— Оля, это что, серьезно? — я почти кричу, тыча пальцем в кучу грязных ботинок, сваленных у порога. — Они опять весь дом разнесли, а ты молчишь?
Оля стоит, скрестив руки, и смотрит на меня, как на ребенка, который разнылся из-за пустяка. Ее губы поджаты, брови чуть приподняты — ну чисто учительница, которая ждет, когда я закончу орать.
— Боря, ну что ты раздуваешь? — ее голос спокойный, но в нем сквозит раздражение. — Это же моя семья. Они приехали, посидели, уедут скоро. Что ты кипятишься?
— Посидели?! — я чувствую, как кровь стучит в висках. — Посидели, говоришь? Они мне диван порвали, раковину раскололи, микроволновка теперь искры пускает! Это, по-твоему, нормально?
В прихожей пахнет мокрой обувью и чем-то пригоревшим — кажется, кто-то из этих «гостей» пытался разогреть свои котлеты и устроил пожар в микроволновке.
Пол усыпан крошками, на вешалке — гора чужих курток, а из гостиной доносится хохот Инги Викторовны, тещи моей ненаглядной. Она там, небось, опять рассказывает свои байки про молодость, пока ее племянники и зятья курят на балконе, пепел стряхивая прямо на мой газон.
Я стою, уперев руки в бока, и пытаюсь дышать ровнее. Оля смотрит на меня, и в ее глазах — ни капли вины. Только усталость и что-то вроде упрека. Мол, Боря, ты опять все портишь.
— Они не специально, — говорит она, понижая голос. — Ну, сломали что-то, бывает. Мы починим. Не делай из этого трагедию.
— Не специально? — я почти хриплю от злости. — Твой двоюродный брательник, этот Вадик, пьяный на диван упал, пружины вылезли! А Инга Викторовна со своей подружкой, как её там, Людкой? Они раковину чем долбили, молотком, что ли? Оля, это мой дом! Мой!
— Наш, Боря, — она делает шаг ко мне, и ее голос становится жестче. — Наш дом. И моя семья имеет право сюда приезжать. Ты знал, на ком женился.
Я открываю рот, чтобы ответить, но слова застревают. Знал. Да, знал. Но не думал, что это будет так — как набег орды, после которого я собираю осколки своей жизни, как битую посуду.
***
Мы с Олей женаты семь лет. Поженились по любви, как говорится, — она была яркая, смешливая, с этими своими рыжими кудрями и привычкой петь под нос, пока готовит ужин.
Я тогда работал в автосервисе, пахал по двенадцать часов, но ради нее готов был горы свернуть. Оля была из большой семьи — мать, тетки, братья, сестры, племянники. Я, дурак, думал, что это мило. Ну, семья, все дела. У меня самого только мать осталась, да и та в другом городе, видимся раз в год. А тут — толпа, шум, застолья. Казалось, это добавит жизни в наш дом.
Но жизнь оказалась не той, о которой я мечтал. Олина родня — как саранча. Приезжают без предупреждения, с сумками, детьми, собаками. Останавливаются на неделю, две, а то и месяц.
Инга Викторовна, теща, — главнокомандующий этого хаоса. Ей шестьдесят два, но энергии, как у двадцатилетней. Она вечно «организует» — то борщ на всю ораву варит, то ремонт в нашей ванной затевает, не спрашивая.
А ее племянники, Вадик и Серега, — это вообще отдельная песня. Вадик, тридцать пять лет, вечно пьяный, с татуировкой «Сила в правде» на шее. Серега — его тень, молчаливый, но зато мастер все ломать. Прошлым летом он «чинил» нашу газонокосилку. Итог — косилка на свалке, а Серега только руками развел: «Ну, бывает».
Я терпел. Долго терпел. Потому что любил Олю. Потому что не хотел быть тем мужиком, который орет на жену из-за ее семьи. Но каждый их приезд — как проверка на прочность. И сегодня, когда я вернулся с работы и увидел, что мой дом превратился в свинарник, что-то во мне лопнуло.
