Я стояла у плиты, помешивая картошку, когда Борис вошел в кухню. Его шаги — тяжелые, как будто он нарочно топает, чтобы я вздрогнула. Я и вздрогнула. Ложка в руке дрогнула, и кусочек масла плюхнулся мимо сковороды на замызганный кафель.
— Лида, — голос у него был низкий, с хрипотцой, как у человека, который привык, что его слушают с первого слова. — Мама болеет. Серьезно. Ты теперь за ней ухаживать будешь. Хочешь ты этого или нет.
Я обернулась, сжимая ложку так, что пальцы онемели. Борис стоял в дверном проеме, скрестив руки на груди. Его глаза — холодные, как февральское окно, — смотрели прямо на меня. Я хотела что-то сказать, но слова застряли где-то в горле, как комок мокрой ваты.
— Что значит… ухаживать? — выдавила я, чувствуя, как жар от плиты обжигает щеки.
— То и значит, — отрезал он. — Готовить, стирать, убирать. Она не может. Сказала, слабость, ноги не держат. Я с ней говорил.
Я посмотрела на него, пытаясь найти в его лице хоть что-то человеческое, но видела только эту его вечную ухмылку — тонкую, как лезвие ножа, которым он любил точить карандаши по вечерам. Борис был не просто хитрым. Он был жестоким, как кот, который играет с мышью, прежде чем ее прикончить. Я это знала. Знала с того самого дня, как вышла за него замуж семь лет назад, поверив в его широкие плечи и громкие обещания.
— Борь, я же… работаю. И дома дел полно. Может, сиделку нанять? — голос мой дрожал, но я старалась говорить ровно.
Он шагнул ближе, и я невольно отступила к плите.
— Сиделку? — он хмыкнул, будто я сморозила глупость. — Ты что, Лида, думаешь, у нас деньги лишние? Мама сказала, ты справишься. И я так думаю.
Я молчала. Сковорода шипела, картошка подгорала, а я стояла и думала: как же так? Зоя Викторовна, его мать, никогда меня не любила. Смотрела всегда, как на прислугу, которая случайно оказалась в ее доме. А теперь я должна за ней ухаживать?
— И не вздумай юлить, — добавил Борис, уже уходя. — Завтра начнешь.
Дверь хлопнула, и я осталась одна. Картошка пахла горелым. Я выключила плиту и опустилась на табуретку, глядя на облупившуюся краску на подоконнике. Хотела плакать, но слез не было. Только пустота внутри, как будто кто-то вычерпал меня ложкой, как переспевший арбуз.
***
Мы с Борисом поженились, когда мне было двадцать пять. Он был старше на десять лет, уверенный, с хорошей работой в строительной фирме. Я тогда только закончила пединститут, работала в школе, вела русский и литературу. Думала, он — моя крепость, мой защитник. Он умел говорить красиво: про семью, про детей, про дом, где будет пахнуть свежим хлебом. Я верила.
А потом… потом началось. Сначала мелкие придирки: почему суп невкусный, почему рубашка не выглажена. Потом крики. А потом и кулаки. Не часто, но так, чтобы я запомнила.
Зоя Викторовна, его мать, жила в соседнем подъезде. Приходила к нам чуть ли не каждый день, сидела на нашей кухне, пила чай и рассказывала, какой Борис у нее золотой сын.
А я? Я — так, временное недоразумение. Она никогда не говорила этого вслух, но я видела по ее глазам — прищуренным, как у кошки, которая ждет, когда птичка подлетит поближе.
Я хотела уйти. Много раз. Собирала сумку, но каждый раз Борис находил меня — то у подруги, то у сестры. Угрожал, обещал, плакал даже. И я возвращалась. Потому что боялась. Потому что не знала, куда бежать.
На следующий день я пошла к Зое Викторовне. Ее квартира пахла старыми коврами и лекарствами, хотя я знала, что никаких лекарств она не пьет. Она сидела в кресле, укрытая пледом, с чашкой в руках. Лицо бледное, но глаза — живые, цепкие.
— Лида, — протянула она, будто впервые меня видит. — Садись. Боря сказал, ты мне помогать будешь.
Я кивнула, не зная, куда деть руки. Поставила сумку на пол, села на краешек стула.
