На перроне вокзала, где пахло ржавым металлом и дешевой едой из ларьков, Римма Ивановна, моя свекровь, стояла, как генерал перед битвой, с двумя чемоданами, набитыми до отказа, и с сумкой через плечо, из которой торчала какая-то пестрая тряпка. Ее голос, резкий, как треснувший колокол, перекрывал гул поездов:
— Сережа, Неля, вы что, оглохли? Я тут стою, а вы где шляетесь?
Я, Неля, сжала руку мужа, чувствуя, как его пальцы напряглись. Сережа, мой Сережа, с его вечно виноватой улыбкой, уже шагал к матери, бормоча что-то вроде:
— Мам, мы тут, вот же мы…
А я смотрела на нее — на эту женщину с ярко-рыжей копной волос, подкрашенной хной, в леопардовом пальто, которое кричало о себе громче, чем она сама.
Римма Ивановна, шестьдесят два года, вдова с пенсией, которая, по ее словам, "не позволяет жить, а только выживать". Она не предупредила. Не позвонила. Просто приехала. И вот теперь, пока Сережа тащил ее чемоданы к машине, она уже начала:
— Неля, ты что, не рада? Я же к вам, к родным! Вы обязаны меня содержать, на этом точка!
Я проглотила ком в горле. Обязаны? Серьезно? Мы с Сережей едва сводили концы с концами: ипотека, кредит на машину, его работа в автосервисе, моя — в библиотеке. А теперь еще и это. Я посмотрела на мужа, но он только отвел глаза, будто хотел спрятаться за своими широкими плечами.
В нашей маленькой двушке на окраине города Римма Ивановна развернулась, как ураган. На второй день она оставила на кухонном столе крошки от своего "диетического" хлеба, который пах, как старый погреб, и разлила кофе на скатерть — мою любимую, с вышитыми ромашками.
— Неля, это что за тряпка? — бросила она, ткнув пальцем в скатерть. — Купила бы что приличное, а то как в деревне живете!
— Это подарок от моей мамы, — ответила я, стараясь держать голос ровным. — Она сама вышивала.
— Ну, тогда понятно, — фыркнула она, закатывая глаза. — У вас тут все какое-то… самодельное.
Я отвернулась, чувствуя, как внутри закипает что-то горячее, липкое. Хотелось крикнуть: "А ты кто такая, чтобы указывать?" Но я молчала. Всегда молчала. Потому что Сережа просил: "Нель, не начинай, она же мать".
Через неделю Римма Ивановна заявила, что ей нужна новая одежда.
— Сережа, сынок, я же не могу в обносках ходить! — ныла она, сидя на нашем диване, который уже начал пахнуть ее духами с ноткой сандала и чего-то приторного. — Дай пять тысяч, а? Я видела в торговом центре такое платье, загляденье!
Сережа, мой добрый, мягкий Сережа, полез в кошелек, хотя я знала — там почти ничего не осталось до зарплаты. Я стояла у плиты, мешая суп, и думала: "Почему я позволяю этому продолжаться? Почему я не могу сказать: хватит?"
Но она не останавливалась.
На третий день своего "визита" Римма Ивановна привела подружек. Их было трое: Тамара с фиолетовыми волосами, Зинаида в блестящем костюме, будто сбежавшая с дискотеки 80-х, и какая-то молчаливая Люба, которая только кивала и пила вино. Они ввалились в нашу квартиру с пакетами, полными бутылок и пластиковых контейнеров с салатами.
— Неля, ты чего застыла? — крикнула Римма Ивановна, уже раскладывая на столе сыр и колбасу. — Помогай, гостей принимать надо!
Гостей? Я посмотрела на Сережу, который только пожал плечами и ушел в спальню. Гостей… В моем доме, где я мечтала о тишине после работы, где я хотела просто посидеть с книгой, а не слушать, как Тамара хохочет, рассказывая, как "в молодости мужиков валила наповал".
К полуночи они уже пели. Не песни даже, а какие-то обрывки старых шлягеров, перемешанные с хохотом и звоном бокалов. Я сидела на кухне, глядя на грязные тарелки, которые никто не собирался мыть. Внутри меня что-то треснуло, как тонкая ветка под ногой. Я не выдержала.
