Я сижу на кухне, пялюсь на пустую пачку сигарет, смятую, как моя жизнь. Таня стоит у плиты, мешает что-то в кастрюле, и её спина — как стена, которую я сам построил.
Месяц назад я ушёл. Собрал сумку, хлопнул дверью и рванул к Снежане, думая, что там, в её тесной однушке с розовыми шторами, я найду… что? Свободу? Молодость? Чёрт его знает. А теперь я здесь, стою в дверях, как побитый пёс, и пытаюсь объяснить, почему вернулся.
— Тань, — начинаю я, и голос мой звучит, как ржавый замок. — Я… я ошибся. Прости.
Она не оборачивается. Только ложка в её руке замирает, и пар от кастрюли вьётся над её головой, как призрак. Секунда, две — тишина режет уши. Потом Таня медленно поворачивается, её лицо — как замёрзшее озеро, спокойное, но подо льдом буря.
— Ошибся? — её голос тихий, но от него у меня мурашки по спине. — Коля, ты ушёл к этой… к этой девице, а теперь «ошибся»? Ты хоть понимаешь, что ты натворил?
Я открываю рот, но слов нет. Что я могу сказать? Что Снежана, с её длинными ногами и смехом, как звон бокалов, оказалась не тем, что я искал? Что её квартира пахла ванильным парфюмом, а не борщом, как наш дом? Что я скучал по Таниным ворчливым замечаниям, по её привычке оставлять мокрые полотенца на диване? Я молчу, а она смотрит на меня, и её глаза — как два колодца, полные боли.
***
Мы с Таней вместе двадцать лет. Поженились сразу после армии, я тогда был худой, как велосипедная рама, а она — круглолицая, с косой до пояса. Жили, как все: ипотека, работа, сын, который теперь в институте.
Я — автомеханик, Таня — бухгалтер в конторе. Всё было ровно, пока не появилась Снежана. Ей двадцать пять, она работает в автосалоне, куда я заезжал чинить клиентские тачки. Улыбалась, шутила, смотрела так, будто я всё ещё тот пацан, который мог поднять штангу на сто кило. И я повёлся. Как дурак. Ушёл, бросив Таню одну в нашей двушке, где всё ещё пахнет её духами с ноткой лаванды.
— Тань, я… я не знаю, как объяснить, — мямлю я, теребя ремень джинсов. — Я запутался. Снежана… она не то. Я понял, что дом — это ты. Это мы.
— Мы? — Таня швыряет ложку на стол, и та звякает, как выстрел. — Коля, ты серьёзно думаешь, что можешь вот так вернуться, будто ничего не было? Я месяц не спала, Коль! Соседи шептались, Вера с третьего этажа каждый день приходила, чайник ставила, а я… я сидела и думала, где я ошиблась!
Я чувствую, как жар заливает лицо. Вера, соседка, — женщина лет шестидесяти, с вечно растрёпанными седыми волосами и привычкой совать нос в чужие дела. Но добрая, как тёплая булка. Я знаю, она Таню поддерживала, пока я… пока я был идиотом.
— Прости, — повторяю я, и это слово кажется мне пустым, как та пачка сигарет. — Я хочу всё исправить.
— Исправить? — Таня смеётся, но смех её горький, как кофе без сахара. — А как ты исправишь, что я теперь каждой бабе за тридцать не верю? Что я смотрю в зеркало и вижу старуху? Коля, ты хоть понимаешь, что ты мне сделал?
Дверь скрипит, и в кухню заходит Вера. Её шлёпанцы шлёпают по линолеуму, а в руках — пакет с картошкой. Она смотрит на нас, её брови ползут вверх, как две гусеницы.
— О, Коля, ты, что ли? — говорит она, ставя пакет на стол. — Вернулся, голубчик? А я уж думала, ты там у своей крали навсегда осел.
— Вера, не начинай, — бурчу я, но она только хмыкает, садится на стул и скрещивает руки на груди, будто собирается смотреть спектакль.
— Тань, он хоть объяснил, что за цирк устроил? — спрашивает она, глядя на Таню. — Или так, с пустыми руками припёрся?
Таня качает головой, её губы дрожат. Она отворачивается к окну, где за стеклом мигает фонарь, и я вижу, как её плечи вздрагивают. Я хочу подойти, обнять, но ноги будто приросли к полу.
