Я влетел домой, хлопнув дверью так, что старый комод в прихожей жалобно скрипнул. На часах было за полночь, а в голове — как будто рой пчел гудел. Лиля, моя молодая жена, опять где-то шаталась. Третий раз за неделю.
Я, Семен, сорок два года, бывший дальнобойщик, а теперь хозяин маленького автосервиса, стою в своей же квартире и чувствую себя чужим. На кухне — пустой холодильник, только банка соленых огурцов да пачка завалявшегося кефира. На столе — ее недопитая чашка кофе, с жирным следом помады на ободке. Розовой, как ее дурацкие ногти.
— Лиля! — ору, хотя знаю, что дома ее нет. Тишина в ответ, только соседский пес за стенкой тявкнул.
Сбрасываю ботинки, падаю на диван. Включаю телек, но там какой-то сериал про любовь, и я тут же выключаю. Любовь, ах эта любовь... Любовь — это когда я, дурак, три года назад повелся на ее улыбку, на эти длинные ноги и смех, как колокольчик. А теперь? Теперь я как сторож в музее, где экспонаты воруют прямо из-под носа.
Я женился на Лиле, когда мне было тридцать девять, а ей — двадцать три. Она тогда работала официанткой в придорожном кафе, куда я заезжал по пути из рейсов. Я, здоровый мужик, с мозолями на руках и вечной усталостью в спине, смотрел на нее, как на чудо.
Она крутилась между столиков, болтала с дальнобойщиками, подмигивала, а мне казалось — вот оно, счастье. Она была как глоток воды после долгой дороги. Я тогда только развелся с первой женой, Наташей, которая после пятнадцати лет брака ушла к своему «тренеру по йоге». Оставила меня с ипотекой и кучей вопросов к самому себе. Лиля стала моим спасением. Думал, начну заново. Думал, с молодой женой жизнь заиграет красками. Ну да, заиграла. Только не теми.
Лиля оказалась не просто молодой. Она была как ураган — красивая, яркая, но после нее оставались только разрушения. Деньги? Улетали на ее шмотки, косметику, коктейли в барах. Дом? Она даже пылесос ни разу не включала, не говоря уж о готовке. А я, дурак, терпел. Потому что любил? Или потому что боялся снова остаться один? Не знаю. Но когда я узнал про Пашу и Илью, ее «друзей», терпение начало трещать по швам.
Я сидел на диване, прокручивая в голове, как все дошло до такого. Вспомнил, как месяц назад нашел в ее сумке чек из бара на пятнадцать тысяч. Пятнадцать! Я за эти деньги неделю вкалываю, гайки кручу, а она там маргариту за маргаритой хлещет. Спросил ее тогда, что за дела. Она только ресницами хлопала:
— Сема, ну что ты начинаешь? Это девчонки скидывались, я почти не платила.
Ага, девчонки. Я потом увидел в ее телефоне переписку с этим Пашей. «Малыш, ты сегодня огонь», — писал он. А она в ответ смайлики с сердечками. Я чуть телефон об стену не швырнул. Но сдержался. Решил поговорить. И вот, сегодня ночью, когда она наконец ввалилась домой в три часа, я был готов.
Дверь щелкнула, и Лиля появилась в прихожей. На ней было платье — красное, короткое, будто кричало: «Смотрите все на меня!» Туфли на шпильках, волосы растрепаны, глаза блестят, как у кошки, которая только что сперла сметану.
— О, Сема, ты не спишь? — пропела она, скидывая туфли прямо на ковер. Одна улетела под вешалку, вторая застряла в углу.
— Где была? — спрашиваю, стараясь держать голос ровным. Но внутри все кипит, как чайник на плите.
— Ой, да с подружками в клубе, — она машет рукой, будто это ерунда. Проходит на кухню, открывает холодильник. — Блин, Сема, у нас жрать нечего! Ты не можешь в магазин сходить?
Я встаю, медленно, как в замедленной съемке. Подхожу к ней, смотрю в эти наглые, красивые глаза.
— Лиля, — говорю, — ты серьезно думаешь, что я идиот?
Она замирает, держа банку помидоров. Потом ставит ее на стол, скрещивает руки на груди.
