили по душам. Когда я видел ее, а не просто жену, которая готовит борщ и стирает носки.
На улице уже темнело. Тетя Вера, конечно, не утерпела и подкралась к бане. Я вышел, а она тут как тут, с ведром в руках, будто картошку копать собралась.
— Ну что, Борис, разобрались? — спросила она, и в ее голосе было столько любопытства, что я чуть не рассмеялся.
— Теть Вер, идите домой, — устало сказал я. — Тут и без вас… весело.
Она хмыкнула, но ушла, бормоча что-то про «молодежь» и «стыд». Я вернулся в баню. Таня сидела, глядя в окно, где за стеклом дрожали тени от яблони.
— Тань, — я сел рядом, и голос мой был тише, чем я хотел. — Я не знаю, как это исправить. Но я хочу попробовать. Если ты… если ты тоже хочешь.
Она повернулась, и в ее взгляде было что-то новое. Не злость, не вызов. Надежда? Или усталость? Я не знал. Но я знал, что не хочу ее терять. Даже после всего.
— Я не знаю, Боря, — сказала она тихо. — Но… давай попробуем.
И мы сидели так, в тишине, пока пар оседал на стенах, а за окном шелестела яблоня, как будто напоминая, что жизнь идет дальше, даже когда кажется, что все рухнуло.
Прошло две недели
Я сидел на крыльце дачи, глядя, как солнце тонет за горизонтом, будто кто-то тушит сигарету о небо. В руках — кружка с остывшим кофе, в голове — каша из мыслей. После того скандала в бане прошло две недели, и я думал, мы с Таней договорились. Она обещала «попробовать», а я, дурак, поверил, что это значит конец ее встречам с Макаром.
Но что-то внутри не давало покоя — как заноза, которую не вытащить. Таня снова начала ездить на дачу. «Цветы полить», — говорила она, улыбаясь так сладко, что я почти забывал о той бане. Почти.
— Борь, я на выходные опять на дачу, — бросила она утром, собирая сумку. — Там розы зацвели, надо подрезать.
— Розы, значит, — я хмыкнул, глядя, как она ловко складывает вещи, будто актриса, отыгрывающая роль примерной жены. — Может, я с тобой?
Она замерла на секунду, и эта пауза была громче любого крика. Потом повернулась, улыбнулась — слишком быстро, слишком гладко.
— Да ну, Борь, тебе там скучно будет. Ты же ненавидишь копаться в земле.
Я промолчал, но внутри все кипело. Она уехала, а я позвонил Коле. Он, как всегда, был в гараже, возился с машиной, и я рассказал ему все: про баню, про Таню, про Макара, про свои подозрения.
— Боря, ты серьезно? — Коля вытер руки тряпкой и уставился на меня, как на ненормального. — Она тебя за нос водит, а ты сидишь и кофе пьешь? Езжай за ней, проверь!
И я поехал. Снова. Как будто втянулся в эту игру в шпиона, где я сам себе и агент, и жертва.
Я припарковался у соседнего участка, как в прошлый раз, только теперь тети Веры не было — она, видать, уехала в город. Тишина стояла такая, что каждый шорох казался выстрелом.
Я прокрался через огород, сердце колотилось, как молоток. Дом был темный, но в бане горел свет. Опять баня. Будто этот старый сарай стал их личным гнездышком. Я подошел ближе, прижался к стене, чувствуя, как сырость пропитывает рубашку. Сквозь щель в занавеске я увидел их.
Таня сидела на лавке, в одном халате, расстегнутом так, что видны были ее колени и чуть выше. Макар стоял рядом, в одних шортах, и наливал ей что-то в стакан.
Они смеялись — тихо, воровато, как люди, которые знают, что делают что-то запретное. Ее рука скользнула по его плечу, и он наклонился, шепча что-то ей на ухо. Я не слышал слов, но видел, как она запрокинула голову, как ее губы растянулись в улыбке, которой я не видел уже годы. Эта улыбка была как нож в спину — острая, холодная, точная.
Я хотел ворваться, как в прошлый раз, но ноги будто приросли к земле. Что-то во мне надломилось. Я смотрел, как Макар касается ее волос и вдыхает их аромат. Пар в бане кружился вокруг них, как призраки прошлого, а я стоял снаружи, как чужак в собственной жизни.
