— Коль, ты что, серьёзно в наушниках весь вечер будешь? — Лида сидит напротив меня в вагоне метро, её голос пробивается сквозь биты в моих ушах. Она тянет за провод, и один наушник вылетает. — Я тебе про Богдана рассказываю, а ты…
— А что Богдан? — я убираю телефон в карман джинсов. Вагон качает, лампы мигают, и Лидина помада, ярко-алая, будто сигнал тревоги, раздражает. — Опять премию получил?
Она закатывает глаза, поправляет прядь тёмных волос, выбившуюся из пучка. Её пальцы — тонкие, с аккуратным маникюром — нервно теребят ремешок сумки.
— Да не премию. Он… ну, в общем, машину новую купил. «Бэху». Говорит, надо имидж держать. — Лида смотрит в сторону, туда, где отражение вагона в тёмном стекле размазывает наши лица. — А ты всё в своей мастерской ковыряешься, Коль. Когда ты уже…
— Когда я уже что? — я перебиваю, голос громче, чем надо. Какая-то тётка в углу вагона косится на нас. — Богдан твой на фирме ворочает, а я, значит, никто? Я, Лида, станки чиню. Без меня твой Богдан со своими бумажками…
— Да хватит тебе! — она шипит, как кошка, которую водой окатили. — Я просто к слову. Устала я, Коль. Устала.
Я молчу. В груди что-то жмёт, будто гайку перетянули. Устала она. А я, значит, нет? Десять лет вместе, пять из них — в браке. Лида — моя Лида, с её привычкой грызть семечки по вечерам и оставлять шелуху на подоконнике, с её смехом, который я когда-то любил больше всего на свете. А теперь вот — устала.
Мы с Лидой поженились молодыми, сразу после универа. Я тогда в мастерской при заводе вкалывал, она — в офисе, младшим менеджером. Богдан, её шеф, уже тогда был на слуху: молодой, наглый, с улыбкой, от которой все девчонки в отделе млеют.
Я его пару раз видел — высокий, под два метра, с идеальной стрижкой и часами, которые стоят, как мой годовой заработок. Лида про него рассказывала с восторгом, но я не придавал значения. Ну, шеф. Ну, крутой. А я — Коля, её Коля, который чинит всё, что сломалось, и всегда возвращается домой, даже если смена до полуночи.
Года три назад Лида начала меняться. Стала чаще задерживаться на работе. «Корпоратив», «совещание», «Богдан просил помочь с отчётом». Я верил. Почему не верить? Она же моя жена. А потом эти её новые платья, духи, которые я не покупал, и взгляд — чужой, будто она смотрит сквозь меня.
Дома пахнет её кремом для рук и чем-то жареным. Лида скидывает туфли, не разуваясь, проходит на кухню. Я стою в коридоре, смотрю на её спину — тонкую, в чёрной блузке, которая обтягивает плечи. Что-то внутри меня скребётся, как ржавый болт в старом движке.
— Лида, — зову я, и голос хрипит. — Ты с Машей сегодня виделась?
Она оборачивается, брови приподняты. Маша — её подруга, языкастая, с вечной сигаретой в зубах. Они с Лидой как сёстры, всё друг другу рассказывают.
— С Машей? Да, за кофе забегали. А что? — Лида ставит сковородку на плиту, и масло шипит, как мой вопрос, который я не решаюсь задать.
— Ничего. Просто… она тебе что-нибудь говорила? Ну, про нас? — я мнусь, как пацан перед первой дракой. В горле ком.
Лида смеётся. Смеётся, и этот звук режет, как стекло.
— Коль, ты чего? Маша про нас? Да она только про своего нового хахаля трещит. Расслабься.
Но я не расслабляюсь. Потому что вчера, когда я заезжал в офис за Лидой, я видел, как Алина, секретарша Богдана, смотрела на меня. Алина — девчонка лет двадцати пяти, с длинными ногтями и вечным кофе в руках. Она тогда отвела взгляд, но в её глазах было что-то… как будто она знает то, чего не знаю я.
