Он вошёл в храм с таким выражением лица, будто искал здесь кого-то. Но не Бога пока, нет— скорее человека. И не с радостью — а с последним упрямством. Старик, сухощавый, как высушенный временем корень. Спина почти прямая, походка на удивление чёткая, но в ней уже считывалась осторожность, как у человека, приученного к боли.
Кожа землистого оттенка, натянутая на скулы, как пергамент. Под глазами — желтоватые тени. Пальцы — сухие, чуть дрожащие.
Это был человек, в теле которого болезнь уже прописалась давно и надолго. Необратимо.
Глаза несли весь вес его лет, они были цвета старой слюды. Прозрачные, тусклые — и всё же смотрящие с такой пристальной сосредоточенностью, как будто в каждом предмете искали ответ.
Служба закончилась, прихожане разошлись, унесли с собой свет, сколько кто мог — в ладонях души, в складках сердца. Кто-то — облегчение, кто-то — благодарность, кто-то просто тишину. А в храме как всегда остался источник, благодать витала под сводами, ощутимо трогала лёгким запахом ладана и незримо окутывала душу дыханием Святого Духа.
Я подошёл к вошедшему мужчине. Отметил для себя, что никогда не видел его раньше. Потом вспомнил, что пять минут назад перенеслась моя встреча после службы с волонтерами. Сомнений не было, что Господь подарил мне это время на общение с важным человеком.
— Здравствуйте. Вы первый раз у нас?
— Первый… И, может быть, в последний, — сказал он, устремив взгляд по прямой на Царские врата.
—Я отец Игорь, настоятель этого храма. Вот задержался после службы. А Вас как зовут?
— Пётр Аркадьевич. Просто Пётр можно. Живу здесь в Рыбачьем. Я — профессор физики. В прошлом. Занимался разработками в довольно крупном НИИ, преподавал. Мы с женой перебрались в Рыбачье на пенсии, ей нужно было дышать, как врачи сказали «особым крымским воздухом».
Он громко вдохнул, слегка пожал плечами, как будто извиняясь, что переводит разговор с крымских красот на себя.
— Умирать я собираюсь, отец Игорь. Решил перед этим... — он замялся. — Посмотреть. Что тут у вас... В храме.
Многие приходят вначале так — просто посмотреть. Но только не в таком возрасте. И не с таким взглядом — настороженно-честным, будто на допросе у собственной совести.
-Живёте в Рыбачьем...- повторил я задумчиво.
Мне больно от того, что за пятнадцать лет служения здесь я так и не узнал большую часть своих односельчан- православных христиан. Многие будто идут другой дорогой — мимо храма, за забором, мимо Бога, мимо меня. Кто-то здоровается через забор, кто-то кивает на улице, кто-то приходит только с Пасхальными куличами. А я не знаю, что у них на сердце.
Молюсь за село — «о всяком человеке», как пишется в проскомидии. А кого зову поимённо — это те, кто ходит в храм, кто живёт с Церковью. Остальные — будто в тени.
И болит за них сердце. Ведь храм — не для избранных. Он для всех. И я каждый раз думаю: а сколько таких, как Пётр, живут рядом и молчат? Кто к старости чувствует тревогу, одиночество, глухое томление — и не знает, что делать с этой болью?
Я, может, и не достоин, но я здесь, в этом селе. Чтобы выслушать, понять, молиться.
Господи, дай мне слова, чтобы найти этих молчащих. И пусть хоть один услышит.
Я пригласил Петра Аркадьевича пройти на скамеечку около стены.
— Садитесь, Пётр Аркадьевич. Поговорим?
Он немного замешкался, будто не сразу решился, а потом присел — неспешно, с достоинством, как человек, привыкший всю жизнь всё контролировать.
И в этот момент я наблюдал, как он встречается глазами с ликами на иконах — не торопливо, вдумчиво. Будто здоровается. Смотрит на Спасителя, на Богородицу, на Николая Чудотворца, Серафима Саровского, словно узнаёт чьи-то лица из далёкой, забытой юности.
Потом он поднял взгляд наверх к куполу, оглянулся - и что-то в нём изменилось. Едва уловимое — как будто впервые за долгое время он почувствовал себя не одиноким. Не среди чужих стен, не под прессом одиночества, а по-настоящему дома. Среди тех, кто уже давно ждал его.
Я присел рядом.
— Вам кто-то рассказал о храме в селе, и вы заинтересовались?
— Никто… У меня никого давно нет.
— Больны?
— Рак, — пожал плечами. — Последняя стадия. Боли пока терпимы. Потом будет хуже. Врачи сказали: месяца два. Три — если повезёт. Отправили пока домой. Но я в везение давно не верю. Я, батюшка, в квантовую физику верил. Всю жизнь. До самой пенсии преподавал в университете. Публиковался. Даже переводы моих трудов есть. А потом жена умерла…
Он на секунду закрыл глаза.
