Я стою у багажника нашей старой «Лады», потея под июльским солнцем, и пытаюсь засунуть чемодан Вали так, чтоб он не раздавил мои кроссовки. Вокруг пахнет пылью, раскалённым асфальтом и чем-то сладковатым — может, соседской малиной за забором.
Валя, моя жена, уже сидит в машине, крутит зеркало заднего вида, подправляет помаду. Её ярко-рыжие волосы, как всегда, уложены идеально, будто она не в санаторий едет, а на съёмки какого-нибудь сериала. Двадцать лет вместе, а я всё ещё не привык, как она умудряется выглядеть так, будто вчера из салона.
— Гена, долго ты там? — кричит она, не отрываясь от зеркала. Голос звонкий, с лёгкой хрипотцой — от сигарет, которые она курит тайком, думая, что я не знаю.
— Да щас, Валюш, щас, — бормочу я, пихая чемодан. Проклятая молния заедает, и я уже представляю, как этот хлам развалится прямо на трассе.
Мы едем в санаторий «Сосны» — три недели покоя, массажей, минералки и, как Валя говорит, «перезагрузки». Она сама выбрала это место, мол, подруги хвалили: природа, тишина, и всё такое.
Я не особо рвался, но после года в цехе, где станки орут громче моих мыслей, согласился. Хотелось просто выдохнуть. Да и Валя последнее время какая-то… дёрганая. То молчит весь вечер, то вдруг орёт из-за пустяка, вроде немытой тарелки. Думал, может, отдохнём вместе, как раньше, и всё наладится.
Но вот сюрприз: в санаторий с нами едет Миша. Миша Ковалёв. Валин «друг с работы». Я узнал об этом вчера вечером, когда она, как бы между делом, бросила: «А, да, Гена, Миша тоже едет, а то у него путёвка может сгореть».
И смотрит на меня своими глазищами, зелёными, как бутылочное стекло, будто это нормально — тащить какого-то хлыща с собой в наш отпуск. Я тогда промолчал. Дурак. Надо было сразу всё выяснить. Но я просто кивнул, как болванчик, и пошёл курить на балкон.
***
Санаторий встречает нас запахом хвои и скрипом деревянных полов в холле. Администратор, тётя Люба, — полная женщина с добродушной улыбкой и глазами, которые видят тебя насквозь, — выдаёт нам ключи. У неё седые волосы, собранные в тугой пучок, и голос, как у учительницы младших классов.
— Геннадий, Валентина, комната 214, второй этаж. А вы, Михаил… — она щурится, глядя на Мишу, который стоит чуть поодаль, теребя ремешок рюкзака, — 216, рядом.
Миша кивает, улыбается своей голливудской улыбкой. Высокий, подтянутый, в белой футболке, которая сидит, как влитая. Я смотрю на него и чувствую, как в груди что-то сжимается. Не то чтобы я прям пузан, но рядом с этим… фитнес-тренером я выгляжу, как медведь после спячки. Валя, конечно, тут же начинает щебетать:
— Миш, ты уже был в таких местах? Тут, говорят, озеро шикарное, пойдём вечером?
— Ага, Валюш, я за любой кипиш, — отвечает он, и я слышу, как он называет её «Валюш». Моё «Валюш». Я стою, сжимаю ключ в руке, и мне хочется заехать ему по этой его белоснежной улыбке. Но я молчу. Опять.
Коля, мой друг ещё со школы, звонит вечером, когда я сижу на веранде санатория с банкой пива. Валя с Мишей ушли «на разведку» к озеру, а я остался — сказал, что устал с дороги. На самом деле просто не хотел видеть, как они хихикают и переглядываются.
— Гена, ты чего там, в санатории, как пенсионер, пиво цедишь? — Коля ржёт в трубку, я слышу, как на фоне звенят стаканы. Наверное, опять в своём гараже с мужиками.
— Да нормально всё, — вру я, глядя на сосны, которые покачиваются на ветру, как пьяные. — Отдыхаем.
— Слышь, брат, а что за член с вами поехал? Валя же не просто так его взяла? — Коля всегда был прямой, как рельса.
Я молчу. В горле ком. Хочу сказать, что всё под контролем, но слова застревают. Коля продолжает:
— Гена, ты не дури. Если что-то не так, разберись. Ты мужик или кто?
— Да разберусь я, Коль, — огрызаюсь я, но в голосе нет уверенности. Отпиваю пиво, оно тёплое и горчит, как мои мысли.
Ночью я лежу в нашей комнате, слушаю, как Валя дышит во сне. Она спит на краю кровати, отвернувшись, будто между нами не матрас, а целая пропасть.
