Я стою в прихожей, пальцы теребят ключи от машины, что звякают в руке, будто подначивают. На улице вечер, сырой и промозглый, фонарь у подъезда мигает, как больной глаз.
Лариса копошится у зеркала, поправляет волосы, будто собирается на подиум, а не в соседний супермаркет. Свекровь, Нина Васильевна, сидит на пуфике, обувает свои ортопедические туфли, ворчит под нос. Вера, подруга Ларисы, стоит у двери, тянет ручку сумки, будто хочет сбежать, но молчит.
— Ларис, — говорю я, голос хриплый, как после долгого дня, — ты уверена, что в сейфе всё на месте? Завтра за машиной ехать, надо проверить.
Она оборачивается, ресницы хлопают, как крылья бабочки, и улыбается так, будто я спросил, какая погода.
— Лёш, ну конечно! Всё там, где ж ещё? — отвечает она, и в голосе её что-то скользкое, как масло на сковородке.
Нина Васильевна поднимает голову, брови её ползут вверх, как два ворона на проводах.
— Лариса, ты ж не трогала ничего? — её голос строгий, как у классной руководительницы, которая застукала с сигаретой за школой. — Это ж на машину, Лёшина мечта, можно сказать.
Вера кашляет, будто поперхнулась, и отводит взгляд в сторону. Я чувствую, как в груди что-то сжимается, будто кто-то затянул ремень на пару делений туже.
— Да ладно, мам, — Лариса машет рукой, но глаза её бегают, как мыши по амбару. — Всё там, я ж говорю. Пойдём, Лёш, откроем, раз ты такой недоверчивый.
Мы идём в спальню, где стоит сейф — старый, ещё от деда моего доставшийся, с облупившейся краской на углах. Лариса крутит ручку, вводит код, и я слышу, как механизм щёлкает, будто кости старого дома скрипят. Дверца открывается, и я заглядываю внутрь. Пусто. Ни одной пачки, ни одной купюры. Только пыль да пара старых чеков, что валяются, как мусор на обочине.
— Лариса, — я чувствую, как голос дрожит, будто провод под напряжением, — где деньги?
Она смотрит на меня, глаза круглые, как блюдца, и начинает лепетать:
— Лёш, я… я не знаю… там же были… я клянусь!
Нина Васильевна вваливается в комнату, шаркает тапочками, и лицо её краснеет, как свёкла на рынке.
— Лариса, ты что, опять за старое?! — она почти кричит, и голос её звенит, как ложка по кастрюле. — Я ж тебе говорила, хватит тратить, как на ветер! Это ж Лёшины деньги, на машину!
Вера стоит в дверях, мнётся, будто хочет что-то сказать, но только тянет ремешок сумки. Я смотрю на Ларису, и в голове крутится: как? Как она могла? Я же верил ей, как дурак, каждый раз, когда она говорила: «Всё под контролем, Лёш, не парься».
***
Мы с Ларисой женаты семь лет. Познакомились в баре, где она танцевала с подругами, а я, уставший после смены на заводе, пил пиво и смотрел на неё, как на кино. Она была яркая, как фейерверк, — длинные тёмные волосы, смех, от которого внутри всё звенело, и глаза, что обещали жизнь, полную приключений.
Я тогда был простым парнем, Лёша с руками, что пахнут машинным маслом, и мечтой о новой машине — чёрной «Ладе Весте», чтоб летать по трассе, как в молодости.
Лариса любила жить красиво. Сумки, туфли, салоны красоты — она тратила, как будто деньги росли в огороде. Я не возражал, думал: ну, любит человек красивое, ничего страшного.
Работал сверхурочно, брал подработки, чтобы её улыбка не гасла. Но потом заметил: деньги из кошелька пропадают, из заначки в ящике стола — тоже. Она отмахивалась: «Лёш, тебе показалось, это я на продукты взяла». Я верил. Дурак.
Нина Васильевна, моя мать, с самого начала Ларису недолюбливала. «Лёша, — говорила она, — она как ветер, красиво дует, но ничего после неё не остаётся».
Я отмахивался, думал: мать просто придирается. Но она замечала мелочи: как Лариса покупает очередное платье, как таскает наличку из тумбочки, как врёт, что «всё под контролем».
Вера, подруга Ларисы, была другой. Тихая, скромная, с короткой стрижкой и вечно усталыми глазами. Работала бухгалтером, жила одна, и Лариса её звала «серой мышкой», но я видел, что Вера — человек с принципами.
Она знала про Ларисины замашки, но молчала, как будто боялась разрушить их дружбу. Иногда я ловил её взгляд — виноватый, будто она хотела что-то сказать, но не решалась.
