Лида хлопнула крышкой чемодана так, что пыль с верхней полки шкафа осыпалась на её растрёпанные волосы. Глаза её горели, щёки пылали, а пальцы, сжимавшие ручку чемодана, дрожали от напряжения.
В комнате пахло застарелым табачным дымом и вчерашним борщом, который так и остался на плите, покрывшись коркой. Степан, развалившись на диване, лениво щёлкал пультом телевизора, даже не взглянув на жену. Бутылка пива, зажатая между его колен, чуть покачивалась, отбрасывая блики на потёртый линолеум.
— А теперь, дорогой, поживи без меня! — голос Лиды дрожал, но в нём слышалась злость, будто она наконец-то выдернула из себя ржавый гвоздь, что годами царапал ей сердце. — Хватит, Степан! Я больше не могу!
Степан приподнял голову, его щетинистое лицо скривилось в насмешливой ухмылке. Он потянулся, хрустнув суставами, и бросил пульт на столик, где уже валялись окурки и пустая пачка чипсов.
— Ты куда это собралась, Лидка? К сестрице своей, к Олечке? — его голос был вязким, как патока, с привычной издёвкой. — Давай, вали. Через неделю приползёшь обратно, как всегда.
Лида замерла. Чемодан в её руке будто потяжелел, но она не опустила его на пол. Её губы сжались в тонкую линию, а в груди заклокотало что-то горячее, готовое выплеснуться.
Она вспомнила, как десять лет назад, вот так же, с чемоданом, стояла в этой же комнате, а Степан, пьяный, хохотал, уверенный, что она никуда не денется. Тогда она осталась. Из-за детей, из-за свекрови, из-за страха, что без него её жизнь развалится, как старый сарай под ветром. Но сейчас дети выросли, а терпение кончилось, как песок в часах.
— Не приползу, — тихо, но твёрдо сказала она. — Я устала, Степан. Устала тащить тебя, этот дом, твои бутылки и твои «завтра начну». Ты — якорь, который тянет меня на дно.
Степан фыркнул, но в его глазах мелькнула тень неуверенности. Он привык, что Лида всегда возвращается. Всегда прощает. Всегда стирает его грязные носки, готовит ужин, молчит, когда он орёт. Но сейчас в её голосе было что-то новое — не просто злость, а решимость, как будто она наконец-то разглядела в зеркале себя настоящую, а не тень Степана.
Дверь хлопнула. Лида ушла, оставив за собой тишину, которая звенела громче любого крика. Степан потянулся за бутылкой, но рука замерла на полпути. Он вдруг заметил, как пусто стало в комнате — без Лидиного ворчания, без её быстрых шагов по кухне, без её запаха лаванды, который она всегда приносила с работы в цветочном магазине.
***
Лида и Степан поженились двадцать лет назад. Она была молодой, с длинной русой косой и мечтами о большой семье, где все будут счастливы, как в фильмах. Степан тогда казался надёжным — высокий, с широкими плечами, с улыбкой, от которой у Лиды подкашивались ноги.
Он обещал ей звёзды с неба, а в итоге дал только двух дочерей, кучу долгов и привычку прятаться за бутылкой. Первые годы Лида верила, что он изменится. Работала за двоих, тянула семью, пока Степан то терял очередную работу, то пропадал с дружками в гараже.
Свекровь, Таисия Ивановна, только подливала масла в огонь, вечно защищая «своего мальчика» и упрекая Лиду, что та «недостаточно старается».
Оля, младшая сестра Лиды, была полной противоположностью Степана. Энергичная, с короткой стрижкой и привычкой говорить всё, что думает, она давно звала Лиду к себе.
«Бросай его, Лид! Ты не домработница, а женщина!» — кричала она, когда приезжала в гости и видела, как Лида мечется между плитой и стиркой, пока Степан спит на диване. Но Лида отмахивалась. Ей казалось, что уйти — значит признать поражение. А она не хотела быть побеждённой.
Теперь же, шагая по улице с чемоданом, Лида чувствовала, как воздух становится легче. Она не знала, что будет дальше, но впервые за годы ощутила себя не женой Степана, а просто Лидой — женщиной, которая ещё может начать всё сначала.
Оля встретила сестру на пороге своей маленькой квартиры. Её глаза, такие же зелёные, как у Лиды, но с озорными искрами, тут же загорелись.
— Ну наконец-то! — Оля раскинула руки, обнимая Лиду так крепко, что чемодан чуть не упал. — Я уж думала, ты до пенсии будешь его тащить!