— Таня, — прошептал я, хотя знал, что она не услышит. — Что же ты творишь?
Я вернулся к машине, сел за руль, но не завел мотор. В голове крутился их смех, их взгляды, эта ужасная баня. И вдруг я понял: она не собирается выбирать. Она хочет и меня, и его. Меня — для дома, для борща, для ипотеки. Его — для этой жизни, где она смеется и не смотрит на часы. Хитрая. Чертовски хитрая.
На следующий день я сидел на кухне, когда Таня вернулась. Она вошла, вся такая свежая, с корзинкой, полной роз. Поставила их на стол, будто это могло загладить все.
— Боря, ты чего мрачный? — спросила она, наливая себе чай. — Случилось что?
Я смотрел на нее и видел не жену, а актрису. Она играла так хорошо, что я почти поверил. Почти.
— Тань, — начал я, и голос мой был ровный, как асфальт. — Ты с Макаром продолжаешь?
Она замерла, ложка звякнула о чашку. Потом улыбнулась — той самой улыбкой, что я видел в бане.
— Боря, ты опять? Мы же договорились…
— Договорились, — я кивнул, чувствуя, как злость сменяется чем-то тяжелым, как бетон. — А ты опять в бане с ним. Я видел.
Ее лицо изменилось — не страх, не стыд, а что-то холодное, расчетливое. Она откинулась на стуле, скрестила руки.
— И что ты хочешь, Боря? Развода? Скандала? Или чтоб я на коленях ползала?
— Я хочу правду, Таня, — я стукнул кулаком по столу, и розы в корзинке дрогнули. — Ты с ним спишь, а со мной живешь? Это теперь так будет?
Она молчала, глядя мне в глаза. И в этом молчании было все — ее выбор, ее игра, ее двойная жизнь.
— Я тебя люблю, Боря, — наконец сказала она, и голос ее был мягким, как бархат, но острым, как лезвие. — Но мне нужно больше. Макар… он дает мне то, чего ты не можешь.
— То есть я для тебя — кошелек? — я встал, чувствуя, как кровь приливает к лицу. — А он — для души, да?
— Не передергивай, — она тоже встала, и мы стояли друг напротив друга, как два бойца на ринге. — Я не хочу все рушить. Мы можем… ну, жить, как раньше. Ты же не против?
Я засмеялся — хрипло, горько. Она серьезно думает, что я соглашусь быть запасным вариантом? Что я буду сидеть дома, пока она с Макаром в бане развлекаться будет?
— Таня, — я шагнул к ней, и она невольно отступила. — Ты правда думаешь, что я на это подпишусь?
Она пожала плечами, и этот жест был как пощечина.
— А что тебе остается? — сказала она тихо. — Уйти? И куда ты пойдешь, Боря? К Коле в гараж?
Я молчал, потому что ответить было нечего. Она знала, что бьет в самое больное. Дом, дача, пятнадцать лет вместе — это не просто так. Это цепи, которые держат крепче, чем любовь.
Позже я встретился с Колей. Он выслушал, качая головой, и наконец сказал:
— Борь, она тебя в угол загнала. Но ты не обязан играть по ее правилам. Хочешь, я с Макаром поговорю? По-мужски.
— Не надо, — я махнул рукой. — Это не про Макара. Это про нее. И про меня.
Я вернулся домой поздно. Таня спала, или притворялась, что спит. Я лег рядом, глядя в потолок, и думал: что я могу изменить? Уйти? Остаться? Простить? Я не знал. Но знал одно: я не хочу быть половиной чьей-то жизни. Я хочу быть целым. Для кого-то. Может, даже для себя.
Утром я встал раньше Тани. Сварил кофе, посмотрел на ее розы, которые уже начали вянуть. И понял, что пора принимать решение. Не ради нее. Ради себя.
Я сидел на кухне, глядя на вянущие розы в корзинке, которые Таня так гордо принесла с дачи. Кофе в кружке давно остыл, но я все равно делал глоток за глотком, будто это могло прояснить мысли.
Вчерашний разговор с ней висел в воздухе, как дым после пожара. Она не отрицала, не оправдывалась, а просто смотрела на меня, как на старую мебель — привычную, но уже не такую нужную. И все же, в глубине души я все еще любил её.