Я стою у сейфа, смотрю на пустые полки, и в голове будто сирена воет. Лариса начинает говорить, но слова её — как пена, ничего не держат.
— Лёш, я… я не знаю, может, кто-то залез? — она смотрит на меня, и в глазах её паника, как у зверя в клетке.
— Кто залез, Ларис? — я почти рычу, и голос мой звучит, как мотор на холостом ходу. — Код знаешь только ты да я! Ты что, опять за своё?!
Нина Васильевна тычет пальцем в Ларису, и ногти её, длинные, покрытые красным лаком, будто копья.
— Я ж говорила, Лёша! Говорила, что она разорит нас! — она поворачивается ко мне, и в глазах её слёзы. — Ты пахал, как вол, а она… она всё спустила на свои шмотки!
Лариса вспыхивает, щёки её горят, и она кричит, перебивая:
— Да хватит, Нина Васильевна! Хватит меня винить! Я не брала, ясно?! Может, это ты, Лёша, где-то спрятал?!
Я чувствую, как кровь стучит в висках, и делаю шаг к ней. Она отступает, спина её упирается в комод, и я вижу, как она сглатывает, будто ком в горле.
— Лариса, — говорю я тихо, но голос мой тяжёлый, как бетонная плита, — я три года копил. Три года! Ты знаешь, сколько ночных смен я взял? Сколько раз я отказывался от пива с мужиками, чтобы эти деньги были? А ты… ты их спустила?
Вера наконец не выдерживает, шагает вперёд, и голос её дрожит, как струна:
— Ларис, скажи правду. Я же видела, как ты в прошлом месяце брала из сейфа. Сказала, что на долг отдашь, но… но это ж не один раз было, да?
Лариса смотрит на Веру, и лицо её меняется, как будто маска треснула. Она открывает рот, но слов нет, только воздух, как из проколотого шарика.
— Вера, ты… ты что, предаёшь меня? — шепчет она, и голос её ломается, как сухая ветка.
— Я не предаю, — Вера качает головой, и глаза её блестят, как стекло под дождём. — Я просто устала молчать. Лёша, она брала. Не раз. Я видела, как она покупала сумку за сто тысяч, ту, что в шкафу. И туфли. И ещё… ещё на салоны, на какие-то курсы.
Я смотрю на Ларису, и в груди будто дыра. Не боль, не злость — пустота. Как тот сейф. Она начинает плакать, слёзы текут, оставляя чёрные дорожки от туши, но я не могу её жалеть. Не сейчас.
— Лариса, — говорю я, и голос мой звучит, как ржавый гвоздь, что вытаскивают из доски, — как ты могла? Это ж не просто деньги. Это… это моя жизнь, понимаешь? Моя мечта. Наша мечта, я думал.
Нина Васильевна отворачивается, утирает слёзы рукавом кофты, и я слышу, как она шепчет: «Господи, за что нам это…»
Я сижу на кухне, свет от лампы падает на стол, где стоит пустая кружка из-под кофе. Лариса ушла в спальню, хлопнув дверью, и я слышу, как она там рыдает, но мне всё равно.
Мать уехала домой, бросив напоследок: «Лёша, думай, что дальше». Вера осталась, сидит напротив, смотрит в стол, будто там ответы.
— Лёш, — говорит она тихо, — я должна была раньше сказать. Прости.
— Не твоя вина, Вер, — я пожимаю плечами, но в горле ком, как будто проглотил камень. — Я сам дурак. Верил ей.
Она кивает, и мы молчим. Тишина тяжёлая, как мокрое одеяло. Я думаю о Ларисе, о том, как она смеялась, когда мы только начали встречаться, как обещала, что мы будем счастливы. Думал, она — мой маяк, а оказалось — мираж.
— Что будешь делать? — спрашивает Вера, и голос её мягкий, как будто боится спугнуть.
— Не знаю, — честно отвечаю я. — Машина… чёрт с ней. Но как дальше жить с ней? Как верить?
Я смотрю в окно, где фонарь всё ещё мигает, и думаю: может, это и есть моя жизнь теперь — мигающий свет, что то горит, то гаснет. Но где-то в глубине, как искра в золе, тлеет мысль: я найду выход. Не ради Ларисы, не ради матери — ради себя.
Я сижу на кухне, свет от лампы всё ещё режет глаза, а Вера ушла, оставив после себя только запах дешёвого цветочного парфюма. Тишина в квартире давит, как бетонная плита, и я слышу, как Лариса в спальне шуршит, собирает вещи.
Дверь хлопает, и она уходит, не сказав ни слова. Я не бегу за ней — нет сил, да и желания нет. В голове крутится: как я мог быть таким слепым? Пустой сейф — это только верхушка, а что там глубже, я даже думать не хочу. Но мысли лезут, как тараканы из щелей.