Я думаю о том, как мы познакомились. Мне было двадцать пять, ей — двадцать. Она тогда работала в кафе, приносила мне кофе и улыбалась так, что я забывал, как дышать.
Мы поженились через год, и всё было… хорошо. Ну, почти. Были ссоры, конечно, но как без них? Потом она устроилась в офис, стала больше зарабатывать, а я так и остался в цехе. И где-то по дороге я перестал её замечать. А она — меня.
Утром за завтраком я наблюдаю за ней и Мишей. Они сидят за соседним столом, хохочут над чем-то, и я чувствую себя лишним. Каша в тарелке кажется резиновой. Тётя Люба, проходя мимо, кладёт руку мне на плечо:
— Геннадий, вы кушайте, кушайте. Силы нужны, — и подмигивает, будто знает что-то, чего я не знаю.
Я киваю, но в голове крутится одно: пора поговорить.
Вечером я ловлю Валю на террасе. Она стоит, облокотившись на перила, смотрит на закат. Небо пылает оранжевым, как будто кто-то разлил краску. Я подхожу, сердце колотится, будто я пацан перед первым свиданием.
— Валя, нам надо поговорить, — говорю я, и голос звучит хрипло, как после долгого молчания.
Она оборачивается, и я вижу, как её лицо меняется — от лёгкой улыбки к чему-то… настороженному.
— О чём, Гена? — спрашивает она, и в голосе её сквозит раздражение.
— О Мише, — выпаливаю я. — Что он тут делает? Ты думаешь, я слепой?
Она отводит взгляд, поправляет волосы. Пауза тянется, как резина.
— Гена, ты опять начинаешь? Он просто друг. Мы с ним на работе сто лет вместе.
— Друг, который тебя «Валюш» называет? Который с тобой по озёрам шастает? — я повышаю голос, и парочка за соседним столиком оборачивается.
— Да что ты несёшь? — она тоже кричит, глаза блестят, как у кошки в темноте. — Ты вообще обо мне думаешь? Когда ты последний раз мне цветы подарил? Или просто сказал, что я красивая?
Я открываю рот, но слов нет. Она права, и это как удар под дых. Я молчу, а она продолжает:
— Я устала, Гена. Устала быть невидимкой в своём же доме. Миша… он просто… он видит меня.
Я стою, как дурак, и чувствую, как земля уходит из-под ног. Хочу сказать, что тоже её вижу, что люблю, что просто… запутался. Но вместо этого я разворачиваюсь и ухожу.
На следующий день я встречаю тётю Любу в холле. Она чистит серебряный поднос, напевает что-то себе под нос. Я сажусь рядом, и она, не глядя на меня, говорит:
— Геннадий, я тут тридцать лет работаю. Видела всякое. Знаете, что я вам скажу? Любовь — она как сосна: крепкая, но если её не поливать, засохнет.
Я киваю, хотя её слова звучат, как загадка. Но что-то в них цепляет. Я думаю о Вале, о том, как мы смеялись над дурацкими комедиями, как она готовила мне яичницу по утрам. И как я перестал это ценить.
Вечером я нахожу Валю и Мишу у озера. Они сидят на скамейке, он что-то ей рассказывает, а она смеётся, запрокинув голову. Я подхожу, и Миша замолкает.
— Валя, пойдём домой, — говорю я тихо, но твёрдо.
Она смотрит на меня, потом на Мишу. Тот встаёт, отряхивает джинсы.
— Я, пожалуй, пойду, — говорит он и уходит, не глядя на меня.
Мы с Валей стоим молча. Ветер шумит в соснах, и мне кажется, что он говорит за нас.
— Прости, — наконец выдавливаю я. — Я… я был не прав. Я хочу всё исправить.
Она смотрит на меня, и в её глазах — смесь боли и надежды.
— Гена, я не знаю, получится ли. Но я тоже… тоже виновата.
Мы решили вернуться в номер. Что будет дальше, я и представить себе не мог.
Солнце уже садилось, и озеро за санаторием отливало багрянцем, будто кто-то разлил вино по воде. Я шёл к беседке, где Валя с Мишей любили тусоваться, с бутылкой воды в руке — хотел просто посидеть с ней, поговорить, как вчера обещали. После нашего разговора на террасе я чувствовал, что ещё не всё потеряно. Ну, или хотел в это верить.
Беседка стояла в стороне, заросшая диким виноградом, и оттуда доносились голоса. Я узнал Валин смех — звонкий, с той самой хрипотцой, которая когда-то сводила меня с ума. Но что-то в этом смехе было… не для меня. Я замедлил шаг, сердце заколотилось, как молоток в цехе.
И тут я их увидел.