На следующий день я сижу в мастерской, паяю плату. В голове — Лида, её смех, её «устала». Телефон пиликает. Сообщение от Алины. Откуда у неё мой номер? «Коля, надо поговорить. После работы, в кафе на углу. Пожалуйста».
Я сижу, смотрю на экран, и пальцы холодеют. Что за дела? Алина, которая за два года работы ни разу со мной не заговорила, вдруг хочет «поговорить»?
В кафе пахнет кофе и свежей выпечкой. Алина сидит у окна, теребит ложечку. Её ногти — ярко-синие, как неоновая вывеска. Она видит меня, машет.
— Коль, садись, — голос у неё тихий, но твёрдый. — Я долго думала, говорить или нет. Но… ты должен знать.
— Знать что? — я сажусь, и стул скрипит подо мной. Сердце колотится, как молоток по наковальне.
Она вздыхает, смотрит в чашку.
— Лида и Богдан. Они… уже год, Коль. Может, больше. Я видела их. Все видели. Кроме тебя.
Я молчу. В груди — пустота, как будто кто-то выдернул провод из розетки. Алина продолжает, её голос дрожит:
— Я не хотела лезть. Но ты… ты хороший, Коль. А они… они в офисе, после работы. И на выездах. Все знают. Маша тоже.
— Маша? — я хриплю, как будто воздуха не хватает. — Маша знала?
Алина кивает, и её глаза блестят, как будто она вот-вот заплачет.
— Прости, Коль. Я просто… не могла молчать.
Дома Лида встречает меня с улыбкой. Она в домашнем халате, волосы распущены, в руках — телефон.
— Коль, ты чего такой хмурый? Смена тяжёлая? — она подходит, хочет обнять, но я отстраняюсь.
— Лида, — говорю я, и голос чужой, будто не мой. — Ты с Богданом спишь?
Она замирает. Улыбка сползает с лица, как краска со старой стены. Молчание тянется, как ржавый трос.
— Коль, ты… ты о чём? — она пытается засмеяться, но выходит фальшиво. — Кто тебе наплёл?
— Алина. И Маша, похоже, тоже в курсе. И весь твой чёртов офис! — я кричу, и голос срывается. — Все знали, Лида! Все, кроме меня!
Она отступает, прижимается спиной к стене. Её глаза бегают, как загнанный зверь.
— Коль, послушай… это не то, что ты думаешь. Мы просто… мы работали вместе, и…
— Работали? — я шагаю к ней, и она вздрагивает. — Ты мне пять лет голову морочила, а я, как дурак, верил! Верил, Лида!
Она плачет. Слёзы текут по щекам, размазывая тушь. Но я не чувствую жалости. Только боль, которая жжёт, как раскалённое железо.
— Коль, я… я не хотела. Оно само… Богдан, он… он другой. А ты… ты всегда в своих станках, в своих делах. Я одна, Коль. Одна!
— Одна? — я почти рычу. — А я кто? Я, который для тебя всё делал? Который тебя любил?
Она молчит, только всхлипывает. Я смотрю на неё — на мою Лиду, которая больше не моя. И понимаю: всё кончено.
Прошёл месяц.
Я снял однушку на окраине, живу один. Лида осталась в нашей квартире, но я туда не возвращаюсь. Маша звонила пару раз, пыталась что-то объяснить, но я не стал слушать. Богдана я видел мельком — он вышел из своей «бэхи», всё такой же лощёный, с той же улыбкой. Мне хотелось вмазать ему, но я просто прошёл мимо.
Алина иногда пишет. Спрашивает, как дела. Я отвечаю коротко, но её сообщения — как искры в темноте. Может, когда-нибудь я смогу снова доверять. А пока я чиню станки, пью пиво по вечерам и учусь жить заново. Один. Но честно.
Моя однушка на окраине — как ржавый контейнер: тесно, пахнет сыростью и кофе из пакетика. Я сижу на диване, который ноет подо мной, и пялюсь в телик. Там мужик с бородой учит коптить рыбу, но я не в деле.