Лида слабо улыбнулась, но в горле застрял ком. Она прошла в крохотную гостиную, где пахло свежесваренным кофе и булочками из духовки. Оля всегда умела создавать уют, даже в своей однушке, где каждый угол был заставлен книгами и цветами в горшках.
— Оля, я… я не знаю, правильно ли поступила, — Лида опустилась на диван, теребя ручку чемодана. — А если он без меня совсем пропадёт?
— Пропадёт? — Оля фыркнула, ставя перед сестрой кружку с кофе. — Лид, он уже пропал! Ты двадцать лет его спасала, а он хоть раз сказал тебе спасибо? Хоть раз встал и сделал что-то для вас?
Лида молчала, глядя в кружку. Кофе был горячим, пар поднимался тонкими струйками, и она вдруг подумала, что уже забыла, когда в последний раз пила кофе просто так, а не на бегу, между готовкой и уборкой.
— Он не всегда был таким, — наконец сказала она, будто оправдываясь. — Когда мы только поженились, он был… другим. Весёлым, заботливым. Я думала, это временно, что он вернётся к тому Степану.
Оля закатила глаза, но её голос смягчился.
— Лид, люди меняются. Но не всегда в лучшую сторону. Ты не можешь всю жизнь ждать, пока он вспомнит, кто он такой. Ты заслуживаешь большего, чем быть его нянькой.
Тем временем в доме Степана царил хаос. Таисия Ивановна, узнав об уходе Лиды, примчалась на следующий день. Её седые волосы были собраны в тугой пучок, а губы поджаты так, будто она проглотила лимон. Она стояла посреди кухни, глядя на гору немытой посуды и пустые бутылки, которые Степан даже не удосужился убрать.
— Это ты виноват! — Таисия Ивановна ткнула пальцем в сына, который сидел за столом, потирая виски. — Довёл женщину! Хорошая была, работящая, а ты… ты как твой отец, только хуже!
Степан поднял мутные глаза. После вчерашнего пива голова гудела, а слова матери резали, как тупой нож.
— Да что я такого сделал, ма? — буркнул он. — Она сама ушла. Я её не гнал.
— Не гнал? — Таисия Ивановна всплеснула руками. — А кто тут целыми днями валяется, как барин? Кто работу бросил? Кто деньги на пиво тратит, а не на семью? Лида для тебя всё делала, а ты хоть раз её пожалел?
Степан молчал. Он хотел огрызнуться, но в груди шевельнулось что-то непривычное — стыд, смешанный с пустотой. Он вдруг вспомнил, как Лида однажды, много лет назад, подарила ему свитер, который связала сама.
Он тогда посмеялся, сказал, что свитер колючий, и больше его не носил. А она всё равно продолжала стирать его, аккуратно складывала в шкаф. Где теперь тот свитер? Где теперь Лида?
— Она вернётся, — пробормотал он, но голос звучал неуверенно, как будто он сам в это не верил.
— Не вернётся, — отрезала Таисия Ивановна. — И я её не виню. А ты, Степан, подумай, что дальше делать будешь. Без Лиды ты как без рук.
Прошла неделя.
Лида жила у Оли, помогала ей с цветочным магазином, училась заново радоваться мелочам — запаху роз, шуму дождя за окном, смеху сестры. Она всё ещё вздрагивала, когда звонил телефон, ожидая, что это Степан. Но он не звонил. И это молчание было одновременно пугающим и освобождающим.
Однажды вечером Оля, разливая чай, посмотрела на сестру и сказала:
— Знаешь, Лид, ты изменилась. Раньше ты была как цветок, который в тени растёт — вроде живой, но бледный. А теперь… теперь ты будто распустилась.
Лида улыбнулась, но в глазах защипало. Она вдруг поняла, что все эти годы боялась не Степана, а одиночества. Но теперь, сидя в уютной кухне сестры, она чувствовала себя не одинокой, а свободной.
Степан же, оставшись один, впервые за долгое время посмотрел на себя в зеркало. Щетина, мешки под глазами, мятая футболка. Он вдруг вспомнил, как Лида однажды сказала: «Ты можешь быть лучше, Степан. Ты просто не хочешь». Может, она была права? Он не знал, как жить без неё, но впервые задумался, что, возможно, пора учиться.
***
Лида сидела на подоконнике в Олиной квартире, глядя на мокрую от дождя улицу. Капли стекали по стеклу, будто слёзы, но внутри у неё было тепло — впервые за долгое время.