— Вера, я… я правда хочу вернуться, — говорю я, глядя на соседку, потому что на Таню смотреть слишком больно. — Я облажался. По-крупному. Но я понял, что без неё… без дома этого… я никто.
Вера фыркает, но её глаза смягчаются. Она всегда была за Таню горой, но я знаю, что где-то в глубине души она и меня жалеет. Может, потому что сама пережила развод лет двадцать назад и знает, каково это — стоять по разные стороны баррикад.
— Коль, ты не просто облажался, — говорит она, постукивая пальцем по столу. — Ты Таньку предал. Думаешь, цветочками и «прости» это замажешь?
— Я не цветочки принёс, — огрызаюсь я, но тут же осекаюсь. Злиться на Веру — всё равно что на мать родную. — Я… я буду стараться. Каждый день. Тань, дай мне шанс.
Таня поворачивается, и я вижу, как по её щеке ползёт слеза. Она вытирает её тыльной стороной ладони, но взгляд её — как нож, режет насквозь.
— Шанс? — она подходит ближе, её голос дрожит, но в нём злость. — А если я скажу, что не хочу? Что я устала быть той, кто всегда ждёт? Что я, Коля, тоже могу уйти?
Я чувствую, как пол уходит из-под ног. Она никогда не говорила такого. Таня, моя Таня, которая всегда была как якорь, держала меня, даже когда я тонул в своих загулах, в своих сомнениях.
Я открываю рот, но тут звонит телефон. Мой. Я смотрю на экран — Вася, мой кореш, с которым мы сто лет пиво пьём и машины чиним. Я сбрасываю звонок, но Таня замечает.
— Кто это? — спрашивает она, и её голос — как лёд. — Твоя Снежана?
— Нет, Тань, это Вася, — говорю я быстро, показывая экран. — Клянусь, я со Снежаной порвал. Всё кончено.
— Порвал? — она хмыкает, и в этом звуке столько боли, что я готов провалиться сквозь землю. — А как я могу тебе верить, Коля? Как?
Я молчу, потому что ответа нет. Вася звонит снова, и я, не думая, беру трубку, чтобы он отстал.
— Коль, ты где? — орёт Вася, и я слышу, как на заднем плане гудят машины. — Снежана тут, в баре, пьяная в хлам. Говорит, ты её бросил, а она… короче, она плачет, брат, и что-то про тебя несёт. Приезжай, разберись!
Я чувствую, как кровь отливает от лица. Таня смотрит на меня, и я знаю, что она всё слышала. Вера качает головой, её губы сжимаются в тонкую линию.
— Тань, это не то, что ты думаешь, — начинаю я, но она поднимает руку, останавливая меня.
— Уходи, Коля, — говорит она тихо, но каждое слово — как удар. — Иди к своей Снежане. Разбирайся. А я… я больше не могу.
Я стою, как дурак, с телефоном в руке, а она отворачивается, берёт ложку и снова начинает мешать в кастрюле, будто меня здесь нет. Вера встаёт, кладёт руку мне на плечо и шепчет:
— Дай ей время, Коль. Но если хочешь вернуться, докажи. Не словами. Делами.
Я киваю, но внутри всё горит. Я выхожу из квартиры, и дверь за мной закрывается с тихим щелчком, как точка в конце главы. На лестничной клетке пахнет сыростью и чужими ужинами.
Я спускаюсь, а в голове крутится одно: дом — это не стены, не кастрюли, не мокрые полотенца. Дом — это Таня. И я, чёрт возьми, не знаю, как её вернуть. Но я попробую. Даже если это будет стоить мне всего.
Я стоял на лестничной клетке, сжимая телефон, как будто он мог дать ответы. Запах сырости и чужих ужинов душил, но я всё равно спустился вниз, к подъездной двери, где фонарь мигал, как больной глаз.
Вася всё орал в трубку, что Снежана в баре, что я должен приехать, но я уже знал — туда мне пути нет. Таня выгнала, и, чёрт, она права. Я сам всё разрушил. Собрал сумку, сунул в карман пачку сигарет — новую, не смятую, как моя гордость, — и пошёл к машине. Куда ещё? Только к Васе.
По дороге я думал о Снежане. Её смех, её длинные ноги, её квартира, где всегда пахло ванилью и чем-то приторным, как дешёвое вино. Я думал, что она — мой билет в другую жизнь, где я не сорокалетний мужик с болями в спине, а кто-то… молодой, свободный. Но, стоя перед её дверью через час, я понял, что билет просрочен.
