Я стоял у плиты, помешивая картошку в сковородке, когда входная дверь хлопнула так, что стеклянные банки на полке в прихожей звякнули.
Юлька, моя жена, возилась в гостиной, раскладывая какие-то свои бумаги для завтрашнего урока — она учительница младших классов, вечно с тетрадками и цветными карандашами. Запах жареной картошки с укропом уже заполнил кухню, и я, признаться, был в хорошем настроении.
Вечер пятницы, выходные впереди, думал, сейчас поужинаем, завалимся на диван, включим какой-нибудь старый фильм… Но тут в прихожей раздался голос. Громкий, уверенный, с такой наглой интонацией, что у меня сразу скулы свело.
— Серега, Юль, привет! Мы с Катюхой поживем у вас немного, ладно? — это был Никита, Юлькин младший брат. Я даже сковородку чуть не выронил.
Я вышел в прихожую. Там уже стоял Никита — здоровый, как медведь, в кожаной куртке, с двумя огромными спортивными сумками у ног.
Рядом Катя, его жена, в ярко-розовой шубе, которая выглядела так, будто её сняли с манекена в каком-то дорогущем бутике. Она жевала жвачку, громко чмокая, и листала что-то в телефоне, не поднимая глаз. Сумки, кстати, были не просто брошены — они уже заняли полприхожей, будто это их дом, а не мой.
— Чего? — переспросил я, чувствуя, как внутри что-то начинает закипать. — Поживете? Это как?
Юля выскочила из гостиной, на лице смесь удивления и раздражения. Она всегда была мягче меня, но я видел, как её брови сдвинулись, а губы сжались в тонкую линию. Никита, не обращая внимания на её взгляд, широко улыбнулся, показывая зубы, которые, кажется, отбеливал чаще, чем мыл свою машину.
— Ну, Серег, не кипятись, — сказал он, хлопнув меня по плечу так, что я чуть не отшатнулся. — У нас с Катей небольшая заминка с квартирой. Съехали с прошлой, новую еще не нашли. Думали, у вас тут перекантуемся пару недель, а? Вы ж семья, не чужие.
Катя наконец оторвалась от телефона, посмотрела на меня, потом на Юлю, и выдала:
— Ой, Юль, у вас тут мило! Только шторы бы поменять, а то эти как из бабушкиного сундука. — И засмеялась, будто сказала что-то остроумное.
Я посмотрел на Юлю. Она молчала, но я знал этот взгляд — смесь растерянности и желания придушить кого-то. Юля всегда была за семью, за «помогать своим», но Никита… Никита был как ураган. Где он, там бардак, шум и проблемы.
В последний раз, когда он «заглянул на пару дней», он умудрился залить соседей снизу, потому что решил «починить» наш кран. А Катя — это вообще отдельная песня. Она из тех, кто считает, что мир крутится вокруг её маникюра и новых фоток в соцсетях.
— Никит, — начал я, стараясь держать голос ровным, — а позвонить заранее не судьба? Мы тут, знаешь, не гостиницу держим.
Он только рукой махнул, будто я сказал какую-то ерунду.
— Да ладно, Серег, не грузи. Мы ж ненадолго. Правда, Кать?
Катя кивнула, не отрываясь от телефона, и пробормотала:
— Ага, ненадолго. Где у вас тут спальня? Я бы прилегла, а то дорога вымотала.
Юля наконец подала голос:
— Никита, ты серьезно? У нас тут своя жизнь, свои планы. Вы не можете просто так ввалиться и…
— Ой, Юль, не начинай, — перебил её Никита, уже стаскивая куртку и бросая её прямо на пол. — Мы ж не чужие. Поможете братишке, а? Ну что вам, трудно, что ли?
Я почувствовал, как в груди что-то сжимается, будто кто-то медленно закручивает тиски. Это был мой дом. Наш с Юлей. Мы три года копили на эту двушку, брали ипотеку, пахали, как проклятые.
Я — инженер на заводе, Юля — в школе, с её копеечной зарплатой. Этот дом — наш маленький остров, где мы могли дышать спокойно. А теперь в него врываются эти двое, как будто мы им что-то должны.
К вечеру они уже полностью освоились. Никита развалился на нашем диване, поставив ноги в грязных носках прямо на подлокотник. Катя оккупировала кухню, раскидав по столу свои баночки с кремами, лаком для ногтей и какой-то блестящей ерундой, которая пахла, как дешёвый парфюм. Я пытался готовить ужин, но она то и дело подбегала к плите, чтобы «попробовать».
— Ой, Сережа, ты картошку пересолил, — заявила она, зачерпнув ложкой прямо из сковородки. — Я бы лучше сделала. У меня в сторис до сих пор висит мой фирменный салат, сто лайков за час!