Валя сидела на деревянной скамейке, прижавшись к Мише. Его рука лежала у неё на талии, а она… она наклонилась к нему, и их губы почти соприкасались. Я замер, будто меня током шарахнуло. Вода выскользнула из руки, бутылка глухо стукнулась о траву. Они обернулись.
— Гена? — Валин голос дрогнул, она вскочила, поправляя платье. Лицо её вспыхнуло, как закат за спиной. — Это не то, что ты думаешь!
— Не то? — я услышал свой голос, хриплый, чужой. — А что это, Валя? Вы тут просто звёзды считаете?
Миша встал, поднял руки, как будто сдаётся. Его белая футболка сияла в полумраке, и я вдруг захотел эту его ухмылку стереть с лица.
— Гена, брат, давай без этого, — начал он, но я уже не слушал.
— Брат? — заорал я, шаги сами понесли меня к нему. — Ты мне не брат, ты… — я задохнулся от ярости, слов не хватало. Валя кинулась между нами, её глаза блестели — то ли от слёз, то ли от злости.
— Гена, хватит! — крикнула она. — Ты всегда так! Всё себе напридумал и орёшь!
— Напридумал? — я ткнул пальцем в сторону Миши. — Я что, слепой? Ты с ним тут чуть ли не… — я осёкся, не в силах выговорить. В груди всё горело, как будто туда углей насыпали. — Двадцать лет, Валя. Двадцать лет я для тебя старался, а ты…
Она молчала, только губы дрожали. Миша попытался что-то сказать, но я рявкнул:
— Заткнись! Ещё слово, и я тебе челюсть сверну!
Он отступил, поднял рюкзак с земли и молча ушёл. Валя смотрела мне в глаза, и я видел, как в них что-то ломается.
— Гена, я… — начала она, но я уже развернулся.
— Хватит, — бросил я. — Я всё видел.
В номере я кидал вещи в чемодан, не глядя. Футболки, джинсы, зарядка для телефона — всё летело в кучу, как будто я не вещи собирал, а свою жизнь. Валя стояла в дверях, теребила ремешок сумки.
— Гена, давай поговорим, — её голос был тихий, почти умоляющий. — Это было… просто момент. Я не хотела.
— Не хотела? — я захлопнул чемодан, молния снова заела, и я дёрнул её так, что чуть не оторвал. — А что ты хотела, Валя? Чтоб я дальше делал вид, что всё нормально?
— Ты никогда не слушаешь! — она сорвалась на крик. — Ты думаешь, это я одна виновата? А где ты был, Гена? Где ты был, когда я ночами сидела и ждала, пока ты с Колей своим пиво пил?
Я замер. Её слова были как пощёчина. Но я только стиснул зубы и сказал:
— Я уезжаю.
— Куда? — она шагнула ко мне, но я уже тащил чемодан к двери.
— В другой санаторий. Мне плевать, лишь бы не видеть тебя.
Тётя Люба в холле посмотрела на меня своими всезнающими глазами, когда я сдавал ключи.
— Геннадий, вы что, уже уезжаете? — спросила она, и в её голосе было что-то материнское, от чего мне захотелось завыть.
— Да, Любовь Петровна, — буркнул я. — Переезжаю. В «Зарю», тут недалеко.
Она вздохнула, покачала головой, но ничего не сказала. Только сунула мне в руку конфету — карамельку в блестящей обёртке, как будто я пацан, которого надо утешить.
— Берегите себя, Геннадий, — сказала она тихо. Я кивнул и вышел.
«Заря» оказалась меньше «Сосен», с облупившейся краской на фасаде и запахом сырости в коридорах. Мой номер — тесная комнатка с кроватью, которая скрипела, как старая телега, и окном, выходящим на парковку. Я бросил чемодан на пол, сел на кровать и уставился в потолок. Там была трещина, похожая на реку, которая текла куда-то в никуда.
Я достал телефон, набрал Колю. Он ответил после второго гудка, голос хриплый, будто уже пару пива в себя влил.
— Гена, ты где? — спросил он.
— В другом санатории, — ответил я, и голос мой звучал, как у робота. — Застал их. Валю и этого… Мишу.
Коля присвистнул.
— Ну, брат, я тебе говорил. И что теперь?
— Не знаю, — честно сказал я. — Просто… не могу там оставаться.
— Слышь, Гена, — Коля помолчал, я слышал, как он затягивается сигаретой. — Ты мужик крепкий. Разберись в себе сначала. А потом решай, что с Валей делать.
Я кивнул, хотя он меня не видел. Положил трубку и лёг на кровать. Скрип пружин был как насмешка. Я думал о Вале, о том, как она смеялась в той беседке, и о том, как я не замечал, как мы отдалялись. Может, она права. Может, я тоже виноват. Но сейчас я чувствовал только пустоту — как будто кто-то вырвал кусок из груди и оставил там сквозняк.