— Римма Ивановна, — начала я, входя в гостиную, где они уже танцевали, наступая на ковер, который я чистила на прошлой неделе. — Это слишком. Вы не можете вот так врываться в нашу жизнь и…
— Что? — она резко обернулась, ее глаза сузились, как у кошки перед прыжком. — Ты мне указывать будешь? Я мать твоего мужа! Я для него все отдала, а ты тут права качаешь?
— Это мой дом, — сказала я, и голос мой, к моему удивлению, был твердым. — Мой и Сережи. Мы вас не звали.
В комнате повисла тишина. Подружки замерли, Тамара даже перестала жевать оливку. Сережа выглянул из спальни, его лицо было бледным, как лист бумаги.
— Нель, — начал он тихо, но я его перебила.
— Нет, Сереж. Хватит. Я не могу больше молчать.
Римма Ивановна вскочила, ее леопардовое платье задрожало, как шкура зверя.
— Ты неблагодарная! — выпалила она. — Я для Сережи всю жизнь пахала, а ты… ты кто такая?
Я почувствовала, как воздух в комнате стал тяжелым, как перед грозой. Но вместо того чтобы отступить, я шагнула вперед.
— Я его жена. И я не обязана вас содержать.
Она открыла рот, но слова застряли. Впервые за эти дни я видела, как она растерялась. Ее подружки начали переглядываться, Зинаида что-то пробормотала про "пора домой". А я… я вдруг поняла, что этот момент — мой. Моя маленькая победа.
Позже, когда гости ушли, а Римма Ивановна заперлась в комнате, которую мы ей отвели, я сидела на кухне с Сережей. Он смотрел в пол, теребя край своей футболки.
— Нель, я не знал, что она так… — начал он.
— Знаешь, что? — я взяла его за руку. — Мы разберемся. Но больше я не буду молчать.
Он кивнул, и в его глазах я увидела не только вину, но и что-то новое — уважение. А за окном, где мигал фонарь, я вдруг почувствовала себя легче, будто скинула с плеч тяжелый рюкзак.
***
Прошла неделя с того вечера, когда я впервые дала отпор Римме Ивановне. Тишина в доме была обманчивой, как затишье перед бурей. Она больше не устраивала посиделок с подружками, но ее присутствие все равно висело в воздухе — тяжелое, как запах ее духов, который въелся в диван.
Я ловила себя на том, что вздрагиваю от каждого ее шага по коридору, от скрипа двери, от звука ложки, которой она размешивает сахар в своей кружке. Сережа старался быть миротворцем, но я видела, как он мечется между мной и матерью, словно канатоходец над пропастью.
Однажды утром Римма Ивановна вошла на кухню со старым потрепанным альбомом с пожелтевшими страницами. По всей видимости она его откопала в своих чемоданах.
— Неля, — начала она, и ее голос был непривычно мягким, почти вкрадчивым. — Сядь-ка, поговорить надо.
Я посмотрела на нее, на ее аккуратно уложенные рыжие волосы, на золотую брошь в виде павлина, которую она нацепила на свой домашний халат. Что-то в ее тоне заставило меня насторожиться. Я отложила ноутбук и села, чувствуя, как сердце стучит где-то в горле.
— Вот, посмотри, — она раскрыла альбом, и на меня глянули старые фотографии: Сережа, еще мальчишка, с вихрастыми волосами, на велосипеде; молодая Римма Ивановна, с высокой прической, в платье с подплечниками; какой-то мужчина, которого я не знала, с суровым лицом и сигаретой в руке. — Это Сережин отец, — пояснила она, ткнув пальцем в снимок. — Он нас бросил, когда Сереже было пять. Я одна его тянула. Одна, Неля. Понимаешь?
Я кивнула, хотя внутри все кипело. Понимаю? Да, я понимала, что она хочет вызвать во мне жалость, но это не отменяло ее вторжения в нашу жизнь. Я молчала, ожидая продолжения.
— Я всегда мечтала, что Сережа будет счастлив, — продолжала она, и ее глаза подозрительно заблестели. — А теперь смотрю на вас и вижу — не цените вы его. Живете тут, в этой… клетушке, экономите на всем. А я ведь могу помочь! У меня есть связи, я знаю людей. Дайте мне шанс, Неля.
— Шанс? — переспросила я, чувствуя, как брови сами ползут вверх. — Это какие такие связи?
Она улыбнулась, и в этой улыбке было что-то хищное.