— Вот тут всё и... распалось. Знаете, как в физике: система, лишённая удерживающей силы, распадается. У нас с ней было сорок пять лет. Без детей. Зиночка моя... Добрая, терпеливая, даже к моему безверию. В церковь не ходила, но свечку ставила. Тайком от меня. Ночью на кухне иконочку достанет, чтобы я не видел, поцелует, поставит на стол, опрев на чашку… И молится тихонько, чтобы я не слышал. Да я ведь и не атеист, просто не понятно мне всё это. Я смеялся тогда: "Ты же умная женщина, Зин! Ну как можно в это верить?" А теперь... теперь я думаю: может, она была умнее меня?
Он говорил просто, но я чувствовал — внутри него идёт настоящая буря.
Я молчал. Молитва внутри в таких случаях удивительным образом льётся легко, управляется Господом.
— С тех пор, как она умерла, во мне что-то разболталось. Словно время стало растекаться. Как если бы... — он замолчал, подбирая формулу. — Простите. Я всё ещё пытаюсь говорить понятиями науки.
— Говорите, как получается, — ответил я.
Он вытащил из кармана смятый платок, вытер и без того сухие губы.
— Я всё ждал, что что-то ко мне вернётся. Какое-то чувство, интерес. А всё наоборот убывало. Осталась только... тревога. Глухая. Не физическая. Как будто я упустил что-то главное. Не в жизни, а в самом себе.
Он замолчал на пару секунд, потом медленно, с трудом подобрав нужные слова, добавил:
— Понимаете… Я всю жизнь знал, как что-то устроено. Пусть не всё — но знал, как проверить, посчитать, доказать. А теперь... я иду туда, где никаких формул нет. Ни одного уравнения. Ни одной константы. Только тишина. И неизвестность. И страшно.
Он провёл рукой по вискам.
— А я ведь не атеист. Я — растерянный. Понимаете? Вот чего боюсь. Не наказания даже. А того, что не знаю, кто меня встретит. И примет ли. Понимаете?
-Понимаю.
Он посмотрел мне в лицо:
— Это бывает? У вас таких много?
— Много, — сказал я. — Вся наша вера начинается с этой тревоги. Только у кого-то она тихая и растянутая на десятилетия. А у кого-то внезапная, как стук в дверь. Вот Вы постучали. А Бог услышал.
Пётр Аркадьевич облокотился на колени, при этом сильно согнулся в спине и опустил голову.
— Я не умею молиться, батюшка. Я, честно сказать, и не верю то— по-настоящему. Но мне страшно.
Он снова посмотрел прямо на лики святых с икон:
— А вдруг всё-таки Он есть? Я стою на границе... и чувствую, что за этой чертой меня кто-то ждёт. Только не знаю — Кто.
Я подумал, что именно за эту честность Господь и пришёл бы сам — как к Закхею.
Закхей- маленький человек, скрывающийся за своей должностью, за деньгами, за показной властью… а внутри — такой же страх и такая же жажда. Он тоже не знал, как молиться. Не умел правильно стоять, не умел говорить «высоких слов». Но он захотел — по-настоящему захотел — увидеть Христа. Хоть издалека. Хоть мельком.
И вот этот его неловкий, детский, почти смешной поступок — влезть на дерево, забыв о статусе и возрасте — стал той самой «честностью сердца», за которую Господь и вошёл к нему в дом. В жизнь. В самое сокровенное.
С такими размышлениями я сказал:
— Нужно только начать, Пётр Аркадьевич. Разрешите себе обратиться к Господу. Господь милостив. Он Источник жизни. Он ждёт покаяния, а не идеологии, не формул. Покаяние — это не про эмоции. Это признание: "Я понимаю, что был неправ".
Старик кивнул.
— Да. Я хочу это сказать. Только — не умею.
— Я помогу Вам — пообещал я.
Он исповедовался в воскресенье. Сухо, почти научно. Но когда говорил о жене — заплакал. Первый раз, за всё время. А я не торопил. Высохшей земле важна каждая капля.
После причастия Пётр Аркадьевич сел опустив плечи, как будто выдохнул, миссия выполнена.
В очередь ко кресту Пётр шёл уверенно, в глазах были слёзы победы.
Господи, благодарим Тебя за эти моменты!
— Спасибо- сказал он мне, поцеловав крест.
А перед уходом посмотрел на меня почти по-детски:
— Батюшка, а если я вдруг выживу?..
— Тогда Вы будете жить не как прежде.
Он усмехнулся:
— Это уж точно. Но вы хороший эксперимент устроили… Последний в моей жизни.
Похоронили его через семь недель. Пётр Аркадьевич так и не нашёл никаких родных. Пару раз до смерти он звонил мне — спрашивал, какие молитвы читать, как «там» будет. Успокоился...
Умер он в больнице, в ту же ночь, когда причастился второй раз.
Спасается и тот, кто первым пришёл, и тот, кто последним поклонился.
Я смотрю на крест на могиле Петра Аркадьевича и вспоминаю, как старенький, немощный от болезни Пётр, человек точных наук, сказал мне в последнем звонке:
— Батюшка, вы были правы. Он есть. И любит. Я прикоснулся к Нему не умом, а сердцем.
Слава Богу за всё.
священник Игорь Сильченков
ПОДАТЬ ЗАПИСКИ на молитву в храме Покрова Пресвятой Богородицы Крым, с. Рыбачье на ежедневные молебны с акафистами и Божественную Литургию ПОДРОБНЕЕ ЗДЕСЬ