Коля, конечно, твердил, что я сошел с ума. «Боря, она тебя под каблук загнала! Уйди, начни заново!» — кричал он, размахивая гаечным ключом в своем гараже. Но Коля не знает, каково это — просыпаться рядом с человеком, который знает, сколько сахара ты кладешь в кофе, и все равно кладет на ложку больше.
Или как она, даже после всего, поправляет мне воротник, когда я собираюсь на работу. Это не про Макара. Это про нас. Про то, что я не готов выкинуть пятнадцать лет, как ненужный хлам.
Утром Таня вошла на кухню, босиком, в своей старой футболке, которая ей велика, но она все равно ее носит. Волосы растрепаны, глаза сонные. Она посмотрела на меня, на розы, на пустую кружку.
— Боря, ты не спал? — спросила она, и в голосе ее было что-то мягкое, почти виноватое.
— Спал, — соврал я, глядя, как она наливает себе чай. — Тань, нам надо поговорить.
Она напряглась, но кивнула, села напротив. Чайник пыхтел на плите, а за окном соседская собака лаяла на воробьев. Обычное утро. Будто и не было той бани, Макара, ее слов о «двойной жизни».
— Я все думал, — начал я, и голос мой был хриплый, как после долгой дороги. — Про нас. Про то, что ты сказала. И про себя.
Она молчала, только пальцы ее теребили ложку — не край юбки, как в книжках пишут, а именно ложку, будто она могла дать ей ответы.
— Ты с Макаром… это было. И, может, еще будет, — я сглотнул, потому что слова жгли горло. — Но я не хочу тебя терять. Не хочу, чтоб наш дом стал пустым. Я… я тебя прощаю, Тань.
Ее глаза расширились, ложка звякнула о стол. Она смотрела на меня, как будто я сказал что-то невозможное, как будто я не Борис, а какой-то святой с иконы.
— Боря, — она покачала головой, — ты не понимаешь. Я… я не знаю, смогу ли я без него.
— А я не прошу тебя выбирать, — перебил я, хотя каждое слово было как удар. — Я прошу дать нам шанс. Не ему, не мне — нам. Мы же были счастливы, Тань. Помнишь?
Она замолчала, и в этой тишине я услышал, как тикают часы на стене. Тик-так, тик-так, как пульс нашей жизни, которая все еще была жива, несмотря на все.
— Помню, — наконец сказала она, и голос ее дрогнул. — Но, Боря, я не хочу врать. Макар… он часть меня. Но ты… ты тоже. Я не знаю, как это объяснить.
— Тогда не объясняй, — я встал, подошел к ней, взял ее руку. Она была холодной, как утренний воздух. — Давай просто попробуем. Без него. Только ты и я. Если не выйдет… тогда и решим.
Она посмотрела на меня, и в ее глазах было столько всего — вина, страх, надежда, любовь. Да, любовь. Я видел ее, как видел когда-то, в том красном платье, под гремящую музыку на свадьбе у друзей.
— Хорошо, — тихо сказала она. — Попробуем.
Прошел месяц
Таня больше не ездила на дачу одна. Мы ездили вместе — пололи грядки, чинили забор, пили чай на крыльце. Она смеялась, когда я пролил краску на штаны, а я ворчал, когда она опять посадила розы не там, где надо.
Макар исчез — то ли сам ушел, то ли Таня его прогнала. Я не спрашивал. Не хотел знать. Хватало того, что она была рядом, что ее рука касалась моей, когда мы сидели вечером у костра.
Тетя Вера, конечно, не утерпела. Как-то подловила меня у забора, когда я тащил ведра с водой.
— Ну что, Борис, приструнил свою? — подмигнула она, поправляя платок.
— Теть Вер, — я улыбнулся, хотя внутри все еще ныло, — приструнить — это не про нас. Мы просто… живем.
Она хмыкнула, но промолчала. А я пошел дальше, чувствуя, как солнце греет спину, как пахнет трава, как Таня кричит из дома: «Боря, иди, чай готов!»
И в этот момент я понял, что сделал правильно. Не ради нее, не ради нас — ради себя. Потому что дом без нее был бы просто кучей кирпичей. А с ней — это дом. Наш дом.