Я молчал, но внутри всё кипело. Юля сидела в углу кухни, листая свои тетрадки, но я видел, как её пальцы нервно теребят ручку. Она всегда так делала, когда злилась, но не хотела срываться.
— Никит, — позвал я, пытаясь вернуть хоть какой-то контроль над ситуацией. — Вы с Катей надолго? Реально, сколько?
Он отмахнулся, не отрываясь от телевизора, где орал какой-то футбольный матч.
— Да пару недель, Серег, не парься. Найдём хату, съедем. А пока расслабься, а? Вон, пивка возьми, посидим, как в старые добрые.
Старые добрые? Я вспомнил, как Никита, ещё студент, напился на Юлькиной свадьбе и пытался танцевать на столе, пока не свалился и не разбил три тарелки. Тогда это было смешно. Сейчас — нет.
К концу первой недели я уже был на грани. Никита с Катей превратили наш дом в какой-то ночной клуб. Каждый вечер — музыка на полную, их друзья, которых я в глаза не видел, тусовки до трёх утра. Пустые бутылки из-под пива и дешёвого вина валялись по всей кухне.
Катя разбила мою любимую кружку — ту, с логотипом старого рок-фестиваля, где мы с Юлей познакомились. Сказала: «Ой, подумаешь, купишь новую». Никита же просто ржал, когда я пытался возмутиться.
Однажды ночью я проснулся от того, что в гостиной орали колонки. Юля рядом ворочалась, зажимая уши подушкой. Я встал, натянул футболку и пошёл разбираться. В гостиной — человек десять, дым от сигарет, пустые бутылки на полу, а Катя в центре, в каком-то блестящем платье, танцует, размахивая бокалом.
— Никита! — рявкнул я, перекрикивая музыку. — Вы охренели? Три часа ночи!
Он повернулся ко мне, глаза мутные, но улыбка всё та же, наглая.
— Серег, ну что ты как старик? Расслабься, повеселись! Хочешь, налью?
Я почувствовал, как кровь стучит в висках. Юля вышла следом, в старой пижаме, волосы растрёпаны. Она посмотрела на этот бардак, и я увидел, как её глаза наполняются слезами. Не от обиды — от бессилия.
— Никита, — сказала она тихо, но голос дрожал. — Это наш дом. Наш. Почему ты ведёшь себя, будто тебе плевать?
Катя перестала танцевать, закатила глаза и фыркнула:
— Ой, Юль, не драматизируй. Мы ж просто отдыхаем. Вы с Сережей такие зануды стали, прям старики.
Я шагнул вперёд, чувствуя, как кулаки сжимаются сами собой.
— Зануды? — переспросил я, и голос мой стал низким, почти рычащим. — Это мой дом, Катя. Мой и Юли. И я не позволю вам превращать его в помойку.
Никита встал с дивана, качнулся, но всё ещё пытался держать марку.
— Серег, ты чего? Мы ж семья. Не гони.
— Семья? — я уже не сдерживался. — Семья не вваливается без спроса, не разносит дом, не плюёт на тех, кто их приютил! Хватит, Никита. Собирайте шмотки и валите.
В комнате повисла тишина. Даже музыка, кажется, стала тише. Катя смотрела на меня, открыв рот, будто я её ударил. Никита нахмурился, но в его глазах мелькнула неуверенность. Впервые за неделю.
Юля подошла к Никите, взяла его за руку. Её пальцы были холодными, но хватка — крепкой.
— Никит, — сказала она, и в голосе её была злость, которой я не слышал раньше. — Сергей прав. Вы уезжаете. Завтра. И точка.
На следующий день они собрали свои сумки. Никита бурчал что-то про неблагодарность, Катя демонстративно хлопала дверьми, но я уже не обращал внимания. Мы с Юлей убирали квартиру — выносили бутылки, мыли полы, проветривали комнаты.
— Спасибо, Сережа, ну хоть всё сделали — прошептала она.
Я погладил её по волосам, чувствуя, как внутри разливается тепло. Впервые за неделю я мог дышать полной грудью.
— Это наш дом, Юль, — сказал я. — И никто не будет указывать нам, как в нём жить.
Утром я наконец-то почувствовал себя спокойно. Но это спокойствие, как оказалось, было затишьем перед бурей.
Днём я зашёл в соцсети, чтобы глянуть, как там дела у ребят с работы, и чуть не поперхнулся. Никита выложил длинный пост — ядовитый, как выхлоп его старой тачки. Писал, какие мы с Юлей неблагодарные, как «выгнали родную кровь» на улицу, как «зажрались» в своём «убогом гнёздышке».
Пост собрал кучу лайков и комментариев от его дружков, которых я даже не знал. Катя добавила свою сторис: фотка с чемоданами и подписью: «Когда тебя предают те, кому доверял. Но мы не сдаёмся!». Я сидел, глядя в экран, и чувствовал, как внутри снова закипает. Это уже не просто наглость — это война.