Проходит неделя.
Лариса возвращается домой пару раз, берёт одежду, косметику, но ночует где-то ещё. Я не спрашиваю, где — боюсь услышать ответ. Нина Васильевна звонит каждый день, голос её дрожит от злости и жалости: «Лёша, выгоняй её, пока не поздно».
Но я молчу, таскаю себя на работу, как мешок с картошкой, и молчу. Вера присылает сообщения, короткие, как выстрелы: «Лёш, прости, я знала больше, чем сказала». Я не отвечаю. Не могу.
В пятницу вечером я сижу в баре, где мы с Ларисой когда-то познакомились. Пиво горчит, как моя жизнь, но я пью, глядя на танцпол.
И тут вижу её. Лариса. В коротком платье, что блестит, как рыбья чешуя, смеётся, запрокидывая голову, а рядом с ней — какой-то парень. Высокий, с татуировкой на шее, в рубашке, расстёгнутой на две пуговицы. Он держит её за талию, и она не отстраняется. Я чувствую, как в груди что-то лопается, как пузырь на болоте.
Я слежу за ними, сидя в углу бара, где свет тусклый, а музыка долбит, как молот по наковальне. Лариса танцует, её волосы разлетаются, как чёрный шёлк, а этот парень — Паша, как я потом узнаю от бармена, — шепчет ей что-то на ухо.
Она хихикает, прижимается к нему, и я вижу, как его рука скользит ниже, на её бёдра. Желудок сжимается, будто в него вбили гвоздь, но я не встаю, не иду туда. Сижу, как дурак, и смотрю.
Они уходят с танцпола, и я, как идиот, следую за ними. Не знаю, зачем. Может, хочу доказательств, что моя жизнь — это не просто пустой сейф, а полная катастрофа. Они идут к чёрному выходу, туда, где парковка и тёмный переулок. Я держусь на расстоянии, прячусь за углом, как в дешёвом детективе. Сердце колотится, как движок на перегреве.
В переулке, под мигающим фонарём, Лариса прижимается к Паше. Он обхватывает её лицо ладонями, целует жадно, будто хочет проглотить. Она отвечает, её пальцы цепляются за его рубашку, тянет его ближе. Платье её задирается, и я вижу, как его рука лезет под подол, а она не сопротивляется — наоборот, прижимается ещё теснее, издаёт тихий стон, который режет меня, как нож. Свет фонаря падает на них, и тени их сливаются, как два зверя, что сплелись в борьбе. Или не в борьбе.
— Паша, — шепчет она, и голос её хриплый, как после виски, — пойдём ко мне… то есть, к тебе.
Он смеётся, низко, как хищник, и тянет её к машине, чёрному «БМВ», что стоит у обочины. Дверь хлопает, и я слышу, как она хихикает, пока он заводит мотор. Они уезжают, а я стою, как столб, и смотрю, как фонарь мигает, будто издевается.
На следующий день я звоню Вере. Она приходит, садится на тот же стул, где сидела неделю назад, и смотрит на меня, как на больного.
— Лёш, ты чего такой? — спрашивает она, теребя ремешок сумки.
— Я видел её, Вер. С каким-то Пашей. В баре. Они… — я замолкаю, потому что слова застревают, как кость в горле.
Вера бледнеет, глаза её становятся, как два колодца.
— Паша? Это… это тот, с кем она в клубе тусит. Я думала, она просто… ну, флиртует, чтобы отвлечься. Но если они…
— Они не флиртовали, — обрываю я, и голос мой звучит, как ржавый болт, что выкручивают из стены. — Они целовались. И не только.
Вера опускает голову, и я вижу, как она сжимает пальцы, будто хочет удержать себя от чего-то.
— Лёш, я знала, что она ходит в клубы. Она звала меня, но я не пошла. Сказала, что просто танцевать. Но потом… она упоминала какого-то Пашу. Я думала, это так, баловство. Прости, я должна была тебе сказать.
Я молчу. В голове крутится картина: Лариса, её платье, его руки, её смех. И пустой сейф. Всё сливается в один комок, как грязное бельё в стиралке.
— Что мне делать, Вер? — спрашиваю я, и голос мой трескается, как лёд под ногами. — Она не только деньги спустила. Она… она меня предала.
Вера смотрит на меня, и в глазах её что-то тёплое, как будто она хочет обнять, но не решается.
— Лёш, ты заслуживаешь лучше. Ты пахал, ты верил. А она… она как огонь, красиво горит, но всё вокруг выжигает. Может, пора отпустить?