Снежана открыла дверь, и я сразу почувствовал — что-то не то.
Она была в коротком платье, волосы распущены, но глаза её были холодными, как лёд в коктейле. За её спиной маячил какой-то парень — молодой, лет двадцать семь, с татуировкой на шее и ухмылкой, от которой хотелось дать в морду.
— Коль, ты чего? — Снежана скрестила руки, её голос был резким, как скрежет ножа по тарелке. — Я думала, ты всё понял.
— Понял, — буркнул я, чувствуя, как внутри всё сжимается. — Вася сказал, ты в баре была, плакала. Думал, поговорить надо.
Она рассмеялась — коротко, зло, будто я шутку неудачную рассказал.
— Плакала? — она закатила глаза. — Коль, я не плачу из-за таких, как ты. Это ты, похоже, по мне скучаешь. А я… у меня всё нормально. Знакомься, это Дима.
Парень за её спиной кивнул, его ухмылка стала шире. Я почувствовал, как жар заливает лицо, но не от злости — от стыда. Я, взрослый мужик, стою тут, как пацан, которого отшили на школьной дискотеке.
— Ясно, — сказал я, отступая. — Ну, удачи, Снежан.
— И тебе, Коля, — она захлопнула дверь, и я услышал, как они с Димой хохотнули. Будто я — анекдот, который уже никто не рассказывает.
Я сел в машину, завёл мотор и поехал к Васе. Его квартира — холостяцкая берлога на окраине, с запахом пива и заваленным инструментами балконом. Вася открыл дверь в мятой футболке, с банкой пива в руке. Его борода топорщилась, как ёж, а глаза были красными — то ли от недосыпа, то ли от вчерашнего.
— Ну, ты даёшь, брат, — сказал он, пропуская меня внутрь. — Рассказывай, что за цирк.
Я плюхнулся на диван, который скрипнул, как моя совесть. Рассказал всё: про Таню, про Снежану, про то, как я думал, что могу начать заново, а в итоге остался с пустыми руками. Вася слушал, потягивая пиво, и только хмыкал, когда я доходил до особо идиотских деталей.
— Коль, ты дебил, — наконец выдал он, ставя банку на стол. — Танька — золото. А ты за этой… за Снежаной погнался, как щенок за бабочкой. И что теперь? К ней назад не пускают, к Тане не берут. Где жить будешь?
— У тебя, — буркнул я, и мы оба засмеялись, хоть и невесело. — На пару дней, Васёк. Пока не придумаю, как всё исправить.
— Исправить? — он покачал головой, его глаза сузились, как у врача, который ставит неутешительный диагноз. — Брат, Таня тебя любит, но она не дура. Ты ей сердце разбил. Это не гаечным ключом чинится.
Я кивнул, глядя на свои руки — мозолистые, с въевшейся грязью от работы. Эти руки чинили машины, таскали сумки с продуктами, обнимали Таню, когда она плакала после выкидыша десять лет назад. А теперь они просто лежат на коленях, бесполезные, как сломанная деталь.
— Знаешь, — сказал я, глядя в пол, где валялся старый ковёр с пятнами от пролитого кофе, — я думал, Снежана — это как… как глоток воздуха. А оказалось, это просто дым. Таня… она дом. Она всё, что у меня есть. Было.
Вася вздохнул, почесал бороду.
— Ну, живи пока, — сказал он, вставая. — Диван твой. Только не вздумай опять за Снежаной бегать. И… Коль, сходи к Тане. Не сегодня, дай ей пару дней. Но сходи. И не с пустыми руками. Делай что-то, брат. Она заслужила.
Я лёг на диван, пахнущий пылью и Васиным одеколоном. Потолок был в трещинах, как моя жизнь. Я думал о Тане — как она стоит у плиты, как её волосы падают на лицо, когда она смеётся, как она всегда оставляла мне последнюю котлету. И о том, как я всё это променял на мираж.
Снежана, её Дима, её ванильная квартира — всё это было как яркая обёртка, под которой ничего нет. А Таня… Таня была как корни старого дерева — не видны, но без них всё падает.
Я закрыл глаза, и в голове крутилась только одна мысль: я верну её. Не знаю как, но верну. Потому что без неё я — просто мужик с гаечным ключом, который чинит чужие машины, но не может починить свою жизнь.