Она держала в руках букет ромашек, которые сегодня сама собрала в магазине, и вдыхала их свежий, чуть горьковатый аромат. Оля гремела посудой на кухне, напевая что-то из старых песен, и Лида вдруг поймала себя на мысли, что улыбается. Не натянуто, не для кого-то, а просто так.
Но эта хрупкая лёгкость разлетелась вдребезги, когда в дверь постучали. Громко, настойчиво, будто кто-то не просто хотел войти, а требовал внимания. Оля выглянула из кухни, вытирая руки полотенцем, и нахмурилась.
— Кто там ещё в такую погоду? — буркнула она, шлёпая босыми ногами к двери.
Лида напряглась, сжимая ромашки так, что стебли хрустнули. Она ждала Степана — его пьяного голоса, его обычной наглости. Но вместо этого в дверном проёме появилась Таисия Ивановна. Её пальто промокло, седые волосы выбились из пучка, а лицо было таким бледным, что Лида невольно вскочила.
— Лида, — голос свекрови дрожал, но в нём не было привычной язвительности. — Надо поговорить. Серьёзно.
Оля скрестила руки, бросив на сестру взгляд, полный подозрения.
— Что случилось, Таисия Ивановна? — спросила она, не скрывая раздражения. — Решили Степана защищать? Так он, небось, опять в своём репертуаре.
— Не о Степане речь, — отрезала свекровь, шагнув внутрь. Она посмотрела на Лиду, и в её глазах мелькнуло что-то новое — не упрёк, не осуждение, а… страх? — Лида, ты должна знать. Это… это про твою мать.
Лида замерла. Ромашки выпали из рук, рассыпавшись по полу. Мать? Она не видела её больше десяти лет, с тех пор как та уехала в другой город, оборвав все связи.
Лида даже не знала, жива ли она. Воспоминания о матери были как старый альбом — потрёпанные, выцветшие, с горьким привкусом обиды. Она бросила их с Олей, когда Лиде было шестнадцать, а Оле всего десять. Просто собрала вещи и уехала, оставив записку: «Простите, девочки, я не справлюсь».
— Что с ней? — Лида сглотнула, чувствуя, как горло сжимает невидимая рука. — Откуда ты знаешь?
Таисия Ивановна опустилась на стул, будто ноги её не держали. Она достала из сумки смятый конверт и протянула его Лиде.
— Она нашла меня. Неделю назад. Приехала в город и… — свекровь замялась, её пальцы нервно теребили край сумки. — Она больна, Лида. Очень больна. Хочет вас увидеть. Тебя и Олю.
Оля, стоявшая у двери, резко шагнула вперёд, её лицо потемнело.
— Увидеть? Серьёзно? — её голос сорвался на крик. — Она нас бросила, как мусор, а теперь, когда ей плохо, вспомнила? Да пусть катится!
Лида молчала, глядя на конверт. Её руки дрожали, но она не решалась его взять. Внутри всё кипело — обида, злость, страх и что-то ещё, чему она не могла дать имени. Мать. Та, что оставила их одних, заставила Лиду в шестнадцать лет стать взрослой, готовить, стирать, заботиться об Оле. Та, из-за которой Лида так боялась быть слабой, так цеплялась за Степана, думая, что семья — это когда терпишь всё.
— Почему ты? — наконец выдавила Лида, глядя на свекровь. — Почему она пришла к тебе, а не ко мне?
Таисия Ивановна вздохнула, её плечи поникли.
— Потому что знала, что ты её не примешь. А я… я её выслушала. Она в больнице, Лида. Рак. Ей недолго осталось. Она просила передать, что жалеет. Что хочет объяснить.
Оля фыркнула, но в её глазах заблестели слёзы. Она отвернулась, скрестив руки, будто защищаясь от слов свекрови. Лида же чувствовала, как пол уходит из-под ног. Она ушла от Степана, чтобы начать новую жизнь, чтобы дышать свободно. А теперь прошлое, которое она так старательно хоронила, стояло на пороге, требуя ответа.
— Я не хочу её видеть, — тихо сказала Лида, но голос дрогнул. — Она не имеет права… после всего.
— Право? — Таисия Ивановна посмотрела на неё так, будто видела насквозь. — А ты, Лида, не пожалеешь потом? Когда будет поздно? Я Степана своего защищала, думала, он мой сын, мой долг. А теперь вижу — он сам себя загнал в яму. Но твоя мать… она не Степан. Она хочет исправить, что может. Хоть напоследок.