— Чего ты начинаешь, а? — ее голос уже не такой сладкий. — Устала я, между прочим. Целый день на ногах.
— На ногах? — я почти рычу. — Это ты называешь «на ногах»? Ты в баре с Пашей и Ильей тусуешься, пока я в гараже горбачусь!
Ее лицо меняется. Глаза сужаются, губы поджимаются. Она всегда так делает, когда загнана в угол.
— О, началось! — она закатывает глаза. — Сема, ты параноик! Паша и Илья — просто друзья. Друзья, понимаешь? У меня что, теперь и друзей не может быть?
Я чувствую, как кровь стучит в висках. Друзья. Ага. Я видел, как эти «друзья» ей пишут. Как она хихикает, уткнувшись в телефон, пока я на кухне картошку чищу.
— Друзья, — повторяю я, и голос мой дрожит. — А что твой Паша тебе «малыш» пишет? А Илья? Он тоже «малыш»?
Лиля фыркает, отворачивается, начинает копаться в сумочке.
— Ты роешься в моем телефоне? — шипит она. — Это что, теперь я под надзором?
— А что мне делать, Лиля? — я повышаю голос, не выдерживаю. — Ты домой в три ночи приходишь, пьяная, в платье, которое я, между прочим, тебе купил! Я что, должен сидеть и молчать?
Она резко разворачивается, тычет в меня пальцем с этим своим розовым маникюром.
— Да, Сема, молчи! Потому что я не твоя собственность! Я молодая, мне жить хочется, а не гнить тут с тобой в этой конуре!
Конура. Моя квартира, за которую я десять лет ипотеку выплачивал, — конура. Я стою, смотрю на нее, и внутри что-то ломается. Как будто кто-то выдернул провод из розетки.
— Жить хочется? — говорю тихо. — А я, значит, не живу? Я вкалываю, Лиля. Вкалываю, чтобы ты свои шмотки покупала, чтобы в бары ходила. А ты… ты даже спасибо не скажешь.
Она молчит. Смотрит на меня, и в глазах ее — не вина, не стыд. Презрение. Будто я — старый ботинок, который она случайно надела.
— Знаешь что, Сема? — говорит она наконец. — Может, тебе стоило жениться на ком-то своего возраста. На какой-нибудь тетке, которая борщ варит и носки тебе стирает. А я… я не для этого.
Я открываю рот, но слов нет. Она хватает сумочку, туфли и вылетает из кухни. Дверь хлопает так, что лампочка в коридоре мигает. И тишина. Только банка помидоров стоит на столе, как немой укор.
Я сижу на кухне, пялюсь на эту банку. В голове — каша. Вспоминаю, как мы с Лилей познакомились. Как она смеялась, когда я рассказывал байки про свои рейсы. Как я думал, что она — мой второй шанс. А теперь? Теперь я как грузовик, у которого отказали тормоза, — лечу под откос, и остановиться не могу.
Достаю телефон, листаю контакты. Нахожу номер Паши. Я его сохранил, когда случайно увидел в ее переписке. Хочу написать, спросить, какого черта он лезет в мою жизнь. Но пальцы замирают. Зачем? Что я ему скажу? «Верни мне жену»? Смешно. Она сама уходит. Сама выбирает этих мальчиков с гелем в волосах и дорогими часами.
Встаю, иду к окну. На улице — ночь, фонари мигают, как уставшие глаза. Думаю о том, что, может, Лиля права. Может, я правда старый дурак, который поверил, что молодость можно купить. Но внутри — злость. Не на нее, а на себя. За то, что позволил ей так со мной поступать. За то, что молчал, когда она тратила мои деньги. За то, что надеялся, будто она изменится.
На следующий день я прихожу домой раньше. Лиля сидит на диване, листает телефон. На ней — мой старый свитер, волосы собраны в небрежный пучок. Выглядит почти по-домашнему. Почти как жена.
— Сема, — говорит она, не отрываясь от экрана. — Надо поговорить.
— Надо, — киваю я. Сажусь напротив. — Говори.
Она откладывает телефон, смотрит на меня. Впервые за долгое время — без вызова, без насмешки.
— Я… я, наверное, была не права, — начинает она. — Ну, насчет вчера. Я перегнула.