— Я, конечно, не хотела вас обременять, — начала она, но в голосе ее было что-то театральное, как будто она репетировала эту фразу перед зеркалом. — Но здоровье, знаешь, не то. Ноги не ходят, руки слабые.
Я посмотрела на ее руки — крепкие, с аккуратным маникюром. Никакой слабости.
— Зоя Викторовна, — осторожно начала я, — может, к врачу? Провериться?
Она отмахнулась, будто я предложила ей на Луну слетать.
— Врачи! Что они понимают? Только деньги тянут. Нет, Лида, ты просто готовь мне, стирай, полы помой. Я ж не многого прошу.
Я сглотнула. Хотела сказать, что у меня уроки, что я едва успеваю по вечерам тетради проверять, но промолчала. Знала, что Борис все равно заставит.
— Хорошо, — выдавила я. — С чего начать?
— С обеда, — она улыбнулась, и эта улыбка была как укол. — Боря любит котлеты. Сделай. И мне заодно.
Дома я варила суп, когда позвонила Надя, подруга Зои Викторовны. Она была полной противоположностью свекрови — громкая, с хриплым смехом, всегда с сигаретой в руке.
— Лидка, ты чего там? — голос у нее был, как будто она уже выпила рюмку. — Слышала, Зойка заболела?
— Да уж, — я прижала телефон плечом, помешивая суп. — Заболела, говорит. А я теперь при ней.
— Ох, Лидка, — Надя хохотнула. — Ты что, поверила? Она здорова, как лошадь! Это она Бориса накрутила, чтобы тебя приструнить.
Я замерла. Ложка выпала из руки, плюхнулась в кастрюлю, брызнув горячим бульоном на запястье.
— Как… приструнить? — переспросила я, хотя уже понимала.
— Да так! Зойка мне вчера трещала: Лида, мол, совсем от рук отбилась, надо ее на место поставить. Вот и придумала эту болезнь. А Борис — он же маменькин сынок, что она скажет, то и сделает.
Я молчала, чувствуя, как внутри все сжимается. Значит, это игра. Зоя Викторовна не больна. Она просто хочет, чтобы я гнулась под ней, как тряпка. А Борис… Борис ей подыгрывает.
— Надь, что мне делать? — голос мой сорвался. — Я не могу так. Он… он меня убьет, если я откажусь.
— Беги, Лидка, — Надя вдруг посерьезнела. — Бери ноги в руки и вали. Куда угодно. Хоть к бабе Нюре в деревню.
Баба Нюра была соседкой Нади по даче — старушка лет восьмидесяти, но с характером, как у танка. Я видела ее пару раз: маленькая, сухонькая, с платком на голове, но глаза — как два острых гвоздя.
— К бабе Нюре? — я нервно хихикнула. — Она же меня на порог не пустит.
— Пустит, — отрезала Надя. — Я позвоню, поговорю. Собирайся, Лид. Не тяни.
Той ночью я не спала. Лежала, глядя в потолок, слушая, как Борис храпит рядом. Думала о бабе Нюре, о ее домике с покосившимся крыльцом, о запахе мяты и ромашки, которые она сушила на веранде. Думала о том, каково это — не бояться. Не вздрагивать от каждого шага за дверью.
Утром я встала раньше Бориса. Сварила кофе, нарезала бутерброды, как будто ничего не изменилось. Но в голове уже крутился план. Я не знала, хватит ли у меня смелости, но знала одно: я больше не хочу быть их марионеткой.
Когда Борис ушел на работу, я пошла к Зое Викторовне. Она снова сидела в кресле, с тем же пледом, с той же чашкой.
— Лида, — она посмотрела на меня с легкой насмешкой. — Ты чего такая бледная? Устала уже?
— Нет, — я выпрямилась, чувствуя, как в груди что-то щелкает, как будто замок открылся. — Зоя Викторовна, я знаю, что вы не больны.
Она замерла. Чашка в ее руке дрогнула, но она быстро взяла себя в руки.
— Что ты несешь? — голос ее стал резким. — Боря тебе скажет, что со мной делать.
— Борис, может, и скажет, — я шагнула ближе, удивляясь собственной смелости. — Но я больше не буду. Хватит. Я ухожу.
Она расхохоталась — громко, наигранно.