Утром я пошёл на завтрак. В столовой пахло гречкой и чем-то больничным. Я взял поднос, поставил на него тарелку с кашей и чашку кофе. Рядом со мной сидела женщина лет шестидесяти.
— Новенький? — спросила она.
— Ага, — буркнул я, не особо настроенный на разговоры.
— Я Тамара, — представилась она. — А вы, видать, с историей приехали.
Я усмехнулся, несмотря на всё.
— С историей, — согласился я. — Гена.
— Ну, Гена, — она подмигнула, — тут в «Заре» тихо, подумаешь. А там, глядишь, и разберёшься.
Я кивнул, отхлебнул кофе. Он был горьким, но тёплым. И почему-то я вдруг подумал, что, может, ещё не всё потеряно. Не с Валей, а со мной самим.
Я сидел в номере «Зари», глядя на трещину в потолке, которая, казалось, стала шире за эти пару дней. Телефон молчал — Валя не звонила, не писала. Я тоже не набирал её номер, хотя пальцы сами тянулись к экрану. В груди всё ещё ныло, но уже не так остро, как в тот вечер у беседки. Словно рана начала затягиваться, но шрам обещал остаться навсегда.
Тамара, соседка по столовой, оказалась права — тишина в этом санатории помогала думать. Я прокручивал в голове нашу с Валей жизнь: как мы молодыми снимали однушку, где обои отваливались от сырости, как она танцевала под радио на кухне, как мы мечтали о детях, которых так и не завели.
Где-то по дороге я упустил момент, когда она перестала быть моей Валюш, а я — её Геной. Но то, что я увидел в той беседке, было не просто трещиной в нашем браке. Это был конец.
Через неделю я вернулся в город. «Лада» гудела, как трактор, но довезла. Коля встретил меня в своём гараже с бутылкой пива и пачкой чипсов.
— Ну что, брат, как дела? — спросил он, откупоривая бутылку.
Я пожал плечами, глядя на масляные пятна на бетонном полу.
— Подаю на развод, — сказал я, и голос не дрогнул.
Коля присвистнул, но не стал лезть с вопросами. Просто хлопнул меня по плечу и сунул пиво в руку.
— Ты мужик, Гена. Прорвёшься, — сказал он, и я ему поверил.
Заявление в загс я подал в понедельник. Валя не спорила, не устраивала сцен. Мы встретились в кафе, где она когда-то приносила мне кофе. Теперь она сидела напротив, в строгом сером платье, без своей обычной яркой помады. Глаза её были усталыми, под ними залегли тени.
— Гена, я… — начала она, но я поднял руку.
— Не надо, Валя. Всё сказано.
Она кивнула, поджала губы. Подписала бумаги молча, только пальцы чуть дрожали, когда она брала ручку. Я смотрел на неё и думал: вот и всё. Двадцать лет — и пара подписей.
— Ты как? — спросила она тихо, когда мы закончили.
— Живу, — ответил я. — Ты?
— Тоже, — она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой, как будто лицо забыло, как это делается.
Мы вышли из кафе, и я смотрел, как она идёт к остановке. Её рыжие волосы горели на солнце, как в тот день, когда я впервые её увидел. Но теперь это была чужая женщина.
Прошло три месяца.
Я снял небольшую квартиру недалеко от цеха — однушка, но чистая, с окнами на парк. По утрам я варил себе кофе, включал радио и слушал, как ведущий трещит про погоду. Иногда звонил Коле, иногда он звал меня в гараж, но я всё чаще отказывался. Хотелось тишины.
Однажды вечером я наткнулся на старую фотографию — мы с Валей на море, лет десять назад. Она смеётся, обнимает меня за шею, а я щурюсь от солнца, как кот. Я смотрел на это фото и понял, что не злюсь. Больно — да, но злости больше нет. Может, потому что я начал видеть себя по-новому. Не просто Гена, который тянет лямку, а Гена, который ещё может что-то изменить.
Тётя Люба из «Сосен» как-то прислала мне открытку — обычную, бумажную, с видом санатория. На обороте её аккуратным почерком было написано: «Геннадий, жизнь как сосна — гнётся, но не ломается. Держитесь». Я улыбнулся, прикрепил открытку на холодильник.
В субботу я записался на курсы вождения грузовиков — давно хотел, но всё откладывал. В цехе стал чаще шутить с пацанами, даже начал бегать по утрам, хотя колени трещали, как старые доски. Жизнь не закончилась. Она просто повернулась другой стороной.
И, глядя на закат из окна своей однушки, я вдруг понял, что этот шрам в груди — он не просто напоминание о боли. Он — как карта, по которой я учусь идти дальше. Один.