В голове — Лида, её слёзы по телефону, её «прости». Алина, которая раньше писала, будто проверяя, дышу ли я, затихла. Телефон молчит, и это молчание — как трещина в движке, которая вот-вот развалит всё. Жизнь — работа, пиво, сон. Но внутри — будто пружина, готовая рвануть.
Вчера всё перевернулось.
Утро на заводе — дрянь. Фрезер опять барахлит, я вожусь с ним до обеда, пока руки не воняют маслом. Григорьич, начальник, хлопает по плечу: «Коль, ты молодец, но выглядишь, как после смены в шахте. Отдохни». Я киваю, но куда там отдыхать? Домой, к голым стенам?
В забегаловке напротив завода пахнет борщом и горелым жиром. Напротив — пацанёнок лет десяти, жуёт булку, болтает ногами. Его мать, в синем пальто, листает телефон. Я ковыряю картошку, когда в кармане жужжит сообщение. Алина.
«Коль, срочно. Парк, у фонтана. 18:00. Это про Лиду».
Я хмурюсь. Алина не из тех, кто панику разводит. Что за «срочно»? Опять Богдан? Желудок сжимается, но я пишу: «Ок».
В парке холодно, ветер гоняет листья по асфальту. Фонтан молчит, лужа вокруг него дрожит, как моё настроение. Алина уже там — в длинном пальто, волосы в хвосте, курит. Пепел падает на ботинки.
— Коль, — она выдыхает дым, смотрит в упор. — Я не хотела тебя втягивать. Но Лида… она совсем с катушек слетела.
— Что с ней? — я шагаю ближе, голос грубее, чем надо. — Опять с Богданом? Или что?
Алина тушит сигарету о край урны. Пальцы дрожат.
— Она беременна, Коль. От Богдана. Но… она хочет, чтобы ты думал, что это твой ребёнок.
Я замираю. В груди — как будто гайку на сто затянули. Беременна? Лида? И вешает это на меня? В голове — пустота, только гул, как от старого станка.
— Ты серьёзно? — хриплю я. — Алина, откуда ты знаешь?
— Я слышала, — она отводит взгляд. — В офисе. Она с Машей разговаривала. Лида паникует, Коль. Богдан её бросил, как только узнал. А она… она хочет, чтобы ты вернулся. Чтобы ты… ну, принял ребёнка.
Я молчу. Внутри — буря, но не из боли, а из злости. Лида, моя Лида, которая грызла семечки по вечерам, смеялась над моими шутками, теперь врёт мне в лицо? Хочет, чтобы я воспитывал чужого ребенка?
— И что мне делать? — спрашиваю, и голос чужой. — Алина, я не мент, не судья. Я станки чиню.
— Я знаю, — она шепчет, оглядывается. — Но ты… ты честный, Коль. Я не могла молчать. Мне… мне её жалко, но ты не заслуживаешь этого.
Дома я сижу с банкой пива, пялюсь в потолок. Алина ушла, оставив меня с этой бомбой. Беременна. От Богдана. И я, как дурак, должен поверить, что это мой? Я вспоминаю, как Лида звонила, плакала, просила «вернуть». Это что, всё ради этого? Чтобы я, как лох, тащил её и её ребёнка?
Телефон звонит. Лида. Я не беру трубку, но она звонит снова. И снова. На пятый раз я сдаюсь.
— Чего тебе? — мой голос — как ржавый трос.
— Коль, — она всхлипывает, шмыгает носом. — Я… я должна тебе сказать. Я… я беременна.
Я молчу. В груди — огонь, но я держу себя в руках. Хочу услышать, как она это скажет.
— Это… это наш ребёнок, Коль, — продолжает она, и её голос дрожит. — Я знаю, что всё испортила, но… мы можем начать заново. Ради него.
— Наш? — я почти смеюсь, но смех горький, как просрочка. — Лида, ты с Богданом спала. Год. Или больше. И теперь это «наш» ребёнок?