— Уходишь? Куда ты денешься, дурочка? Без Бориса ты никто.
Я не ответила. Просто развернулась и пошла к двери. Сердце колотилось, как птица в клетке, но я не остановилась.
Вечером я сидела в автобусе, который вез меня в деревню к бабе Нюре. Сумка с вещами лежала на коленях, телефон я выключила, чтобы Борис не доставал. За окном мелькали поля, темные и бескрайние, как моя новая жизнь. Я не знала, что будет дальше, но впервые за семь лет чувствовала себя живой.
Баба Нюра встретила меня на крыльце. Ее глаза, острые, как гвозди, пробежались по мне, но она ничего не сказала. Только кивнула и открыла дверь.
— Заходи, — буркнула она. — Чаю налью. А там разберемся.
Я шагнула в дом, и запах мяты окутал меня, как теплое одеяло. Впервые за долгое время я улыбнулась.
Я думала, что тот день, когда я бросила Зое Викторовне в лицо правду и ушла, был концом. Но нет. Борис не из тех, кто отпускает добычу. Он нашел меня через три дня.
Я пожила у бабы Нюры, а потом поехала к сестре. Туда он и заявился, в ее тесную однушку, где я пряталась, свернувшись на продавленном диване. Его голос гремел через дверь, как гроза: «Лида, открывай, или хуже будет!» Я открыла. Потому что знала: он не уйдет. Он никогда не уходит.
— Ты что устроила? — он схватил меня за руку, сжал так, что я ахнула. — Мама там одна, больная, а ты тут прохлаждаешься? Собирайся. Домой.
Я пыталась вырваться, объяснить, но слова тонули в его крике. Сестра, Катя, стояла в углу, бледная, как мел, и только шептала: «Лида, не ходи, не надо…» Но я пошла. Потому что боялась. Потому что он был как тень, которая всегда за мной — тяжелая, липкая, от которой не убежать.
Вернувшись домой, я поняла: Зоя Викторовна решила, что я ее собственность. Она сидела в своем кресле, как королева на троне, с той же чашкой и пледом, но теперь в ее глазах было что-то новое — торжество. Она знала, что Борис меня вернул. Знала, что я проиграла.
— Лида, — протянула она, будто пробуя мое имя на вкус. — Ты чего сбежала? Я же больная, мне помощь нужна.
Я молчала, глядя на ее аккуратно уложенные волосы, на золотую брошь на кофте. Никакой болезни. Только игра, в которую она втянула нас всех.
— Свари мне суп, — приказала она. — И полы помой. А то пыль везде, дышать нечем.
Я кивнула, чувствуя, как внутри все холодеет. С того дня начался ад. Зоя Викторовна стала хуже, чем была. Она нарочно разливала чай на стол, роняла крошки на ковер, мазала вареньем скатерть. Однажды я застала, как она вытряхивает пепел из пепельницы прямо на подоконник, а потом смотрит на меня с улыбочкой: «Ой, Лид, убери, а то грязно».
Она била посуду. Не каждый день, но с расчетом. То тарелка «выскользнет» из рук, то стакан разлетится вдребезги. «Я же слабая, — вздыхала она, — руки не держат». А я собирала осколки, чувствуя, как ее взгляд буравит мне спину. Борис, конечно, во всем винил меня. «Ты что, не можешь за мамой уследить? — орал он. — Она больная, а ты лодырь!»
Я перестала спать. Лежала по ночам, слушая, как тикают часы, и думала: я не выдержу. Не смогу. Но Надя, подруга Зои Викторовны, не молчала. Она звонила, когда Борис был на работе, и ее хриплый голос был как спасательный круг.
— Лидка, ты чего творишь? — шипела она в трубку. — Зойка издевается, а ты терпишь? Она же нарочно! Я ее знаю, она всегда такая была — хитрая, как лиса. Беги, пока не поздно!
— Куда, Надь? — шептала я, оглядываясь, будто Борис мог подслушать. — Он меня найдет.
— Не найдет, если умно сделаешь, — отрезала она. — Езжай снова к бабе Нюре, а оттуда — в другой город. Я знаю один, тихий, там моя сестра живет. Скажу, куда. Только не тяни, Лид.