Я молчу. Жду. Знаю, что за этим «наверное» всегда идет «но».
— Но, Сема, — вот оно, — я правда задых… тьфу, я имею в виду, мне тесно. Я не хочу жить так, как ты. Мне двадцать шесть, я хочу веселиться, хочу мир посмотреть. А ты… ты как будто уже все решил за нас двоих.
Я смотрю на нее, и мне вдруг становится смешно. Не весело, а горько. Она думает, что я решил? Да я каждый день вкалываю, чтобы у нас была крыша над головой. Чтобы она могла свои коктейли пить.
— Лиля, — говорю я, — а ты хоть раз подумала, чего хочу я?
Она моргает, будто не ожидала.
— Ты? — переспрашивает. — А чего ты хочешь?
Я открываю рот, но ответа нет. Чего я хочу? Чтобы она была другой? Чтобы она любила меня, как я ее? Или чтобы просто не было этой боли, которая как ржавый гвоздь в груди?
— Я хочу, чтобы ты была честной, — наконец выдавливаю я. — Хочешь гулять с Пашей и Ильей — гуляй. Но не ври мне. Не делай из меня дурака.
Она молчит. Потом встает, берет телефон.
— Я подумаю, Сема, — говорит тихо. — Правда подумаю.
И уходит в спальню. А я сижу и думаю: может, это и есть конец? Не громкий, не с криками и тарелками. А тихий, как огонек, который просто гаснет.
Проходит неделя.
Лиля не уходит. Но и не меняется. Я вижу, как она пишет кому-то, хихикает. Вижу, как она красится перед зеркалом, надевает свое красное платье. И я понимаю: она не подумает. Она уже выбрала. Не меня.
Я начинаю собирать ее вещи. Аккуратно, как будто это не мои руки, а чужие. Ее платья, туфли, косметичку с этой дурацкой розовой помадой. Складываю в чемодан. Когда она вернется, я просто скажу: «Уходи». Не потому, что я злой. А потому, что я устал быть запасным вариантом.
Внутри — пустота. Но в этой пустоте — что-то новое. Как будто я наконец-то начинаю видеть себя. Не мужа Лили, не дальнобойщика, не хозяина автосервиса. А просто Семена. Мужика, который еще может начать заново.
И я знаю: этот чемодан — не конец. Это начало.
Я думал, что чемодан станет точкой. Думал, Лиля его увидит, поймет, что я не шучу, и уйдет. Но нет. Она вернулась в тот вечер, посмотрела на сложенные вещи, на мое лицо, и вдруг… заплакала. Не громко, не театрально — тихо, как ребенок, который знает, что провинился. Села на диван, уткнулась лицом в ладони, и я, черт возьми, купился.
Она бормотала что-то про «я не хочу тебя терять», про «давай попробуем еще раз». И я, дурак, поверил. Разрешил ей остаться. Думал, может, это и правда шанс. Может, она одумается.
Как же я ошибался.
Прошла неделя. Лиля вела себя тише воды, ниже травы. Улыбалась, готовила яичницу по утрам, даже один раз пыль протерла. Я смотрел на нее и думал: «Ну, может, и правда изменилась». Но в глубине души что-то скреблось, как мышь за плинтусом. Не верил я до конца. И правильно делал.
В тот день я вернулся с работы раньше. В автосервисе движка накрылась, клиент отложил ремонт, и я решил: поеду домой, приму душ, может, с Лилей поговорю. В последнее время она была какая-то… слишком ласковая. Как лиса, которая подкрадывается к курятнику.
Открываю дверь квартиры — и сразу чую неладное. В прихожей ее туфли, те самые, на шпильках, валяются как попало. Рядом — мужские кроссовки. Новенькие, белые, с яркими зелеными шнурками. Не мои. Мои — старые, в масле, стоят в углу. Сердце заколотилось, как молоток по наковальне.
Из спальни доносятся звуки. Не крики, не смех — что-то хуже. Приглушенные стоны, шорох простыней. Я стою, как вкопанный, и чувствую, как кровь в венах леденеет. Дверь в спальню приоткрыта. Заглядываю — и вот оно.