— Юль, ты это видела? — позвал я, показывая ей телефон.
Она подошла, посмотрела, и её лицо, только что светившееся от утреннего уюта, потемнело. Она молча прокрутила пост, потом швырнула телефон на диван, будто он её обжёг.
— Они серьёзно? — голос её дрожал, но не от слёз, а от ярости. — Мы их приютили, терпели весь этот бардак, а они теперь нас грязью поливают?
Я пожал плечами, хотя внутри всё клокотало.
— Никита всегда был такой. Любит играть жертву, когда его прижимают. А Катя… она просто его подпевала.
Юля покачала головой, её пальцы нервно теребили край рукава — привычка, которая выдавала, как сильно она злилась.
— Это мой брат, Сережа. Мой. Как он может? — она замолчала, глядя в пол, а потом добавила тише: — Я думала, он хотя бы меня пожалеет.
Я обнял её, чувствуя, как её плечи напряжены, как струны. Но в тот момент я уже знал: это не конец. Никита и Катя не из тех, кто просто уходит, хлопнув дверью. Они из тех, кто оставляет за собой дымящиеся руины.
Через пару дней началось.
Сначала мелочь: кто-то поцарапал мою машину — длинная, глубокая царапина тянулась от капота до багажника. Я не мог доказать, что это Никита, но внутри всё кричало: это он.
Потом в подъезде появились надписи. Фломастером, корявым почерком: «Сергей — жлоб» и «Юля, где твоя совесть?». Соседи начали коситься, особенно тётя Люба с первого этажа, которая всегда любила посплетничать. Юля, увидев это, побледнела, но ничего не сказала — просто взяла губку и оттирала надписи, пока руки не покраснели.
— Это детский сад какой-то, — буркнул я, помогая ей отмывать стену. — Они что, в школе застряли?
Но Юля молчала, и я видел, как она сжимает губы, чтобы не расплакаться. Её всегда убивало, когда кто-то трогал нашу жизнь, наш маленький мир, который мы строили с таким трудом.
А потом они перешли черту. В пятницу вечером я вернулся с работы, усталый, как собака, и обнаружил, что наш почтовый ящик вскрыт. Письма, счета, даже Юлькина открытка от её учеников — всё разорвано и разбросано по подъезду. А на двери нашей квартиры — приклеенная жвачкой записка: «Вы ещё пожалеете». Почерк Кати, я узнал её завитушки.
Я стоял, глядя на этот бардак, и чувствовал, как что-то во мне ломается. Это был не просто гнев — это было что-то глубже, как будто кто-то рвал на куски всё, что мы с Юлей строили. Наш дом, нашу семью, наше право на покой.
— Сережа, что это? — Юля вышла в подъезд, её голос дрожал. Она посмотрела на записку, на разбросанные бумаги, и её глаза наполнились слезами. — За что они так?
Я стиснул зубы, пытаясь держать себя в руках.
— Потому что они не могут просто уйти. Им надо, чтобы мы чувствовали себя виноватыми.
Она покачала головой, её пальцы сжались в кулаки.
— Я не хочу больше молчать, Сережа. Это мой брат, но… я не могу это терпеть.
Тем же вечером я позвонил Никите. Он ответил после третьего гудка, голос ленивый, будто я его от чего-то важного оторвал.
— Чё, Серег? Соскучился?
— Никита, — сказал я, стараясь говорить спокойно, хотя внутри всё кипело. — Хватит. Ваши выходки, ваши посты, ваши надписи. Совесть имейте! Оставьте нас в покое!
Он засмеялся. Громко, нагло, как будто я рассказал анекдот.
— Ой, Серег, ты прям Шерлок. Какие надписи? Какие почтовые ящики? Ты перегрелся, брат.
— Не называй меня братом, — отрезал я. — И передай Кате, что её почерк я узнал. Ещё одна такая выходка — и я иду в полицию.
На том конце повисла тишина. Я слышал, как он дышит, как будто обдумывает, что сказать. Потом он хмыкнул:
— Ладно, Серег. Ты выиграл. Мы уйдём. Но ты запомни: семья — это святое. А ты… ты просто жлоб.
Он бросил трубку. Я стоял, глядя на телефон, и чувствовал, как гнев сменяется чем-то другим — усталостью, но с привкусом облегчения. Юля сидела на диване, глядя в окно. Её лицо было спокойным, но в глазах — боль.
— Он всегда был таким, — сказала она тихо. — С детства. Если не по его, он ломает всё вокруг. Я думала, он изменится. Думала, Катя его остепенит. Но… — она замолчала, покачав головой.
Я сел рядом, взял её руку. Её пальцы были холодными, но она не отдёрнула руку.
— Юль, — сказал я, — мы сделали правильно. Это наш дом. Наша жизнь. И никто — ни Никита, ни Катя — не имеет права её ломать.