Тем временем Степан сидел в пустой квартире, глядя на стопку грязных тарелок в раковине. Он не пил уже два дня — не потому, что решил завязать, а потому, что пиво вдруг перестало лезть в горло. Тишина в доме давила, как бетонная плита. Он привык к Лидиному голосу, даже когда она ругалась. Теперь же каждый скрип половиц напоминал ему, что он один.
Он достал из шкафа тот самый свитер — серый, с чуть распустившейся петлёй на рукаве. Лида связала его, когда их старшая дочь, Маша, была ещё младенцем. Степан провёл пальцами по шерсти, чувствуя, как в груди что-то сжимается.
Он вдруг вспомнил, как Лида сидела вечерами с вязальными спицами, напевая что-то тихое, пока он смотрел футбол. Тогда он не ценил этого. Думал, так и должно быть.
Телефон лежал на столе, но он не решался взять его в руки. Позвонить Лиде? Сказать что? «Вернись»? Она не вернётся. Он знал это так же ясно, как знал, что сам виноват. Но впервые за годы он задумался: а что, если попробовать не для неё, а для себя? Не чтобы вернуть, а чтобы доказать — ей, детям, матери, да хоть самому себе — что он не просто ленивый пьяница.
Он встал, подошёл к раковине и включил воду. Горячая струя обожгла пальцы, но он не отстранился. Начал мыть тарелки, одну за другой, медленно, будто каждое движение было шагом к чему-то новому. Вода плескалась, пена оседала на его запястьях, и он вдруг почувствовал, что это — не конец, а начало. Может, не всё потеряно.
Лида и Оля сидели за столом, глядя на конверт, который так и остался нераспечатанным. Дождь за окном стих, но тишина в комнате была тяжёлой, как мокрый асфальт.
— Что будем делать? — Оля нарушила молчание, её голос был тише, чем обычно. — Я не хочу её прощать, Лид. Но… я не знаю, смогу ли жить, зная, что даже не выслушала.
Лида кивнула, чувствуя, как внутри борются два желания — захлопнуть дверь перед прошлым и всё же открыть её, чтобы понять. Она взяла конверт, её пальцы коснулись шершавой бумаги. Внутри было письмо — короткое, написанное неровным почерком.
«Девочки мои, — начиналось оно, — я не жду, что вы меня простите. Но я хочу, чтобы вы знали: я любила вас. Всегда. Просто не умела это показать. Если сможете, приходите. Если нет — я пойму».
Лида почувствовала, как слёзы жгут глаза. Она посмотрела на Олю, которая кусала губы, стараясь не заплакать.
— Пойдём? — тихо спросила Лида.
Оля молчала, потом кивнула, едва заметно.
— Пойдём. Но не ради неё. Ради нас.
***
Лида и Оля стояли у дверей больничной палаты, их шаги гулко отдавались в стерильном коридоре. Запах лекарств и хлорки въедался в ноздри, а тусклый свет ламп делал всё вокруг серым, как будто выцветшим.
Лида сжимала в руке конверт с письмом матери, теперь уже мятый от её пальцев, а Оля нервно теребила ремешок сумки, глядя в пол. Они не разговаривали всю дорогу, но молчание их было красноречивее слов — в нём смешались страх, злость и надежда, которую ни одна не хотела признавать.
— Ты готова? — Лида посмотрела на сестру, её голос был тихим, почти шёпотом.
Оля фыркнула, но в её глазах мелькнула неуверенность.
— Готова? К чему? К тому, чтобы выслушать, как она оправдывается? — она замолчала, сглотнув. — Но раз уж пришли… давай зайдём.
Лида кивнула, толкнула дверь. В палате было тихо, только пищал какой-то медицинский прибор. На кровати лежала женщина — худая, с впалыми щеками и редкими седыми прядями, прилипшими ко лбу.
Лида с трудом узнала в ней мать — ту, что когда-то пела им с Олей колыбельные, ту, что ушла, не оглянувшись. Теперь она выглядела как тень, но глаза — зелёные, как у Лиды и Оли, — были живыми, полными боли и чего-то ещё, что Лида не могла разгадать.
— Девочки… — голос матери был слабым, но в нём дрожала искренняя радость. — Вы пришли.
Оля скрестила руки, её лицо застыло в упрямой маске.
— Не радуйся так, — резко бросила она. — Мы не за прощением пришли. Хотим понять, почему ты нас бросила.
