— Оксана, ты что, серьезно? Прямо здесь? — мой голос дрожит, но я стараюсь держать себя в руках. В горле ком, будто проглотил ржавый гвоздь. Я стою в дверях своего кабинета, а передо мной — сцена, от которой внутри всё сворачивается в узел.
Оксана, моя жена, сидит на краю моего рабочего стола, юбка задрана до бедер, а Максим, этот чертов смазливый менеджер по продажам, стоит к ней вплотную, его руки на её талии, как будто это его законное место.
Она вздрагивает, оборачивается, глаза расширяются, но тут же сужаются, как у кошки, попавшей в луч фонаря. — Вадим… ты… ты же на складе должен быть! — её голос срывается, но в нём нет вины, только раздражение, будто это я влез не в своё дело.
— На складе? Серьезно, Оксан? Это всё, что ты можешь сказать? — я шагаю внутрь, дверь за мной хлопает, отрезая нас от гула офиса.
Максим отступает, поправляет галстук, но его лицо — как у пацана, которого застукали за кражей конфет. — Вадим, брат, это не то, что ты думаешь… — начинает он, но я его перебиваю.
— Брат? Ты мне не брат, Максим. Ты вообще кто такой, чтобы тут… — я сглатываю, потому что слов не хватает. Хочу врезать ему, но руки будто прилипли к бокам. Вместо этого я смотрю на Оксану. Её губы, которые я целовал утром, теперь поджаты, а в глазах — вызов.
— Вадим, хватит истерить! Мы же взрослые люди! — говорит она, скрестив руки на груди.
— Истерить? Ты сидишь полуголая на моём столе, с этим… — я тычу пальцем в Максима, — а я должен быть спокоен? Ты хоть понимаешь, как это выглядит?
Максим делает шаг к двери, но я рявкаю: — Стой, где стоишь! Он замирает, но я вижу, как у него дрожит уголок рта — то ли от страха, то ли от злости.
***
Я, Вадим, тридцать восемь лет, начальник отдела логистики в транспортной компании. Не олигарх, но и не нищий. Дом, машина, дача с покосившимся забором, который я всё собираюсь починить.
Оксана — моя жена, десять лет вместе, восемь из них в браке. Она всегда была как огонь: яркая, с острым языком, с фигурой, от которой мужики сворачивают шеи. Я думал, это моя удача. Думал, мы крепкие.
Но последние пару лет она стала отдаляться: то задержится на работе, то у подруги ночевала, то телефон на беззвучке. Я замечал, но гнал мысли прочь. Не хотел быть тем мужиком, который роется в её сообщениях.
Максим — новенький в отделе продаж. Лет тридцать, холёный, с белозубой улыбкой и манерой говорить, будто он на сцене. Я сразу его невзлюбил, но думал, это просто потому, что он молодой и наглый. Оказалось, не просто так.
— Оксана, как ты могла? — мой голос ломается, и я ненавижу себя за это. — Это мой кабинет. Моя работа. Ты хоть понимаешь, что творишь?
Она закатывает глаза, и это как пощёчина. — Вадим, не начинай. Ты вечно занят, вечно на своих складах, вечно с этими своими бумажками. А я что, мебель в твоей жизни?
— Мебель? — я почти кричу. — Я для тебя всё делаю! Для нас! Ты думаешь, мне в кайф по двенадцать часов тут горбатиться?
Максим кашляет, будто хочет напомнить о себе. — Слушай, Вадим, я не хотел…
— Заткнись! — я поворачиваюсь к нему, и он отступает к окну.
За стеклом — серый питерский двор, заваленный ржавыми контейнерами. Всё как в моей голове сейчас: мрачно, грязно, беспорядок.
Оксана шагает ко мне, её каблуки цокают по линолеуму. — Ты не хотел? — она поворачивается к Максиму, и в её голосе я слышу насмешку. — А кто меня сюда затащил, а? Кто говорил, что Вадим ничего не заметит?
Я чувствую, как кровь стучит в висках. — Затащил? То есть это его идея была? Оксан, ты хоть слышишь себя?
