Небо хмурилось, словно разделяя общую скорбь. Я стояла у свежего могильного холмика, не чувствуя ног — только пустоту внутри. Мамы больше нет. Комки земли глухо стучали о крышку гроба, а я всё не могла поверить, что это конец.
— Лариса Петровна, нам пора, — тихо позвал меня Сергей Иванович, наш семейный нотариус.
В его конторе собрались все: двоюродные племянники, которые прилетели из Новосибирска только ради наследства, соседка тётя Валя, что помогала мне с мамой последние годы, и Марина — моя младшая сестра, которую я не видела месяцами. Она сидела с прямой спиной, поправляя чёрную юбку. В отличие от меня, её глаза были сухими.
Я опустилась на стул, сжимая в руках старый мамин платок. Последние три года я не отходила от её постели, меняла белье, готовила бульоны, читала книги. А Марина приезжала раз в месяц, от силы на пару часов.
— Согласно последней воле Раисы Михайловны Корневой, — начал Сергей Иванович, откашлявшись, — все сбережения распределяются между дочерьми поровну.
Я кивнула, ожидая услышать про квартиру — единственное, что осталось от родителей. Трёхкомнатная, в центре, с видом на парк. Мы с Мариной выросли в ней. Я всегда думала, что буду там жить и дальше.
— Квартира по адресу улица Ленина, дом 42, квартира 75 передаётся в собственность...
В комнате стало тихо. Я посмотрела на нотариуса, не понимая, почему он запнулся.
— ...Марине Алексеевне Корневой.
Всё замерло. Я не сразу поняла смысл сказанного. В ушах зашумело, словно я погрузилась под воду. Марина? Почему Марине?
— Это какая-то ошибка, — прошептала я. — Я ухаживала за мамой все эти годы. Она...
— Завещание составлено по всем правилам, — сухо ответил нотариус. — Раиса Михайловна была в здравом уме и твёрдой памяти.
Марина не поднимала глаз. Тётя Валя охнула и покачала головой. А я чувствовала, как пол уходит из-под ног. За что, мама? Почему? Мы же договаривались...
Я помню, как мама говорила мне: «Ларочка, ты всегда будешь под крышей родительского дома». Теперь эти слова казались насмешкой. Предательством, тихим и оттого особенно болезненным.
Правда глаза колет
Коридор нотариальной конторы казался бесконечным. Я догнала Марину у выхода, схватив её за рукав чёрного пальто.
— Ты знала? — мой голос звучал чужим, надломленным. — Знала про завещание?
Марина обернулась. В её взгляде не было ни вины, ни смущения — только какая-то усталая решимость.
— Знала, — она пожала плечами, будто речь шла о погоде, а не о нашей семейной трагедии. — Мама сказала мне месяц назад.
— И ты... согласилась? — я задыхалась от возмущения. — Ты же почти не навещала её! Я три года не выходила из дома, чтобы быть рядом. Отказалась от путёвки, от повышения...
— Лара, — она впервые назвала меня детским именем за долгие годы, — так проще всем. Квартира всё равно осталась в семье. Какая разница, у кого именно?
Я отшатнулась, словно от пощёчины.
— Разница? У меня даже своего угла нет! Я всё бросила, чтобы быть с мамой. А ты... ты появлялась раз в месяц с фруктами!
Марина поморщилась, достала сигареты.
— Я не буду это обсуждать на людях, — она кивнула в сторону выхода, где толпились родственники. — Мама сделала свой выбор. И он был осознанным.
— Осознанным? — я почувствовала, как подкатывают слёзы. — Она была больна. Ты могла повлиять на неё.
— Не говори глупостей, — отрезала Марина. — Тебе есть где жить. У тебя съёмная квартира.
— Временная, на период ремонта в моей студии! И ты это знаешь.
— Значит, вернёшься в свою студию, — равнодушно бросила она, затягиваясь. — У меня дети, Лара. Двое. И мне нужна эта квартира больше, чем тебе.
Я смотрела на сестру и не узнавала её. Когда она стала такой холодной, расчётливой? Или всегда была, а я просто не замечала?
— Мама верила тебе, — прошептала я. — А ты...
— А я что? — в её голосе мелькнуло раздражение. — Приняла то, что она предложила? Не драматизируй, Лара. Тебе уже не восемнадцать.
Марина развернулась и вышла, оставив меня одну в пустом коридоре. С ощущением тупой боли под рёбрами и вопросом, который жёг изнутри: за что, мама?
Осколки прошлого
Мамина квартира встретила меня тишиной. Ещё неделю назад здесь звучало радио, которое она любила слушать, шипел старенький чайник, скрипела дверь спальни. Теперь только тиканье настенных часов напоминало, что жизнь продолжается.
Я медленно прошла по комнатам. Вот мамино кресло с пледом, который я связала прошлой зимой. Фотографии на стене — я в выпускном платье, Марина с мужем на свадьбе, родители в молодости. Книги, которые мы читали долгими вечерами, когда маме становилось лучше.