Прошла неделя.
Никита с Катей пропали из соцсетей, и в подъезде больше не появлялись надписи. Машина, правда, осталась с царапиной, но я решил, что это мелочь. Главное — мы с Юлей снова могли жить спокойно.
Вечерами мы сидели на кухне, пили кофе, говорили о пустяках. И с каждым днём я замечал, как Юля меняется. Она стала чаще улыбаться, чаще напевать свои песни. А я… я понял, что готов драться за наш дом, за нашу жизнь, сколько бы раз ни пришлось.
Прошёл месяц с того дня, как я поставил Никите ультиматум. Тишина в нашей жизни вернулась, но не сразу — как после сильного шторма, когда море ещё волнуется, но уже не бьёт в берег с прежней яростью.
Юля стала спокойнее, хотя я видел, как иногда она замирает, глядя в телефон, будто ждёт нового удара. Но удара не было. Никита и Катя, как потом выяснилось, собрали свои шмотки и свалили в другой город — то ли в Питер, то ли в Краснодар, слухи ходили разные.
Тётя Люба с первого этажа, наша местная сплетница, клялась, что видела, как они грузили сумки в такси, а Катя при этом орала на Никиту из-за какой-то пропавшей заколки. Я только усмехнулся, когда она мне это рассказывала. Пусть орут друг на друга где-нибудь подальше от нас.
— Сережа, ты слышал? — спросила Юля однажды вечером, когда мы сидели на кухне. Она чистила картошку, а я возился с кофеваркой, пытаясь разобраться, почему она опять плюётся паром. — Никита с Катей уехали. Совсем.
Я кивнул, не отрываясь от кофеварки. Внутри что-то шевельнулось — не то облегчение, не то странная пустота. Я никогда не любил Никиту, но он был частью Юлькиной жизни, её младшим братом. И я знал, что для неё это не просто отъезд, а как будто разрыв какой-то нитки, которая связывала её с детством.
— И как ты? — спросил я, глядя на неё. Она сидела, склонив голову, и нож в её руке замер над картофелиной.
— Не знаю, — сказала она тихо. — Я злюсь на него. И на Катю. Но… он всё равно мой брат. А теперь его как будто нет. И я не знаю, хорошо это или плохо.
Я отложил кофеварку, сел рядом и взял её за руку. Её пальцы были тёплыми, чуть шершавыми от работы по дому. Она посмотрела на меня, и в её глазах было столько всего — боль, усталость, но и что-то новое, как искра, которая появляется, когда человек решает идти дальше.
— Юль, — сказал я, — он сделал свой выбор. И Катя тоже. Они могли остаться, могли извиниться, могли вести себя как люди. Но они уехали. И это их дело. А наше дело — жить так, как мы хотим. Здесь. В нашем доме.
Она улыбнулась — не той широкой улыбкой, которой встречала меня на нашей первой свадьбе, а тихой, но настоящей. Как будто впервые за долгое время поверила, что всё будет хорошо.
Мы начали возвращать дом в порядок. Юля предложила перекрасить стены в гостиной — выбрали тёплый бежевый цвет, который она называла «цвет утреннего солнца». Я купил новый кофейный столик, потому что старый был весь в пятнах от их вечеринок.
Мы даже повесили новые шторы — не потому, что Катя их раскритиковала, а потому, что Юля вдруг сказала: «Хочу, чтобы у нас было светло». И я понял, что это не просто про шторы. Это про нас. Про то, как мы вычищаем из своей жизни всё лишнее, как солнечный свет выжигает пыль.
Иногда я ловил себя на мысли, что жду нового подвоха. Что Никита напишет, позвонит или опять выложит какой-нибудь ядовитый пост. Но ничего не происходило. Их соцсети молчали, а тётя Люба больше не приносила сплетен. Они уехали, и с каждым днём их тень в нашем доме становилась всё бледнее.
Однажды вечером, когда мы с Юлей сидели на балконе, она вдруг сказала:
— Знаешь, Сережа, я раньше думала, что семья — это когда ты терпишь. Всё терпишь, потому что это родные. Но теперь… теперь я понимаю, что семья — это те, кто тебя уважает.
Я посмотрел на неё. Ветер теребил её волосы, и в свете фонаря её лицо казалось мягче, чем обычно. Я почувствовал, как внутри разливается тепло, как будто кто-то зажёг лампу в груди.
— Ты права, — сказал я. — И знаешь что? Наша семья — это мы с тобой. И этого достаточно.
Она улыбнулась, прижалась ко мне плечом, и мы сидели так, глядя на звёзды, которые пробивались сквозь городскую дымку. Дом был тихим, тёплым, нашим. И я знал, что больше никто не посмеет в него вломиться. Потому что мы с Юлей научились защищать то, что нам дорого. И это было нашей победой.