Я захожу в гостиную, и картина перед глазами — как из плохого кино. Диван, наш новенький диван, купленный в кредит, лежит, как раненый зверь: одна сторона просела, обивка порвана, из-под нее торчат пружины. На столе — гора грязных тарелок, липкие стаканы, окурки прямо в блюдце. На полу — пятна от кетчупа, а в углу валяется разбитая стеклянная крышка от микроволновки.
Инга Викторовна сидит в кресле, как королева на троне. Ее седые волосы уложены в пышную прическу, на шее — бусы размером с грецкий орех. Она пьет чай из моей любимой кружки и хохочет над чем-то, что рассказывает Людка, ее подружка.
Людка — низенькая, круглая, с ярко-красной помадой, которая размазалась по подбородку. Вадик спит на стуле, уронив голову на стол, рядом с ним — пустая бутылка коньяка. Серега стоит у окна, ковыряет ногтем подоконник. От этого звука у меня зубы сводит.
— Инга Викторовна, — начинаю я, стараясь держать голос ровным. — Объясните, что тут произошло?
Она поворачивает голову, смотрит на меня с легкой улыбкой, как на назойливую муху.
— Ой, Боренька, да ничего страшного, — ее голос сладкий, как сироп. — Ребята просто отдыхали. Ну, выпили немного, пошумели. Ты же не будешь из-за этого ворчать?
— Не буду? — я чувствую, как лицо горит. — Ваш Вадик диван сломал. Раковину в ванной разбили. Микроволновка — в хлам! Это что, теперь я должен за все это платить?
Инга Викторовна качает головой, будто я сказал какую-то глупость.
— Боря, ну что ты считаешь копейки? — она ставит кружку на стол, и я замечаю, что на кружке теперь трещина. — Семья — это главное. А вещи — это просто вещи.
Я открываю рот, но тут вмешивается Оля. Она уже стоит в дверях, и ее глаза блестят от злости.
— Боря, хватит! — ее голос дрожит. — Ты всех позоришь! Это мои родные, они не чужие тебе. Не смей так с мамой разговаривать!
— Позорю? — я поворачиваюсь к ней, и в груди что-то сжимается. — Оля, это они твой дом в помойку превратили! А ты их защищаешь? Ты вообще на чьей стороне?
— На стороне семьи! — она почти кричит. — А ты, Боря, ведешь себя, как чужой. Как будто тебе наплевать на нас всех!
Я молчу. Слова вязнут в горле, как мокрый песок. В комнате повисает тишина, только Серега продолжает драть подоконник, а Вадик во сне что-то бормочет. Инга Викторовна смотрит на меня с торжествующей улыбкой, будто только что выиграла шахматную партию.
Я стою посреди этой разрухи, и мне кажется, что я тону. Не в воде, а в чем-то густом, липком, как смола. Семья. Олина семья. Я думал, что смогу с этим жить. Что ради нее я проглочу все — их набеги, их хамство, их привычку ломать все, до чего дотянутся.
Но сейчас я смотрю на Олю, на ее лицо, полное обиды, и понимаю: она не видит меня. Не видит, как я надрываюсь, чтобы этот дом был нашим, чтобы он был крепостью, а не проходным двором. И я не знаю, как ей это объяснить. Не знаю, хватит ли у меня сил.
Может, я слабак? Может, настоящий мужик просто сжал бы зубы и молчал? Но я не могу. Не хочу. Этот дом — мой. Я его строил. Я за него плачу. И я не хочу, чтобы он превратился в общежитие для ее родни.
Я делаю глубокий вдох. Надо что-то сказать. Надо поставить точку.
— Оля, я не могу так больше — говорю я.
— Не поняла, что ты хочешь сказать? — спрашивает она, и ее голос дрожит.
— Я имею в виду, что это не семья, — я киваю в сторону Инги Викторовны, которая теперь сидит, выпрямив спину, и смотрит на меня, как на врага. — Это хаос. И я не хочу, чтобы он сожрал наш дом. Нашу жизнь.
— Боря, ты не можешь так говорить, — Оля делает шаг ко мне, но я поднимаю руку, останавливая ее.
— Могу. И говорю. Или они перестают сюда являться, как к себе домой, или… — я замолкаю. Не хочу говорить это вслух. Не хочу, чтобы это стало реальностью.