Она замолкает. Молчание тянется, как провод под напряжением.
— Коль, ты… ты не понимаешь, — наконец говорит она, и голос срывается. — Я ошиблась, да. Но это… это неважно. Мы можем быть семьёй.
— Семьёй? — я рычу, и она вздрагивает, я слышу это даже через телефон. — Ты мне жизнь сломала, Лида! А теперь врёшь, чтобы я чужого ребенка растил? Ты кто вообще такая?
— Коль, пожалуйста… — она плачет, но я не верю. Ни слову.
Я сбрасываю звонок. Руки трясутся. В голове — Алина, её слова, Лидина ложь. И Богдан, который, похоже, вообще не в деле, раз бросил её.
На следующий день я встречаюсь с Алиной в кафе подальше от офиса. Я кладу телефон на стол, показываю ей запись разговора с Лидой — я включил диктофон, сам не знаю зачем.
— Она правда это сказала, — шепчет Алина, слушая. — Коль, мне её жалко, но… она тебя подставляет.
— Жалко? — я хмурюсь. — Алина, она врёт. Хочет, чтобы я, как идиот, всё проглотил. А Богдан… он знает?
Алина кивает, теребит край салфетки.
— Знает. Но ему плевать. Он ей сказал, чтобы разбиралась сама. Типа, его это не касается.
Я смотрю на неё и понимаю: Лида тонет. И тянет меня за собой. Но в груди — не жалость, а что-то твёрдое, как сталь. Я не вернусь. Не прощу. Не приму чужого ребёнка.
— Что мне делать? — спрашиваю, хотя знаю ответ.
— Сказать правду, — Алина смотрит мне в глаза. — Маше. Она её подруга. Может, она вразумит Лиду. Или… я не знаю, Коль. Но ты не должен молчать.
Неожиданный поворот приходит через два дня. Я встречаюсь с Машей в кафе. Она в своей кожанке, с сигаретой в зубах, смотрит на меня, как на врага. Я рассказываю всё: про беременность, про ложь, про Богдана. Маша слушает, молчит, только дым пускает.
— Ты уверен? — наконец говорит она, и голос хриплый. — Лида… она в отчаянии, Коль. Она не знает, что делать.
— Уверен, — я кладу телефон на стол, включаю запись. Лидина ложь звучит в тишине, как приговор.
Маша тушит сигарету, лицо каменеет.
— Я поговорю с ней, — говорит она. — Но, Коль… она не знает, что делать. И ты… ты тоже не ангел.
— Не ангел, — соглашаюсь я. — Но я не вру. И не подставляю.
Я ухожу, а вечером звонит Маша. Её голос — как треснувшее стекло.
— Коль, Лида в больнице. Она по ходу потеряла ребенка… После нашего разговора. Она не выдержала.
Я стою, сжимая телефон. Лида? Моя Лида, которая мечтала о море, грызла семечки, смеялась? В больнице? Из-за правды? Из-за меня?
— Что с ней? — хриплю.
— Жива, — Маша говорит тихо. — Но… ей плохо, Коль. Очень плохо.
Я кладу трубку, и в голове — хаос. Лида в больнице. Богдан где-то там, живёт своей жизнью. Алина молчит, будто её и не было.
Я не знаю, что дальше. Иду в больницу, хотя не хочу. Лида — не моя. Но она была моей. И этот ребёнок, который не мой, — он ни в чём не виноват. Я не герой. Но и сбежать не могу. Пока не могу.
Я сижу в больничной палате, где пахнет хлоркой и чем-то приторно-сладким, как дешёвый одеколон. Лида лежит на койке, бледная, как простыня под ней. Её волосы, обычно аккуратно собранные, растрепались, а глаза — пустые, будто кто-то выключил свет внутри.
Она смотрит в потолок, не на меня. Я держу её руку, холодную, с тонкими венами, которые проступают под кожей, как трещины на старом асфальте. Она потеряла ребёнка. Врачи сказали — стресс, нервы, организм не справился. Я не знаю, что чувствую. Жалость? Злость? Или просто ничего.