Лиля, моя Лиля, лежит на нашей кровати, ее волосы разметались по подушке, как чернильное пятно. А сверху — он. Паша, судя по татуировке на плече, которую я видел в его фотках в ее телефоне. Молодой, загорелый, с этими дурацкими модными серьгами в ушах. Они так увлечены, что даже не слышат, как я вхожу.
Она изгибается под ним, ее руки цепляются за его спину, ногти оставляют красные полосы. На тумбочке — пустая бутылка вина, два бокала, один с ее розовой помадой. Постель, которую я утром заправлял, смята, как будто по ней танк проехал. А я стою и смотрю, и внутри меня — пустыня. Ни злости, ни боли, только тишина, как перед взрывом.
— Лиля, — говорю я, и голос мой звучит, как чужой.
Они вздрагивают. Паша оборачивается, его лицо — смесь испуга и наглости. Лиля садится, тянет простыню к груди, будто это может ее спасти.
— Сема… — начинает она, но я поднимаю руку.
— Заткнись, — говорю. — Оба заткнитесь.
Паша сползает с кровати, тянется за джинсами. Он выше меня, моложе, но я вижу, как у него руки дрожат.
— Бери свои шмотки, — говорю я ему, — и вали.
— Слышь, мужик, — начинает он, но я делаю шаг вперед, и он замолкает. Я не кричу, не размахиваю кулаками. Просто смотрю. И он, похоже, понимает, что лучше не трынди.
Лиля всхлипывает, начинает что-то лепетать:
— Сема, это не то, что ты думаешь… Мы просто…
— Просто? — перебиваю я. — Ты в моей постели с этим… — я киваю на Пашу, — и это «просто»?
Она открывает рот, но слов нет. А я вдруг чувствую, как внутри что-то щелкает. Как будто кто-то повернул ключ в замке. Я иду к шкафу, хватаю ее чемодан, тот самый, который я собирал неделю назад. Открываю, начинаю кидать туда ее вещи — платья, белье, косметику.
— Сема, подожди! — кричит она, пытается схватить меня за руку. Я отталкиваю ее, не грубо, но твердо.
— Уходи, Лиля, — говорю. — И ты, — киваю Паше, который уже натянул джинсы и стоит, как потерянный. — Оба вон.
— Ты не можешь! — она почти визжит. — Это и мой дом тоже!
— Твой дом? — я смеюсь, и смех этот — как ржавый нож. — Ты тут только спала и мои деньги тратила. Это не твой дом.
Я хватаю чемодан, ее сумочку, его кроссовки и швыряю все в коридор. Паша что-то бормочет, но я уже не слушаю. Открываю входную дверь, выталкиваю их вещи на лестничную клетку. Лиля кричит, Паша пытается что-то сказать, но я просто толкаю их за порог.
— Сема, ты пожалеешь! — бросает она напоследок, уже стоя на лестнице, завернутая в простыню.
— Уже, — отвечаю я и захлопываю дверь.
Я стою посреди квартиры. Тишина звенит в ушах, как после выстрела. На полу — ее заколка, блестящая, с дешевым стразиком. Поднимаю, сжимаю в руке так, что края впиваются в кожу. Иду в спальню, срываю простыни, кидаю их в стиралку. Открываю окно — пусть выветрится этот запах, ее духи, его одеколон.
Сажусь на кухне, наливаю себе виски из бутылки, которую держал для особых случаев. Жадно его пью, и горло жжет, как будто я глотаю огонь. Думаю о том, как я дошел до этого. Как позволил ей так со мной. И понимаю: это не конец. Это только начало.
Я не знаю, что будет дальше. Может, найду кого-то, кто будет ценить меня. Может, останусь один. Но одно я знаю точно: больше я не позволю никому топтаться по моей жизни, как по коврику у двери.
Виски закончился быстрее, чем я ожидал. Бутылка стояла на столе, пустая, как мои мысли. Я смотрел в окно — фонарь на улице мигал, будто подмигивал, насмехался.
Квартира теперь казалась слишком большой, слишком тихой. Без Лилиного смеха, без ее каблуков, цокающих по паркету, без ее вечного «Сема, купи то, Сема, сделай это». Я думал, что буду скучать. Но внутри — ничего. Только облегчение, как будто с плеч сняли рюкзак с кирпичами.