— Или что? — Оля почти шепчет, но в ее голосе — вызов.
Я молчу. В комнате тихо, только где-то капает вода из разбитой раковины. Инга Викторовна встает, поправляет бусы и говорит, обращаясь к Оле:
— Доченька, не слушай его. Он просто устал. Поговорит и успокоится.
Но я не успокаиваюсь. Я разворачиваюсь и иду к двери. Хватаю куртку, ключи. Оля кричит мне вслед:
— Боря, ты куда?!
Я не отвечаю. Дверь хлопает за мной, и я оказываюсь на улице. Холодный воздух обжигает легкие. Я стою, глядя на наш дом — двухэтажный, с аккуратным газоном, который я сам стриг. Дом, который я хотел сделать крепостью. А теперь он — как поле боя.
Я сижу в машине, припаркованной у обочины. В голове — каша. Вспоминаю, как мы с Олей покупали этот дом. Как она смеялась, бегая по пустым комнатам, как рисовала мне, где будет детская, где — наш кабинет. Тогда я думал, что мы — команда. Что мы вместе против всего мира. А теперь я чувствую себя чужим. Как будто я — гость в собственной жизни.
Но я не хочу сдаваться. Не хочу, чтобы Инга Викторовна и ее орда победили. И не хочу терять Олю. Она — часть меня. Даже сейчас, когда я злюсь на нее так, что хочется орать, я знаю, что люблю ее. Просто… просто надо что-то менять.
Я достаю телефон, набираю ее номер. Она отвечает после третьего гудка.
— Боря? — ее голос тихий, будто она плакала.
— Оля, — говорю я, и голос мой тверже, чем я ожидал. — Нам надо поговорить. Без твоей мамы. Без Вадика. Без всего этого цирка. Только ты и я.
Она молчит. Я слышу, как она шмыгает носом.
— Хорошо, — наконец говорит она. — Давай поговорим.
Я выдыхаю. Это не победа. Это даже не перемирие. Но это шаг. Маленький, но мой.
Проходит неделя.
Оля и я начинаем говорить. Не кричать, не обвинять, а говорить. Это тяжело. Она защищает свою семью, я — свой дом. Но мы оба понимаем: если не найдем компромисс, этот дом станет могилой для нашей любви.
Инга Викторовна звонит Оле каждый день, но пока не приезжает. Вадик и Серега тоже пропали — говорят, уехали на заработки. Я чиню раковину, заказываю новый диван. Микроволновку выбрасываю — проще купить новую, чем чинить эту рухлядь.
Я смотрю на Олю, когда она готовит ужин, напевая под нос, как раньше. И думаю: может, мы справимся. Не сразу, не легко. Но справимся. Потому что этот дом — наш. И я не отдам его никому.
Прошел месяц с того скандала. Дом потихоньку приходит в себя, как больной после лихорадки. Новый диван стоит в гостиной, пахнет свежей обивкой. Раковина блестит, микроволновка жужжит, как ни в чем не бывало. Оля старается — меньше говорит о своей родне, больше возится на кухне, напевает свои песенки. Я тоже стараюсь. Не ворчу, не напоминаю. Но внутри — как натянутая струна. Жду, когда она лопнет.
Мы с Олей теперь осторожнее друг с другом. Разговариваем, как по минному полю ходим — каждое слово взвешиваем. Она предложила звать ее родню реже, по праздникам. Я кивнул, сказал: «Ладно, давай попробуем». Но в глубине души знаю: Инга Викторовна не из тех, кто отступает. Она звонит Оле каждый вечер, и я слышу, как Оля отвечает коротко, будто боится спугнуть наше хрупкое перемирие.
Сегодня суббота. Я сижу на кухне, пью кофе, листаю телефон. Оля у плиты, жарит котлеты. Пахнет мясом и луком, за окном — серый ноябрьский вечер. И тут звонок в дверь. Резкий, как выстрел. Я вздрагиваю, кофейная кружка чуть не падает из рук.
— Кто это? — спрашиваю, глядя на Олю.
Она пожимает плечами, но в ее глазах мелькает тревога.
