— Ань, ну вот чего ты опять? Мама же не чужая. Она к нам на время, — Ваня проговорил это почти шепотом, но эхо от его слов, казалось, било по стенам нашей когда-то тихой спальни. В прихожей, рядом с его дорожным чемоданом, уже стоял еще один — видавший виды саквояж, с потертыми углами. Он словно насмехался над моим онемевшим лицом.
Я смотрела на него, сорокалетнего мужчину с вечно виноватыми глазами, и не могла понять. Наш уютный мир, выстроенный кирпичик за кирпичиком за десять лет брака, вдруг дал трещину. И из этой трещины выползала не паутина, а вполне себе осязаемая Вера Гавриловна.
— На время? — мой голос казался чужим, неестественно тонким. — Ваня, ты же понимаешь, о чем идет речь, когда мама говорит «на время»? Это как «быстренько к соседям за солью». Неизвестно, когда вернешься, и вернешься ли вообще.
Он опустил взгляд.
— Она же совсем одна, Ань. Ей тяжело. Ну, немного побудет, оправится, и мы что-нибудь придумаем. Ну, пару месяцев. Максимум.
Его «пару месяцев» звучало как приговор. Я знала Веру Гавриловну. Знала ее «ненадолго», ее «немножко» и ее «пока». Она не просто «немножко поживет». Она «немножко» переставит всю посуду на кухне, «немножко» переберет мои шкафы, «немножко» перескажет все, что увидит и услышит, своим подругам. И «немножко» будет ежедневно напоминать мне о том, что я, по ее мнению, делаю не так. А это, по ее же авторитетному мнению, было почти все.
Прошел месяц. Кухня уже была не моей. На полках, где раньше стояли мои дизайнерские тарелки, теперь выстроились старые сервизы Веры Гавриловны.
— Ну что ты, деточка, это же удобно, — говорила она, улыбаясь, когда я пыталась вернуть свои вещи. — И практично. А твои — это же для красоты. Пусть стоят в буфете.
Два месяца спустя
Мои подруги перестали заглядывать к нам «на огонек». Вера Гавриловна встречала их с порога взглядом, который словно сканировал на предмет скрытых пороков. А потом, за чаем, щебетала о том, какая непутёвая сейчас пошла молодежь.
— Ой, Ванечка, — вздыхала она, глядя на меня через стол, — Анечка все никак не может освоить мой рецепт пирожков. Видимо ручки у нее не из того места растут. А ты помнишь, какие я пирожки пекла?
Ваня смущенно переминался.
— Мам, ну перестань, Аня прекрасно готовит.
— Да что ты, Ваня, я же не ругаю, я просто помочь хочу. Вот раньше-то...
Три месяца спустя
Я начала проводить больше времени на работе. Возвращалась поздно, когда Вера Гавриловна уже смотрела свои сериалы. Она редко ложилась спать раньше полуночи, и свет в ее комнате всегда был включен. Как маяк, который указывал: «Здесь, на этом корабле, есть только один капитан».
— Ань, ты чего так поздно? — спрашивал Ваня, когда я наконец заходила в спальню. — Мама волнуется.
Волнуется? Она волнуется, что я не поддаюсь ее контролю?
Прошел год. Я начала чувствовать себя гостьей в собственном доме. Или, точнее, наложницей, которой милостиво позволили жить под одной крышей с султаном и его визирем. Мои слова, мои решения, мои привычки — все подвергалось негласному, а порой и вполне открытому, сомнению.
— Ань, ну зачем ты так вещи сушишь? — Вера Гавриловна подошла ко мне, когда я развешивала белье на балконе. — Это же для здоровья вредно. И для ткани. Я же тебе говорила — в ванной лучше. Там микроклимат.
— Вера Гавриловна, здесь быстрее высохнет, — я старалась сохранять спокойствие.
— Ну, ты, конечно, хозяйка, тебе виднее. Но я же из опыта говорю. У меня-то опыт побогаче будет.
Ваня, конечно, видел это. Видел, как я сжимала челюсти, как улыбка на моем лице становилась натянутой, как я пряталась за книгой или компьютером. Но его реакция всегда была одной и той же.
— Ну, что ты так реагируешь? Она же ничего плохого не хочет. Просто привыкла к своему. Ну, будь мудрее.
Мудрее. Я чувствовала себя не мудрой, а загнанной в угол. Мудрость — это когда ты понимаешь, что бороться бессмысленно, но отказаться от себя не можешь.
Два года спустя
Мы почти не разговаривали с Ваней на тему его мамы. Каждый раз это заканчивалось одним и тем же. Его усталым взглядом, моими слезами, его обещаниями «поговорить», которые никогда не приводили ни к чему.
— Ты же обещал, что это ненадолго, — однажды вырвалось у меня во время очередной пустой перепалки о том, кто должен мыть посуду.
— Деточка, — вклинилась в разговор Вера Гавриловна, поджав губы, — я обещала не вечность. Но и не один день. А если ты так переживаешь за тарелки, может, мне поискать другую посуду? Пластиковую? Чтобы тебе не так тяжело было?
Через три года я перестала сопротивляться. Перестала спорить, перестала объяснять, перестала доказывать. Мой дом стал ее домом, а я — его частью, словно элемент декора. Когда Вера Гавриловна приболела, Ваня сам крутился вокруг нее, забыв обо всем на свете. Я приносила ей бульоны, меняла постельное белье, но чувствовала себя нанятой сиделкой.
— Ты же понимаешь, Ань, она же болеет. Ей нужен уход.
— Конечно, Ваня. Я все понимаю.
Четыре года спустя я переложила всю свою одежду в одну секцию шкафа. Остальное заняли платья и кофты Веры Гавриловны.
— Ань, тебе не кажется, что у нас стало как-то тесно? — Ваня сказал это однажды, разглядывая новые занавески, которые Вера Гавриловна повесила без всяких обсуждений.
Я пожала плечами.
— Зато уютно, как у бабушки в деревне. Тебе же нравится.
Прошло пять лет с момента, как Вера Гавриловна перебралась к нам. Я сидела на кухне, пила остывший чай и смотрела в окно. На улице шел дождь. Завтра Ваня собирался съездить в старую квартиру матери, забрать оставшиеся «её вещи». Еще пару коробок старых фотографий и книг.
— Ань, чего ты? — Ваня подошел и обнял меня сзади. — Все хорошо?
— Конечно, Ваня. Все хорошо. Просто думаю.
— О чем?
— О том, что иногда, знаешь, мне кажется, что я вышла замуж не за мужчину, а за некий фамильный герб с вензелем «Мама». И мне, как приданное, досталась одна очень живая икона. Как думаешь, Ваня, когда иконы начинают говорить, это признак святости или помешательства?
Он не ответил. Лишь сильнее сжал мои плечи. Наверное, просто не знал, что ответить. Как и тогда, пять лет назад, когда он «ненадолго» привез ее чемодан.
🎀Подписывайтесь на канал💕