Я молчала, но ее слова засели в голове, как заноза. Другой город. Тихий. Где нет Бориса. Где нет Зои Викторовны с ее чашкой и пледом. Где я смогу спокойно жить.
Зоя Викторовна тем временем становилась все наглее. Однажды я пришла к ней с кастрюлей супа, а она, даже не взглянув, вылила его в раковину. «Солено, — буркнула она. — Переделай».
Я стояла, глядя, как густой куриный бульон стекает в слив, и чувствовала, как что-то во мне ломается. Не злость, нет. Что-то глубже. Будто последняя ниточка, которая держала меня в этом доме, оборвалась.
Той ночью я решилась.
Борис спал, раскинувшись на кровати, его храп был как рокот грузовика. Я тихо встала, собрала сумку — только самое нужное: пара платьев, белье, документы. Денег было мало, но я знала, что Надя поможет. Она уже договорилась с бабой Нюрой, а та, как ни странно, согласилась снова меня приютить. «Пусть приезжает, — буркнула старушка по телефону. — Место есть».
Я ушла, когда за окном еще было темно. Автобус до деревни трясся по ухабам, а я сидела у окна, сжимая сумку, и повторяла про себя: «Только не оглядывайся. Только не оглядывайся».
Баба Нюра встретила меня так же, как в тот первый раз, — молча, с прищуром. Но в ее домике пахло мятой и теплом, и это было как объятие. Она налила мне чаю, поставила на стол тарелку с блинами и сказала:
— Рассказывай.
Я рассказала. Все. Про Бориса, про Зою Викторовну, про разбитые стаканы и вылитый суп. Она слушала, не перебивая, только иногда хмыкала, как будто подтверждая что-то свое.
— Хитрая она, — наконец сказала баба Нюра, когда я замолчала. — Но ты не дура, Лида. Раз ушла — значит, сила в тебе есть. А теперь слушай. Надька дала адрес, поедешь туда. Там городок маленький, но спокойный. Работа найдется. И не бойся. Мужики вроде твоего Бориса — они только на слабых и смелые. А ты уже не слабая.
Я кивнула, чувствуя, как ее слова оседают во мне, как камешки на дно реки. Не слабая. Я повторяла это, пока автобус вез меня в новый городок — маленький, с кривыми улочками и старыми тополями, которые шелестели так, будто шептались о чем-то своем.
В городке я сняла комнатку у пожилой женщины, которая сдавала угол за копейки. Нашла работу — учительницей в местной школе. Дети были шумные, но добрые, и их смех был как лекарство. Я перестала вздрагивать от каждого звонка. Перестала оглядываться, ожидая, что Борис вот-вот появится за углом.
Однажды, через пару месяцев, я получила письмо. Без обратного адреса, но почерк был Нади. Она писала, что Зоя Викторовна «выздоровела» через неделю после моего ухода. Бросила свой плед и чашку, снова ходит на рынок, болтает с соседками. Борис, правда, бесится — ищет меня, но Надя клянется, что не сказала ему ни слова. «Живи, Лидка, — писала она. — Ты свое выстрадала».
Я стояла у окна своей комнатки, глядя на тополя, и улыбалась. Пыль на подоконнике лежала тонким слоем, но я не спешила ее вытирать. Пусть лежит. Это моя пыль. Моя жизнь.
***
Прошел год с тех пор, как я поселилась в городке. Жизнь текла медленно, как река за околицей, но мне это нравилось. Я привыкла к шуму школьных коридоров, к запаху мела, к детским запискам, которые находила в тетрадях: «Лидия Павловна, вы самая лучшая».
Моя комнатка стала домом — с занавесками, которые я сшила сама, и горшком герани на подоконнике. Пыль я теперь вытирала, но не потому, что боялась грязи, а потому, что хотела, чтобы все было моим. По-настоящему.
Но Борис не исчез. Я знала, что он не сдастся. Надя писала, что он обзванивал всех, кого знал, — сестру, подруг, даже соседей. Расспрашивал, угрожал, требовал. «Где Лида? Куда она делась?» Я представляла его лицо — красное, с проступившими венами на лбу, — и каждый раз вздрагивала, но уже не так, как раньше. Страх стал тише, как эхо, которое уходит в лес.