— Не знаю, Борь. Может, соседка? — говорит она, вытирая руки о фартук.
Я встаю, иду к двери. Сердце колотится, как будто я уже знаю, что за ней. Открываю — и вот она, Инга Викторовна, в своем неизменном пальто с меховым воротником, с сумкой, из которой торчит батон. За ней — Вадик, трезвый, что редкость, но с той же наглой ухмылкой. И еще кто-то — мужик лет сорока, лысый, в кожанке, с чемоданом в руке.
— Боренька, здравствуй! — Инга Викторовна сияет, как новогодняя елка. — А мы к вам! Сюрприз!
Я стою, как вкопанный. Внутри все кипит, но я молчу. Оля появляется в прихожей, и ее лицо бледнеет.
— Мама? — она смотрит на Ингу Викторовну, потом на меня. — Ты же не предупреждала…
— А зачем предупреждать? — теща машет рукой, будто отгоняет муху. — Мы же семья! Это вот Игорь, мой… дальний родственник. Он у нас поживет недельку, правда, Боря?
Игорь кивает, ставит чемодан на пол. Половицы скрипят под его весом. Вадик уже снимает ботинки, разбрасывая комья грязи по коврику.
— Оля, — говорю я тихо, но голос дрожит. — Ты знала?
Она мотает головой, но я вижу, как ее пальцы теребят край фартука. Ложь. Или полуправда. Не важно. Струна во мне лопается.
— Инга Викторовна, — я поворачиваюсь к теще, стараясь говорить спокойно. — У нас договор был. Вы не приезжаете без предупреждения. И уж точно не с новыми… родственниками.
Она смотрит на меня, прищурившись, как кошка перед прыжком.
— Боря, ты что, нас выгонять собрался? — ее голос медовый, но в нем злость. — Мы же не чужие. А Игорь, между прочим, в беде. Ему негде жить, пока квартиру не снимет. Ты же не бросишь человека на улице?
Игорь кашляет, смотрит в пол. Вадик хмыкает, будто ему смешно. Оля молчит, и это молчание — как нож в спину.
— Оля, — я смотрю на нее, и в груди жжет. — Скажи что-нибудь.
Она открывает рот, но тут Игорь вдруг поднимает голову и говорит:
— Простите, я не хотел… Инга сказала, вы не против. Я могу уйти.
Его голос низкий, с хрипотцой. И в нем — что-то настоящее. Не как у Вадика с его вечным «бывает» или у Инги Викторовны с ее сиропной болтовней. Я смотрю на него, и в голове мелькает: этот мужик не врет. Он правда в дерьме.
Но я уже не могу остановиться.
— Уходите, — говорю я, и голос мой звучит, как чужой. — Все. Прямо сейчас.
— Боря! — Оля хватает меня за руку, ее глаза полны слез. — Ты что творишь? Это моя мама!
— А это мой дом! — я выдергиваю руку, и слова вылетают, как пули. — Мой! И я не хочу, чтобы он опять стал хлевом! Хватит, Оля! Хватит их тащить сюда, как чемоданы без ручки!
Инга Викторовна ахает, прижимает руку к груди, будто я ее ударил. Вадик делает шаг вперед, но Игорь его останавливает, положив руку на плечо.
— Погоди, Вадим, — говорит он тихо. — Человек прав.
И тут случается неожиданное.
Игорь поворачивается к Инге Викторовне и говорит:
— Инга, ты мне не все рассказала, да? Ты сказала, что это твой дом. Что дочка с мужем только снимают угол. А тут, я смотрю, совсем другая история.
Я застываю. Оля тоже. Инга Викторовна открывает рот, но впервые за все время, что я ее знаю, не находит слов.
— Что? — я смотрю на Игоря, потом на тещу. — Это как понимать?
Игорь качает головой, будто ему самому неловко.
— Она мне наплела, что вы с Олей — временно тут, что дом ее, что она решает, кто живет. Я поверил. Думал, пару недель перекантуюсь, пока с работой разберусь. А вы, выходит, хозяева?
Оля смотрит на мать, и в ее глазах — смесь шока и боли.
— Мама, это правда? — ее голос дрожит. — Ты соврала?