— Ой, Неля, ты думаешь, я просто так в леопардовом пальто хожу? Я в молодости полгорода знала! У меня подруга, Светка, она теперь в мэрии работает. А еще есть Коля, он бизнесмен, торгует запчастями. Сережа же в автосервисе, так? Я могу договориться, чтобы его повысили или… еще лучше — свой бизнес открыть!
Я смотрела на нее и не могла понять: она серьезно или это очередной спектакль? Внутри меня боролись два чувства: желание выгнать ее прямо сейчас и любопытство — а что, если она не врет? Что, если в этом альбоме, в ее прошлом, действительно есть что-то, что может изменить нашу жизнь?
— Римма Ивановна, — начала я осторожно, — а почему вы раньше об этом не говорили? И почему… вот так, без спроса, приехали?
Она откинулась на спинку стула, скрестила руки.
— А ты бы меня позвала? — спросила она, прищурившись. — Ты же с первого дня на меня волком смотришь. Я приехала, потому что Сережа — мой сын. И я не хочу, чтобы он всю жизнь гайки крутил за копейки. А ты, Неля, ты ведь тоже не хочешь в этой библиотеке до пенсии сидеть, правда?
Ее слова задели что-то внутри. Я действительно устала. Устала от вечной экономии, от счетов, от того, как Сережа приходит домой с черными от масла руками и падает на диван без сил. Но довериться ей? Этой женщине, которая разливает кофе на мою скатерть и требует денег на платья?
В тот вечер я долго не могла уснуть. Лежала, глядя в потолок, где тени от фонаря за окном рисовали странные узоры, похожие на сети. Что, если Римма Ивановна права? Что, если я слишком зациклилась на своем праведном гневе и упускаю шанс?
Но потом я вспомнила ее подружек, их хохот, грязные тарелки… и поняла: это не про помощь. Это про контроль. Она хочет не помочь нам, а подчинить. Сделать нас зависимыми от ее "связей", от ее воли.
На следующий день я решилась. Пока Римма Ивановна ушла в магазин — за очередным "диетическим" хлебом, — я села с Сережей за стол.
— Сереж, — начала я, глядя ему прямо в глаза. — Нам надо поговорить. О твоей маме. И о нас.
Он напрягся, но кивнул.
— Я знаю, она… перегибает, — сказал он, теребя край своей футболки. — Но она же хочет как лучше.
— Хочет как лучше для себя, — возразила я. — Она манипулирует тобой. И мной. Сереж, я не хочу так жить. Либо мы устанавливаем правила, либо… либо она уезжает.
Он молчал долго, слишком долго. А потом вдруг сказал:
— Ты права. Я… я поговорю с ней.
И он поговорил. Не знаю, что именно он сказал, но вечером Римма Ивановна вышла из своей комнаты с чемоданом. Лицо ее было каменным, но в глазах мелькала какая-то странная смесь обиды и уважения.
— Я уезжаю, — бросила она, глядя на меня. — Но ты, Неля, запомни: я хотела помочь. А ты… ты просто боишься.
— Может, и боюсь, — ответила я, не отводя взгляда. — Но это мой дом. И моя жизнь.
Она ушла, хлопнув дверью. А я почувствовала, как будто с плеч упала не просто тяжесть, а целая гора. Сережа обнял меня, и в его объятиях я вдруг поняла: мы не просто пережили этот ураган по имени Римма Ивановна. Мы стали сильнее. Вместе.
Но в глубине души я знала: эта история не закончена. Ее альбом так и остался лежать на кухонном столе, как немой укор. И что-то подсказывало мне, что ее "связи" еще дадут о себе знать.
***
Прошёл месяц с тех пор, как Римма Ивановна уехала, хлопнув дверью. Её альбом так и остался на кухонном столе, будто якорь, который она оставила, чтобы напомнить о себе. Я не решалась его убрать — то ли из страха, что она вернётся, то ли из какого-то странного чувства вины.
Сережа, кажется, тоже избегал его трогать. Он стал чаще задерживаться на работе, будто пытался заполнить пустоту, которую оставила мать. А я… я ловила себя на том, что всё чаще смотрю в окно, на мигающий фонарь, и думаю: а что, если я ошиблась? Что, если её "связи" действительно могли бы вытащить нас из этой рутины?