На кухонном столе — недопитая чашка чая. Я не убирала её все эти дни. Казалось, стоит помыть — и последняя ниточка, связывающая с мамой, оборвётся навсегда.
Три года. Три долгих года я просыпалась по ночам от её стонов, меняла простыни, когда она не могла встать, варила бульоны, которые она почти не ела. Возила в больницу и обратно. Выслушивала капризы, которые случались всё чаще по мере прогрессирования болезни.
А ведь у меня была своя жизнь. Павел звал замуж, но как я могла оставить маму? Путёвка в Турцию пропала, потому что мне не с кем было её оставить — Марина тогда сказала, что у неё важный проект на работе. Повышение прошло мимо — начальник не мог ждать, пока я вернусь из бесконечных больничных.
Я открыла шкаф и начала доставать мамины вещи. Платья, блузки, юбки — всё аккуратно висело на плечиках. Что теперь с этим делать? Отдать? Выбросить? Каждая вещь хранила воспоминания.
Вот синее платье, в котором она ходила на родительские собрания. А вот шарф, который я подарила ей на последний день рождения. Она так радовалась, говорила, что это её любимый цвет.
Слёзы катились по щекам, но я продолжала разбирать вещи. На антресолях обнаружились старые альбомы, тетради, коробки с открытками. Мама была такой сентиментальной, хранила каждую мелочь.
В стопке старых писем я наткнулась на конверт без адреса. Просто белый прямоугольник с надписью «Ларе». Мамин почерк, чуть дрожащий, но узнаваемый.
Я села на пол, прямо среди разбросанных вещей, и открыла конверт.
Последние слова
В конверте лежал тетрадный листок, исписанный мелким почерком. Края бумаги были измяты, словно мама много раз доставала и перечитывала написанное. Я глубоко вдохнула и начала читать.
«Доченька моя, Ларочка. Если ты читаешь это, значит, меня уже нет. И ты, наверное, злишься на меня из-за квартиры. Прости, если можешь.
Я думала об этом долго. Ты столько сделала для меня, ухаживала, жертвовала своей жизнью. И каждый раз, когда я видела твои усталые глаза, твои руки в мозолях от стирки, слышала, как ты отказываешься от встреч с друзьями, от поездок — сердце моё разрывалось.
Марина живёт в однокомнатной квартире с мужем и двумя детьми. У них стеснённые условия, а ты... ты сильная, Лара. Всегда была такой. Ты справишься, найдёшь свой путь.
Я боюсь, что ты потратила лучшие годы, ухаживая за мной. Боюсь, что чувствуешь себя обязанной остаться в моей квартире, продолжая жить прошлым. Тебе нужно начать заново, без груза воспоминаний и обязательств.
Знаю, что поступаю жестоко. Но иногда матери приходится делать больно, чтобы помочь ребёнку вырасти. Прости меня, если сможешь. Твоя мама»
Я перечитывала эти строки снова и снова, пока буквы не начали расплываться перед глазами. В горле стоял ком, такой огромный, что казалось — не вздохнуть.
Мама думала, что делает мне одолжение? Что освобождает меня? От чего — от прошлого? От воспоминаний?
Я прижала письмо к груди и заплакала. Громко, навзрыд, как не плакала даже на похоронах. Обида, горечь, растерянность — всё смешалось в этих слезах.
Марина живёт в однокомнатной с детьми... Но ведь она никогда не говорила, что им тяжело. Никогда не просила помощи. Я... я даже не знала.
Разве так поступают сёстры? Не говорят о проблемах, не просят поддержки? Или это я была настолько поглощена заботой о маме, что не замечала ничего вокруг?
В памяти всплыли обрывки разговоров. Марина, просящая маму пожить у нас неделю, пока у них ремонт. Мой отказ — мол, маме нужен покой. Марина, звонящая поздно вечером — не может ли она оставить детей на выходные? И снова мой отказ — у мамы процедуры.
Боже, неужели я была настолько слепа? Настолько зациклена на собственной жертве?
Я вытерла слёзы и посмотрела на часы. Почти полночь. За окном мерцали фонари, город засыпал. А я сидела среди разбросанных маминых вещей, с письмом в руках, и чувствовала, как что-то внутри меня медленно отпускает. Боль никуда не делась, но к ней примешивалось что-то новое. Понимание? Принятие? Я не знала.
Ночь откровений
Уснуть я не смогла. Бродила по квартире, перебирая воспоминания, как старые фотографии. Вот мы с Мариной играем в куклы под этим столом. Вот папа читает нам сказки на ночь на этом диване. Вот мама учит меня печь пироги на этой самой кухне.
Я подошла к окну. Полная луна заливала серебристым светом крыши домов. Где-то там, в спальном районе, в маленькой квартирке сейчас спят Марина, её муж и двое детей. Тесно, наверное. Душно.