Инга Викторовна поправляет бусы, пытается улыбнуться, но улыбка выходит кривой.
— Олечка, я просто… хотела помочь Игорю. Он же наш, родня. А Боря… он же всегда против.
— Против?! — я почти кричу. — Да я за то, чтобы мой дом не превращался в вокзал! А ты, оказывается, людям мозги пудришь, что это твое?
Вадик, который до этого молчал, вдруг ржет, как ненормальный.
— Ну, тетя Инга дает! — он хлопает себя по колену. — Это ж надо, такую схему провернуть!
Оля делает шаг к матери, и я вижу, как ее руки дрожат.
— Мама, как ты могла? — она говорит тихо, но каждое слово — как удар. — Ты врала не только им. Ты и мне врала. Все эти годы ты делала вид, что это нормально — врываться сюда, ломать все, жить, как у себя. А я… я тебя защищала. Перед Борей. Перед всеми.
Инга Викторовна пытается что-то сказать, но Оля ее перебивает.
— Хватит, — говорит она, и в ее голосе — злость, которой я никогда раньше не слышал. — Уходите. Все. И ты, мама.
Тишина. Даже Вадик перестает ржать. Игорь кивает, берет свой чемодан.
— Простите, — говорит он, глядя на меня. — Я не знал.
Он уходит первым. Вадик, пожав плечами, тащится за ним. Инга Викторовна стоит, как статуя, потом медленно снимает пальто, будто собирается остаться. Но Оля качает головой.
— Нет, мама. И ты тоже.
Теща смотрит на нее, как на предательницу. Потом разворачивается и уходит, не сказав ни слова. Дверь хлопает, и мы с Олей остаемся одни.
Я стою в прихожей, и мне кажется, что дом дышит. Впервые за годы он пустой. Ни криков, ни смеха, ни запаха чужих сигарет. Только мы с Олей. И эта тишина — она не пугает. Она… освобождает.
Я смотрю на Олю, на ее опущенные плечи, на ее глаза, полные слез, и понимаю: она сделала выбор. Не ради меня. Ради нас. И это — как глоток воздуха после долгого погружения.
Но я знаю: это не конец. Инга Викторовна вернется. Она всегда возвращается. И нам с Олей придется быть сильнее, чем раньше. Потому что теперь мы не просто муж и жена. Мы — команда. И этот дом — наш.
Мы сидим на кухне. Котлеты остыли, кофе в моей кружке давно кончился. Оля смотрит в стол, теребит край скатерти.
— Боря, — говорит она тихо. — Я не знала. Правда. Я думала… думала, мама просто такая, шумная, но своя. А она… она нас использовала.
Я киваю. Хочу сказать что-то резкое, но передумываю. Вместо этого беру ее руку. Она холодная, как лед.
— Оля, — говорю я. — Мы справимся. Но нам надо договориться. Никаких сюрпризов. Никаких «родственников» без спроса. Это наш дом. И мы решаем, кто сюда входит.
Она смотрит на меня, и в ее глазах — не страх, не злость. Решимость.
— Хорошо, — говорит она. — Договорились.
Проходит еще месяц.
Инга Викторовна звонит, но Оля отвечает коротко, без прежней теплоты. Вадик и Серега не появляются — говорят, Игорь увез их на какой-то объект, строить коттеджи. Я не спрашиваю, что там за история. Мне плевать.
Оля меняется. Она больше не напевает, но зато начала рисовать. На подоконнике — ее эскизы, какие-то цветы, пейзажи. Я смотрю на них и думаю: может, это ее способ заштопать раны. А я… я учусь доверять. Не только ей, но и себе. Учусь верить, что мы сможем построить что-то новое. Не крепость, как я мечтал. А дом. Настоящий.
Зима вступила в свои права. Снег скрипит под ногами, окна нашего дома покрылись морозными узорами. Внутри тепло — Оля затопила камин, и в гостиной пахнет дровами и ее травяным чаем. Ее эскизы теперь не только на подоконнике — несколько рамок висят на стенах, и я ловлю себя на том, что улыбаюсь, глядя на них.