Лида молчала, её взгляд метался от матери к Оле. Она хотела сказать что-то, но слова застревали в горле. Вместо этого она просто села на стул у кровати, чувствуя, как усталость последних недель наваливается на плечи.
Мать кашлянула, её тонкие пальцы сжали край одеяла.
— Я не жду, что вы меня простите, — начала она, глядя куда-то в потолок. — Я была слабой. Ваш отец… он ушёл, а я не справилась. Думала, без меня вам будет лучше. Что я только всё порчу.
— Лучше? — Оля шагнула ближе, её голос задрожал от злости. — Ты хоть представляешь, что мы пережили? Лида в шестнадцать лет стала мне матерью! А ты… ты просто исчезла!
Лида положила руку на плечо сестры, будто прося её замолчать. Она смотрела на мать, и в груди её боролись два чувства: желание кричать, как Оля, и желание понять. Не для матери — для себя.
— Почему ты не вернулась? — тихо спросила Лида. — Хоть раз. Хоть письмо написать. Почему?
Мать закрыла глаза, её губы дрогнули.
— Я боялась. Боялась, что вы меня прогоните. Что я уже не нужна. — Она открыла глаза, и в них блеснули слёзы. — Но я всегда вас любила. Каждую ночь вспоминала ваши лица. Это не оправдание, я знаю. Но это правда.
Оля отвернулась, её плечи задрожали. Лида же почувствовала, как внутри что-то отпускает — не злость, не боль, а тяжесть, которую она носила годами. Она не простила мать, не сразу, но поняла: ей не нужно больше тащить этот груз. Она может оставить его здесь, в этой палате, и идти дальше.
— Мы не готовы тебя простить, — сказала Лида, её голос был твёрдым, но без злобы. — Но мы здесь. Это уже что-то.
Мать слабо улыбнулась, её рука потянулась к Лиде, но замерла на полпути. Лида не взяла её, но кивнула — маленький жест, который говорил больше, чем слова.
Прошла два дня.
Степан стоял у подъезда Олиной квартиры, держа в руках пакет с Лидиной любимой ромашковой настойкой и коробкой конфет. Он не знал, зачем пришёл, но ноги сами привели его сюда. За неделю он не только помыл посуду, но и убрал квартиру, выкинул пустые бутылки и даже сходил на собеседование в автомастерскую. Не ради Лиды, а ради себя — чтобы доказать, что он не тот, кем был.
Он постучал, но дверь открыла Оля. Её брови взлетели вверх, глаза сузились.
— Ты что тут забыл? — резко спросила она. — Лиды нет, она… занята.
Степан переступил с ноги на ногу, чувствуя себя мальчишкой, которого застукали за шалостью.
— Я не за Лидой, — соврал он, хотя сам не был в этом уверен. — Просто… хотел сказать, что я пытаюсь. Пытаюсь измениться. Передай ей, ладно?
Оля посмотрела на него, как на дикого зверя, но в её взгляде мелькнуло что-то похожее на уважение.
— Передам, — буркнула она. — Но не жди, что она побежит обратно. Лида теперь другая.
Степан кивнул, чувствуя, как пакет в его руках становится тяжелее. Он развернулся и пошёл прочь, но в груди его теплилась искра — не надежда на возвращение Лиды, а вера в то, что он может стать лучше. Для себя. Для дочерей. Может, даже для неё — когда-нибудь.
Лида вернулась в квартиру Оли поздно вечером. В больнице они пробыли недолго, но разговор с матерью оставил в душе странное чувство — смесь облегчения и пустоты. Оля сидела на диване, листая книгу, но её взгляд был рассеянным.
— Степан приходил, — вдруг сказала она, не поднимая глаз. — Принёс тебе ромашковую настойку и конфеты. Сказал, что пытается измениться.
Лида замерла, её пальцы стиснули ремешок сумки. Она ждала, что сердце ёкнет, но вместо этого почувствовала лишь лёгкую грусть. Степан был частью её прошлого, как и мать, как и годы, проведённые в попытках удержать то, что давно рассыпалось.
— Пусть пытается, — тихо сказала она. — Но я теперь живу для себя.
Оля улыбнулась, отложила книгу и потянулась к сестре, обнимая её.
— Вот это моя Лида, — шепнула она. — Та, что цветёт, как ромашка на солнце.
Лида засмеялась, чувствуя, как внутри распускается что-то новое — не боль, не страх, а жизнь. Она не знала, что ждёт её впереди, но впервые была уверена: она справится. Не потому, что должна, а потому, что хочет.