Прошло две недели.
Лиля не вернулась. Не звонила, не писала. Я слышал от знакомых, что она тусуется то с Пашей, то с Ильей, то с каким-то новым типом. Переезжает из одной съемной квартиры в другую, живет, как перекати-поле.
Мне было плевать. Я выкинул ее заколку, сменил постельное белье, даже переставил мебель в спальне, чтобы ничего не напоминало. Но каждый вечер, возвращаясь с работы, я ловил себя на том, что прислушиваюсь — не щелкнет ли замок, не появится ли она в дверях с этой своей улыбкой, от которой я когда-то таял.
Однажды, в субботу, я заехал в то самое придорожное кафе, где мы с ней познакомились. Сидел за стойкой, пил кофе — горький, без сахара, как теперь вся моя жизнь. Официантка, новая, молоденькая, но не такая, как Лиля, — с веснушками и усталыми глазами, — поставила передо мной тарелку с сырниками.
— Выглядите, будто мир рух… тьфу, будто день тяжелый был, — сказала она, вытирая руки о фартук.
Я усмехнулся.
— Не день, а года три, — ответил я.
Она кивнула, как будто поняла. Не стала лезть с вопросами, просто подлила мне кофе. И я вдруг подумал: вот так, наверное, и начинается что-то настоящее. Не с ярких платьев и громких слов, а с простых жестов, с тихого «держись».
— Меня Семен зовут, — сказал я, сам не зная зачем.
— Аня, — ответила она, улыбнувшись уголком рта.
Мы разговорились. Ничего особенного — про погоду, про то, как она мечтает уехать в город побольше, как я в свое время мечтал о дальних дорогах. Я не строил планов, не загадывал. Но в тот момент, сидя за стойкой с горячим кофе и сырниками, я почувствовал, что могу дышать. Впервые за долгое время.
Прошел месяц.
Я начал ремонт в квартире. Покрасили стены, выбросил старый комод, купил новый диван. В автосервисе дела пошли в гору — взял нового парня в помощники, тот оказался рукастым, с мозгами. Я стал чаще улыбаться, даже шутил иногда, чем пугал своих мастеров.
Аня из кафе стала заходить на кофе. Не в то кафе, а ко мне в автосервис. Приносила пирожки, которые пекла сама, — неуклюжие, но вкусные. Мы болтали, смеялись. Она не была Лилей. Не была яркой, как фейерверк, не кружила голову. Но с ней было… спокойно. Как будто я наконец-то нашел ровную дорогу после всех этих ухабов.
Однажды вечером, когда мы сидели на моем новом диване, она спросила:
— Сема, а ты не жалеешь? Ну, что все так с ней закончилось?
Я задумался. Вспомнил Лилю — ее смех, ее красное платье, ее ложь. Вспомнил, как я стоял в спальне, глядя на нее с Пашей, как вышвыривал их на лестницу. И понял, что не жалею. Ни капли.
— Знаешь, Ань, — сказал я, глядя ей в глаза, — я сто раз пожалел, что женился. Но ни разу не пожалел, что ее выгнал.
Она улыбнулась, и в этой улыбке было что-то теплое, как солнечный луч в ноябре. Я вдруг понял, что не хочу больше быть один. Не хочу больше гнаться за молодостью, за яркостью. Хочу просто жить. С человеком, который не будет делать из меня дурака.
— А ты? — спросил я. — Не боишься связываться с таким, как я? Старый, битый жизнью?
Она рассмеялась, ткнула меня в плечо.
— Старый? Сема, ты просто не знаешь, как выглядят настоящие старики.
И я засмеялся в ответ. Впервые за долгое время — от души.
Я не знаю, что будет дальше. Может, с Аней у нас что-то получится, а может, и нет. Но я знаю одно: я больше не тот Семен, который позволял Лиле топтаться по своей жизни.
Я — мужик, который выгнал измену из дома. Который начал заново. И который теперь знает, что счастье — это не красное платье и не звонкий смех. Это когда ты сидишь на своем диване, пьешь кофе с человеком, который тебя уважает, и чувствуешь, что все на своих местах.