А ведь я никогда не была у них. Всё отговаривалась — то мама одна не может остаться, то сил нет после дежурства. Даже на дни рождения племянников приходила всего на час. И никогда не предлагала помощи. Считала, что моя забота о маме — уже достаточная жертва.
Жертва... Вдруг это слово показалось мне фальшивым. Разве любовь — это жертва? Разве настоящая забота требует постоянного напоминания о себе?
Я вспомнила, как часто говорила маме: «Я всё бросила ради тебя». И как тускнел её взгляд после этих слов. Она чувствовала себя обузой. Она винила себя за мою несложившуюся личную жизнь, за упущенные возможности.
А что, если квартира — её последняя попытка освободить меня? Не от памяти, нет. От роли жертвы, которую я так старательно на себя примеряла все эти годы.
Я достала телефон, открыла контакты. Павел. Интересно, женился ли он? Прошло почти два года с нашего последнего разговора. Я отложила телефон. Нет, не сейчас. Сначала нужно разобраться с Мариной.
К утру решение созрело само собой. Я не буду подавать в суд, доказывать, что мама была недееспособна. Не буду обвинять Марину. Вместо этого я просто поговорю с ней. Честно, открыто, без обид.
С первыми лучами солнца я почувствовала странное спокойствие. Словно с плеч упал тяжёлый груз. Мамы больше нет. Квартиры тоже нет. Но у меня есть я сама. И, возможно, сестра, которую я почти потеряла.
Новая глава
Мы встретились с Мариной в маленьком кафе недалеко от её работы. Я намеренно выбрала нейтральную территорию — не в мамином доме и не у неё.
Она пришла запыхавшаяся, с растрёпанными волосами. На секунду мне показалось, что передо мной снова та маленькая девочка, которая просила заплести ей косички перед школой.
— Привет, — сказала я, пододвигая ей чашку кофе. — Спасибо, что пришла.
Марина настороженно кивнула, положила сумку на колени.
— Если ты насчёт квартиры, то я не...
— Я прочитала мамино письмо, — перебила я её. — То, которое она оставила для меня.
Марина замерла.
— Какое письмо?
— Она объяснила, почему оставила квартиру тебе, — я сделала глоток чая. — Думала, что освобождает меня от прошлого. Что так будет лучше для всех.
— Лара, послушай, — Марина нервно крутила чашку в руках. — Я не просила эту квартиру. Мама сама решила. И да, нам тесно, но это не значит...
— Почему ты никогда не говорила, как вам тяжело? — спросила я тихо. — Почему не попросила помощи?
Марина горько усмехнулась.
— А ты бы помогла? Ты же вся была в заботе о маме. Каждый разговор начинался и заканчивался фразой «я не могу, у мамы процедуры».
Я вздрогнула. Неужели я действительно так себя вела?
— Прости, — прошептала я. — Я не замечала никого вокруг. Мне казалось, что моя жертва — самая большая, самая важная.
— Жертва, — Марина качнула головой. — Ты всегда любила громкие слова, Лара. Мама знала это. Поэтому и боялась, что ты похоронишь себя вместе с ней в этой квартире.
Я молчала. Слова сестры болезненно отзывались внутри, потому что... были правдой.
— Я не буду оспаривать завещание, — наконец сказала я. — Квартира твоя, как мама и хотела.
Марина подняла на меня удивлённые глаза.
— Правда?
— Да. Но у меня есть одна просьба, — я глубоко вдохнула. — Позволь мне навещать племянников. Познакомиться с ними по-настоящему. Стать... настоящей тётей.
Глаза Марины наполнились слезами — впервые за все эти дни.
— Дурочка, — она протянула руку через стол и сжала мою ладонь. — Они спрашивают о тебе каждый день. Сашка вообще считает тебя супергероем — тётя, которая спасает бабушек.
Мы рассмеялись сквозь слёзы. Странное чувство — смеяться после стольких дней горя и обиды. Но в этом смехе было что-то очищающее, исцеляющее.
— А знаешь, — вдруг сказала Марина, — в квартире три комнаты. Мы с Димой и детьми займём две. Третья может быть твоей, пока не найдёшь что-то своё. Если захочешь, конечно.
Я покачала головой.
— Спасибо, но нет. Мама была права — мне нужно начать с чистого листа. Без прошлого, без... памяти, которая держит.
Мы просидели в кафе до закрытия. Говорили обо всём — о детстве, о родителях, о работе, о планах. Впервые за долгие годы — по-настоящему говорили.
Когда мы вышли на улицу, уже стемнело. Марина обняла меня на прощание — крепко, по-сестрински.
— Знаешь, — сказала она тихо, — мама гордилась бы тобой сейчас. По-настоящему гордилась.
Я кивнула, не в силах говорить. На душе было легко и спокойно. Впереди — неизвестность, новая квартира, новая жизнь. Но почему-то это больше не пугало. Мама оставила мне не квартиру, а кое-что поважнее — свободу. И сестру, которую я почти потеряла.