Однажды вечером, когда дождь барабанил по подоконнику, а я листала заявки на новые книги для библиотеки, в дверь позвонили. Я вздрогнула — мы никого не ждали. Сережа, сидевший на диване с телефоном, поднял голову, его брови нахмурились.
— Кто там? — крикнул он, но я уже шла к двери.
На пороге стоял мужчина. Лет пятидесяти, в дорогом пальто, с сединой на висках и взглядом, который, казалось, видел тебя насквозь. В руках он держал зонт, с которого стекали капли, и небольшой конверт, перевязанный красной лентой.
— Добрый вечер, — сказал он, и его голос был низким, с лёгкой хрипотцой. — Вы Неля? А Сергей дома?
Я кивнула, чувствуя, как внутри всё сжимается.
— Я от Риммы Ивановны, — продолжил он, протягивая конверт. — Меня зовут Николай. Она говорила, вы… в общем, она просила передать.
Сережа подошёл, его шаги были тяжёлыми, как будто он тащил за собой невидимый груз.
— Коля? — спросил он, и в его голосе мелькнула тень удивления. — Тот самый Коля?
Мужчина улыбнулся, но улыбка вышла холодной, как дождь за окном.
— Тот самый. Твоя мать всегда умела находить нужных людей.
Мы пригласили его в дом. Он сел за кухонный стол, аккуратно положив зонт у двери. Я заварила чай — не потому, что хотела угодить, а просто чтобы занять руки. Конверт лежал между нами, как бомба с часовым механизмом.
— Что там? — спросила я, не выдержав тишины.
Николай отхлебнул чай, посмотрел на Сережу, потом на меня.
— Римма сказала, что вы хорошие люди, но… запутались. Она попросила меня помочь. В этом конверте — предложение. Я занимаюсь автозапчастями, у меня сеть магазинов. Сергею нужна работа получше, чем в его автосервисе. Я могу устроить его управляющим в один из филиалов. Зарплата в три раза выше, чем у него сейчас. А тебе, Неля, — он посмотрел на меня, — могу предложить место в офисе. Административная работа, ничего сложного, но платят хорошо.
Я почувствовала, как воздух в комнате стал густым, как сироп. Сережа молчал, его пальцы нервно постукивали по столу. Я хотела что-то сказать, но слова застревали. Это было слишком хорошо. Слишком… подозрительно.
— А что взамен? — спросила я, и мой голос прозвучал резче, чем я ожидала.
Николай усмехнулся, но в его глазах не было тепла.
— Римма хочет вернуться. Не к вам в дом, нет. Она снимет квартиру неподалёку. Но она хочет быть частью вашей жизни. И, честно говоря, она не из тех, кто легко сдаётся.
Я посмотрела на Сережу. Его лицо было как открытая книга — смесь надежды, страха и той самой вины, которая всегда появлялась, когда речь заходила о его матери.
— Нель, — начал он тихо, — это ведь… шанс. Для нас.
Я встала, подошла к окну. Дождь всё лил, и фонарь мигал, как маяк в ночи. Шанс? Да, возможно. Но я знала: это не просто шанс. Это сделка. Римма Ивановна не ушла, она просто сменила тактику. Её альбом, её "связи", её воля — всё это было частью игры, в которой она хотела быть главным игроком.
— Спасибо, Николай, — сказала я, оборачиваясь. — Мы подумаем.
Он кивнул, допил чай и ушёл, оставив конверт на столе. Когда дверь за ним закрылась, я повернулась к Сереже.
— Ты хочешь этого? — спросила я. — Работу, деньги… её?
Он долго молчал, глядя на конверт. Потом поднял глаза, и в них была такая ясность, какой я не видела раньше.
— Я хочу нас, Нель. Только нас. Если это значит сказать "нет" — я скажу.
Я улыбнулась, чувствуя, как внутри разливается тепло. Мы не открыли конверт. Не в тот вечер. И не на следующий день. Он так и лежал на столе, рядом с альбомом Риммы Ивановны, как два символа выбора: её мир или наш.
Через неделю я отнесла альбом в коробку на антресолях. Конверт мы с Сережей сожгли в раковине, наблюдая, как бумага сворачивается в пепел. Это был наш ответ. Не ей, а самим себе.
Мы выбрали свою жизнь — с ипотекой, с усталостью, с запахом масла на Сережиных руках. Но это была наша жизнь. И впервые за долгое время я почувствовала, что мы стоим на твёрдой земле, а не балансируем над пропастью.