— Коль, — шепчет она, и голос слабый, как осенний ветер. — Прости меня. Я… я всё испортила.
Я молчу. В груди — тяжесть, но не та, что раньше. Не боль, а что-то глухое, как звук молотка по дереву. Она врёт, подставляет, ломает всё, что у нас было, а я… я всё равно здесь. Почему? Потому что она — моя Лида. Была моей. И я не могу просто взять и уйти, когда ей так плохо.
— Лида, — говорю тихо, — хватит. Просто… отдыхай.
Она всхлипывает, сжимает мою руку. Я не выдергиваю. Не в этот раз.
Мы попробовали заново.
Через месяц после больницы Лида вернулась в нашу старую квартиру. Я тоже вернулся. Не потому, что простил — прощать было нечего, всё разлетелось, как стекло под кувалдой. Но я подумал: может, мы сможем склеить хоть что-то. Может, я смогу.
Она старалась — готовила борщ, который я любил, улыбалась, хоть улыбка была натянутой, как струна. Я тоже старался — приходил домой вовремя, чинил кран, который тек, шутил, хотя шутки выходили деревянными.
Но это не работало. Мы были как два станка, которые крутятся вхолостую — шум есть, а толку нет. Лида смотрела на меня, но я видел в её глазах Богдана — его тень, его запах, его проклятую «бэху». А она, наверное, видела во мне того Колю, которого больше не было. Мы молчали. Молчание было громче любых слов.
— Коль, — как-то вечером сказала она, сидя на кухне. Пахло её кремом для рук и пережаренной картошкой. — Ты меня ненавидишь?
Я посмотрел на неё — на её тонкие плечи, на прядь волос, упавшую на лицо. И понял, что не ненавижу. Просто не люблю. Не могу.
— Нет, Лида, — ответил я. — Но я… я не могу так.
Она кивнула, как будто ждала этого. Слёз не было. Только тишина.
Я подал на развод через два месяца. Лида не спорила. Мы разделили квартиру — точнее, продали её. Деньги поделили пополам, честно, как чужие. Она уехала к Маше, я снял новую однушку, поближе к заводу. В ней не пахло сыростью, и диван не скрипел.
Я купил новый телевизор, поставил на полку пару кактусов — Алина как-то сказала, что они приносят удачу. Алина… Она иногда пишет, спрашивает, как дела. Я отвечаю коротко, но её сообщения — как искры в темноте. Может, когда-нибудь.
Богдана я не видел. Слышал, что он уволился, уехал куда-то за границу. Может, просто сбежал. Мне плевать. Маша звонила раз, сказала, что Лида держится, работает в новом офисе, улыбается. Я кивнул в трубку, но ничего не сказал. Лида — больше не моя история.
Теперь я живу заново. Утром иду на завод, чиню станки, пью кофе с Григорьичем, который всё ещё называет меня «молодцом». Вечером — пиво, иногда футбол с мужиками из цеха. Я начал бегать по утрам — не для здоровья, а чтобы выгнать из головы лишнее. Дыхание выравнивается, сердце стучит, и я чувствую, что живой.
Вчера в забегаловке напротив завода я встретил Алину. Она зашла за кофе, в том же длинном пальто, только волосы теперь короткие, под каре. Улыбнулась, как будто не было всего этого дерьма.
— Коль, ты как? — спросила, держа стаканчик с латте.
— Норм, — ответил я. И, помолчав, добавил: — А ты?
Она пожала плечами, но глаза были тёплые.
— Тоже норм. Может, как-нибудь пивка? Не как в офисе, а… по-человечески.
Я кивнул. Не обещал, но кивнул. И впервые за долгое время в груди не было пустоты. Было что-то другое — лёгкое, как искра, которая ещё не разгорелась, но уже тлеет.
Я не герой. Не мститель. Я Коля, который чинит станки и учится жить без тени прошлого. И, чёрт возьми, у меня получается.