Однажды вечером, когда я проверяла сочинения, в дверь постучали. Я замерла, чувствуя, как сердце ухнуло вниз. Стук был настойчивый, тяжелый. «Он нашел, — мелькнуло в голове. — Нашел».
Но за дверью стоял не Борис. Это был Миша, школьный завхоз, с которым я познакомилась пару месяцев назад. Высокий, с добрыми глазами и руками, которые всегда пахли стружкой и лаком. Он чинил парты, вешал полки в моем классе, а потом как-то само собой получилось, что мы стали пить чай в учительской, болтать о книгах, о жизни.
— Лида, — он смотрел встревоженно, — там мужик какой-то у школы крутится. Спрашивал про тебя. Я подумал… это не твой бывший?
Я сглотнула, чувствуя, как горло сжимается. Миша знал мою историю — не всю, но достаточно. Я рассказала ему однажды, после очередного чая, когда он спросил, почему я так редко улыбаюсь.
— Похоже, он, — прошептала я. — Борис.
Миша нахмурился, но не стал задавать вопросов. Просто сказал:
— Пойдем со мной. Не бойся.
Мы вышли на улицу. Вечер был прохладный, тополя шелестели, как будто предупреждали о чем-то. Борис стоял у ворот школы, в своей старой куртке, с сигаретой в руке. Увидев меня, он шагнул вперед, но Миша встал между нами, как стена.
— Лида, — Борис сплюнул на асфальт, — хватит бегать. Собирайся, домой поедем.
Я хотела ответить, но голос пропал. Вместо меня заговорил Миша, спокойно, но так, что даже я почувствовала его силу.
— Она никуда не поедет. И ты сейчас уйдешь. Понял?
Борис оскалился, шагнул ближе, но Миша не дрогнул. Он был выше, шире в плечах, и в его глазах не было ни капли страха. Борис что-то пробормотал, но я видела, как его уверенность тает, как воск под солнцем. Он отступил, бросил окурок и ушел, не оглядываясь. Я стояла, дрожа, пока Миша не положил руку мне на плечо.
— Все, Лида. Он не вернется.
Я кивнула, хотя не была уверена. Но в тот момент я поверила Мише. Его рука была теплой, надежной, как старый дуб, который не гнется под ветром.
На следующий день я поехала в райцентр и подала на развод. Адвокат, пожилая женщина с усталыми глазами, выслушала меня и сказала: «Держитесь, девочка. Такие, как ваш Борис, любят пугать, но закон на вашей стороне».
Я заполнила бумаги, чувствуя, как каждая подпись отрезает кусочек прошлого. Когда я вышла из здания, солнце светило так ярко, что я зажмурилась. Впервые за годы я почувствовала себя легкой, как пушинка тополя, которую ветер уносит далеко-далеко.
Борис больше не появлялся. Надя потом написала, что он вернулся к Зое Викторовне, которая снова «заболела», как только осталась одна. Они продолжали свою игру, но я уже не была ее частью.
Миша стал приходить чаще. Он приносил мне яблоки из своего сада, чинил скрипучую дверь в моей комнатке, а однажды просто взял меня за руку и сказал: «Лида, ты заслуживаешь быть счастливой». Я смотрела на него, на его чуть неловкую улыбку, и думала: а ведь он прав. Заслуживаю.
Мы начали встречаться — не спеша, осторожно, как будто оба боялись спугнуть что-то хрупкое. Но с каждым днем я чувствовала, как во мне оживает что-то давно забытое. Я смеялась, когда Миша рассказывал свои истории про школьные проделки. Пела, когда готовила ужин. А однажды, стоя у окна и глядя на тополя, я поняла: я дома. Не в этой комнатке, не в этом городке, а в себе. Впервые за всю жизнь.
Той весной, когда тополя снова зацвели, Миша сделал мне предложение. Ничего громкого — просто протянул кольцо, вырезанное из дерева, и сказал: «Будешь со мной, Лида?» Я кивнула, чувствуя, как слезы жгут глаза, но это были хорошие слезы. Как дождь после долгой засухи.
Теперь я Лидия Павловна, учительница, которая любит свою работу. Жена Миши, который всегда рядом. Женщина, которая больше не боится. А тополя за окном шепчут мне каждый вечер: «Ты сделала это. Ты свободна».