Я смотрю в окно, где тот же фонарь мигает, и думаю: отпустить? Легко сказать. Но в груди, где раньше была пустота, теперь что-то шевелится. Не боль, не злость — решимость. Как искра, что может разгореться в пламя. Я не знаю, что будет дальше, но знаю одно: я больше не буду дураком.
Прошёл месяц с того вечера в баре.
Лариса вернулась домой только раз — собрала чемодан, бросила на стол ключи от квартиры и ушла, не глядя мне в глаза. Я не останавливал. Дверь хлопнула, как выстрел, и в квартире стало тихо, будто в ней выключили жизнь. Я стоял посреди комнаты, смотрел на её туфли, забытые у порога, и думал: вот и всё. Семь лет — как песок сквозь пальцы.
Нина Васильевна приехала на следующий день, привезла кастрюлю с борщом и полчаса читала мне лекцию: «Лёша, я ж говорила, что она не твоя. Теперь начинай жить заново». Я кивал, но в голове был туман, как над рекой утром. Машина, о которой я мечтал, осталась миражом, но пустой сейф уже не так резал — боль притупилась, как старый нож.
Вера звонила пару раз, спрашивала, как я. Я отвечал коротко, но её голос, тихий и тёплый, как лампа в дождливый вечер, цеплял. Однажды она написала: «Лёш, давай сходим куда-нибудь? Просто так, поболтать». Я согласился, сам не знаю почему. Может, потому, что устал от тишины.
Мы сидим в кафе у вокзала, где пахнет кофе и свежей выпечкой. Вера в простой джинсовой куртке, волосы собраны в небрежный пучок, и я впервые замечаю, какие у неё глаза — серые, с искорками, как озеро под солнцем. Она говорит о работе, о том, как её кот опять уронил горшок с фикусом, и смеётся, тихо, почти стесняясь. Я слушаю, и в груди что-то оттаивает, как лёд весной.
— Лёш, ты как? — спрашивает она, помешивая ложкой в чашке. — Я про Ларису. Не жалеешь, что она ушла?
Я смотрю на неё, и в голове мелькает Лариса — её смех, её платье, её предательство. Но картинка бледнеет, как старая фотография.
— Жалеть? — я пожимаю плечами, и голос мой звучит ровно, как асфальт после дождя. — Нет, Вер. Она выбрала своё. А я… я, наверное, тоже хочу выбрать.
Она краснеет, отводит взгляд, но уголки губ её дрожат, будто она сдерживает улыбку. Я кладу руку на стол, ближе к её, и чувствую, как пальцы её чуть касаются моих. Это не как с Ларисой — там было как пожар, ярко, но всё выгорало. Здесь — как тёплый ветер, что не сбивает с ног, а просто греет.
— Вер, — говорю я, и голос мой мягче, чем обычно, — а ты бы пошла со мной в кино? Ну, как в старые времена, без всей этой… драмы?
Она смотрит на меня, глаза блестят, и кивает.
— Пошла бы, Лёш. Только ты выбирай фильм, а то я опять какую-нибудь комедию выберу, а ты будешь ворчать.
Я смеюсь, впервые за долгое время, и смех этот — как глоток воздуха после долгого погружения. За окном мигает тот же фонарь, но теперь он не раздражает. Он просто светит, как будто говорит: жизнь продолжается.
Проходит ещё месяц.
Мы с Верой встречаемся почти каждый вечер — то в кафе, то гуляем по парку, где листья шуршат под ногами, как старые письма. Она рассказывает о себе: как в детстве боялась темноты, как до сих пор проверяет, закрыта ли дверь, как мечтает съездить к морю. Я слушаю и понимаю, что она — не мираж, не пожар. Она настоящая, как хлеб на столе, как запах дождя.
Однажды вечером мы сидим у меня на кухне. Вера пьёт чай, я ем её домашние пирожки с капустой, и мы болтаем о ерунде. Я смотрю на неё, на её руки, что нервно теребят салфетку, и думаю: вот оно. Не громкое, не яркое, но моё. Я беру её за руку, и она не отдёргивает.
— Вер, — говорю я, и голос мой дрожит, как струна, — я не хочу больше ошибаться. Ты… ты останешься со мной?
Она смотрит на меня, глаза её тёплые, как июльский вечер, и отвечает:
— Лёш, я уже здесь.
Я улыбаюсь, и в груди разливается тепло, как будто кто-то включил свет в тёмной комнате. Пустой сейф, Лариса, Паша — всё это осталось где-то там, в прошлом, как тени на стене.
А впереди — Вера, её смех, её пирожки, её рука в моей. И я знаю: я найду свою дорогу. Не ради машины, не ради мести — ради нас.