***
Я проснулся на Васином диване, шея затекла, а в комнате пахло старым ковром и вчерашним пивом. За окном моросил дождь, и его стук по подоконнику был как метроном, отсчитывающий время, которое я профукал.
Прошло три дня с тех пор, как Таня выгнала меня из дома, и два — с тех пор, как Снежана захлопнула передо мной дверь. Вася, уходя на работу, бросил: «Коль, не сиди, как мешок, делай что-нибудь». И я решил — пора.
Я взял старую жестяную банку, где Таня хранила чай, и засунул туда записку. Написал всё, что крутилось в голове: как я облажался, как скучал по её ворчанию, по запаху борща, по её привычке петь фальшиво, когда моет посуду.
Написал, что не жду, что она сразу простит, но хочу доказать, что могу быть лучше. Вечером я постучал в нашу дверь, чувствуя себя, как пацан перед экзаменом. В руках — та банка и букет ромашек, которые Таня всегда любила, хоть и ворчала, что они быстро вянут.
Таня открыла дверь, и я замер. Она была в своём старом свитере, волосы собраны в небрежный пучок, а глаза — усталые, но не злые. За её спиной на кухне гудел чайник, и запах картошки с укропом заполнял прихожую, как тёплое воспоминание.
— Коль, — сказала она тихо, скрестив руки. — Ты чего притащился?
Я протянул ей банку и ромашки, чувствуя, как горло сжимает.
— Тань, я… я не прошу сразу пускать меня обратно, — начал я, и голос мой дрожал, как старый мотор. — Но я хочу, чтобы ты знала: я понял. Ты — всё, что у меня есть. Прочитай, пожалуйста.
Она взяла банку, посмотрела на ромашки, и её губы дрогнули — не то улыбка, не то гримаса. Открыла записку, пробежала глазами, и я видел, как её пальцы чуть сжали бумагу. Она молчала, а я стоял, как на суде, и ждал приговора.
— Ты правда думаешь, что запиской всё исправишь? — спросила она наконец, но в её голосе не было той злости, что раньше. — Коля, я месяц сидела, как в клетке, пока ты с этой… с Снежаной своей развлекался. А теперь цветочки принёс?
— Не исправлю, — сказал я, глядя ей в глаза. — Но я хочу пытаться. Каждый день. Тань, я без тебя — как машина без колёс. Кручусь, а толку ноль.
Она вздохнула, и я заметил, как её плечи расслабились, будто груз с них сполз. За её спиной появилась Вера, соседка, с неизменным пакетом картошки в руках. Она посмотрела на меня, на букет, и хмыкнула.
— Тань, ну что, опять этого шалопая пускать? — спросила она, но её глаза смеялись. — Смотри, ромашки притащил. Хоть что-то соображает.
Таня посмотрела на Веру, потом на меня. И вдруг шагнула вперёд, взяла ромашки и прижала их к груди. Её глаза блестели, но она не плакала — Таня никогда не плакала при людях.
— Коля, — сказала она тихо, — мне тебя жаль. Не потому, что ты такой несчастный, а потому, что знаю — ты без меня пропадёшь. Но если ещё раз… если хоть раз, Коль, я тебя выгоню навсегда. Понял?
Я кивнул, чувствуя, как внутри что-то оттаяло, как будто весна пришла после долгой зимы.
— Понял, Тань. Клянусь.
Она отступила, пропуская меня в квартиру. Вера фыркнула, но подмигнула, будто говоря: «Не облажайся снова, дурак».
Я вошёл, и запах дома — картошка, укроп, Танины духи с лавандой — ударил в нос, как самый родной в мире запах. Я поставил банку на стол, и Таня, не глядя на меня, буркнула:
— Разувайся, не таскай грязь. И… котлеты в холодильнике. Разогрей, если голодный.
Я улыбнулся, чувствуя, как сердце стучит, как в молодости, когда мы с ней только начинали. Это не было сказкой с хэппи-эндом — я знал, что впереди ещё много работы, много разговоров, много времени, чтобы вернуть её доверие. Но я был дома. И это было как корни, которые держат дерево, даже когда буря пытается его сломать.
Я посмотрел на Таню, которая уже снова стояла у плиты, и подумал: я сделаю всё, чтобы она снова мне улыбалась. Потому что она — мой дом. И всегда им была.