Но тишина в доме — она другая. Не тяжелая, как раньше, а… живая. Мы с Олей научились говорить. Не просто перебрасываться фразами о счетах или ужине, а говорить по-настоящему. О том, что болит. О том, чего боимся.
Она рассказала, как всю жизнь пыталась угодить матери, как боялась стать «плохой дочерью». Я признался, что иногда чувствую себя чужим в этом доме, будто все, что я строил, может рухнуть в один момент. Эти разговоры — как чистка старых ран. Больно, но нужно.
Инга Викторовна так и не вернулась. Оля говорит, она звонит реже, и голос у нее теперь не такой уверенный. Вадик и Серега пропали с радаров — Игорь, похоже, правда увез их на какой-то объект, и я почти благодарен ему за это. Почти. Потому что каждый раз, когда я вижу чемодан в прихожей или слышу звонок в дверь, во мне что-то сжимается. Как будто я жду нового набега.
Сегодня вечер пятницы. Мы с Олей сидим за кухонным столом, перед нами — тарелки с картошкой и рыбой, бутылка вина, которую я купил по случаю. Она смеется над моей шуткой, и ее рыжие кудри подпрыгивают, как в те дни, когда я только влюбился в нее. Но тут звонит телефон. Оля берет трубку, и я вижу, как ее лицо меняется. Она говорит коротко, почти шепотом, и кладет телефон на стол.
— Мама, — говорит она, глядя в тарелку. — Хочет приехать. На Рождество.
Я молчу. Вино в бокале кажется горьким. Оля поднимает глаза, и в них — вопрос. Не страх, не мольба. Решимость.
— Боря, — говорит она. — Я сказала, что мы подумаем. Но… я хочу, чтобы мы решили вместе.
Вместе. Это слово — как якорь. Я беру ее руку, и она не холодная, как тогда, в тот вечер с Игорем. Она теплая, живая.
— Хорошо, — говорю я. — Пусть приедет. Но только она. И только на пару дней. И никаких сюрпризов.
Оля кивает, и я вижу, как ее плечи расслабляются. Она улыбается — не той натянутой улыбкой, что раньше, а настоящей, от которой у меня внутри что-то оттаивает.
— Договорились, — говорит она. — И знаешь… я хочу, чтобы этот дом был нашим. Не маминым. Не моим. Нашим.
Я смотрю на нее, и в голове мелькает: мы сделали это. Не просто выгнали Ингу Викторовну, не просто починили диван и раковину. Мы построили что-то новое. Не крепость, не поле боя. Дом. Настоящий.
Я стою у окна, смотрю на заснеженный двор. Газон, который я так любил стричь, теперь укрыт белым одеялом, и это красиво. Как будто природа говорит: отдохни, Боря. Ты сделал достаточно.
Я думаю об Оле, о том, как она изменилась. Она больше не девочка, которая боится сказать «нет». Она — женщина, которая знает, чего хочет. И я… я больше не тот мужик, который орет от бессилия. Я учусь слушать. Учусь быть рядом.
Инга Викторовна приедет, и это будет испытание. Но я не боюсь. Потому что теперь мы с Олей — не просто пара. Мы — фундамент. И этот дом стоит на нас двоих.
Рождество приходит тихо. Инга Викторовна приезжает одна, без сумок, без батонов, без Вадика и Сереги. Она выглядит старше, чем я помнил, — седые волосы не такие пышные, бусы потускнели. Она пьет чай, говорит о погоде, о соседях. Ни слова о прошлом. Оля сидит рядом, держит ее за руку, но я вижу, что она не та дочь, что раньше. Она не просит прощения, не оправдывается. Она — хозяйка этого дома.
Я сижу напротив, молчу, слушаю. И думаю: мы справились. Не потому, что прогнали всех. Не потому, что починили вещи. А потому, что научились быть вместе. Научились держать дверь закрытой для хаоса и открытой для друг друга.
Вечером мы зажигаем гирлянду на елке. Оля смеется, Инга Викторовна подпевает колядкам, а я стою у окна, глядя на наш дом. Он светится в темноте, как маяк. И я знаю: что бы ни случилось, мы не дадим этому свету погаснуть.