Я вспоминаю, как мы с Оксаной познакомились. Мне было двадцать восемь, ей — двадцать пять. Она работала в кафе, где я пил кофе перед сменой. Её улыбка, её смех — как будто солнце пробивалось сквозь питерский туман.
Мы могли говорить часами: о фильмах, о планах, о том, как построим дом с видом на залив. Я тогда верил, что мы — команда. Но потом началась рутина: счета, кредиты, её бесконечные ты не уделяешь мне внимания. Я думал, это просто женские капризы. Оказалось, я просто не видел, как она ускользает.
В кабинет врывается Пётр Иванович, мой начальник. Его лицо — как помидор, красное от злости.
— Вадим, что за цирк тут у тебя? — он оглядывает нас троих, потом задерживает взгляд на Оксане. — Это что, твоя жена? А это кто? — он тычет пальцем в Максима.
— Пётр Иванович, я… — начинаю я, но он меня перебивает.
— Ты мне тут бордель устроил? В рабочее время? Я тебе премию урежу, Вадим, если это сейчас же не закончится!
Оксана фыркает. — Ой, да ладно вам, Пётр Иванович. Не надо из мухи слона делать. Мы просто… разговаривали.
— Разговаривали? — он хмурится, его брови сливаются в одну густую линию. — На столе, да? В юбке задранной?
Я вижу, как Максим пытается незаметно двинуться к двери, но Пётр Иванович его замечает.
— А ты куда? Думаешь, я не знаю, кто ты такой? Завтра в моём кабинете, понял? И без работы останешься, если ещё раз такое увижу.
Я выхожу на улицу, чтобы проветрить голову. Вечерний Питер встречает сыростью и запахом бензина. Я звоню Илье, своему другу с институтских времён. Он всегда был тем, кто умел слушать, не осуждая.
— Иль, я… я застал Оксану с этим придурком Максимом. Прямо в моём кабинете, — говорю я, и голос дрожит, как у пацана.
Илья молчит секунду, потом выдыхает: — Блин, Вадим, это жёстко. Ты как?
— Как? Как будто мне в грудь нож воткнули. Она даже не извинилась, Иль. Сказала, что я сам виноват.
— Слушай, приезжай ко мне. Поговорим. Выпьем, если надо. Но не сиди один, а то крыша поедет.
Я киваю, хотя он меня не видит. — Да, сейчас буду.
Вечером я сижу у Ильи на кухне. Его квартира — типичная холостяцкая берлога: на столе пара пустых бутылок пива, в углу — гитара, на которой он играет раз в год. Илья — здоровый, как медведь, с бородой, в которой уже пробивается седина. Он смотрит на меня, пока я рассказываю, как всё было, и качает головой.
— Вадим, ты слишком долго её идеализировал, — говорит он, отпивая из кружки. — Оксана всегда была… как кошка. Ходит, где хочет. Ты думал, она твоя, а она просто рядом жила.
— Я думал, мы семья, Иль. Я для неё всё делал.
— Делал. А она что делала? Ты замечал, как она с тобой разговаривала? Как будто ты ей должен.
Я молчу, потому что он прав. Оксана всегда умела поставить меня на место: одним взглядом, одним словом. А я терпел, потому что любил. Или думал, что люблю.
На следующий день я возвращаюсь на работу. Максима нет — Пётр Иванович сдержал слово и выгнал его. Оксана звонит мне вечером, её голос в трубке холодный, как февральский ветер.
— Вадим, нам надо поговорить. Я не хочу, чтобы всё так закончилось.
— Поговорить? — я почти смеюсь, но смех горький. — Ты мне жизнь разворотила, а теперь хочешь поговорить?
— Я не хотела, чтобы ты узнал. Но, может, это и к лучшему. Мы оба устали притворяться.
Я кладу трубку, потому что не знаю, что сказать. Внутри — пустота, как будто кто-то вырвал кусок меня. Но где-то в этой пустоте начинает тлеть что-то новое. Не злость, не боль, а понимание: я не хочу быть тем, кто терпит. Не хочу быть тем, кто закрывает глаза.
На следующий день.
— Вадим, ты серьёзно думаешь, что я останусь без ничего? — Оксана стоит в нашей кухне, уперев руки в бока, её голос режет воздух, как нож по стеклу. На столе между нами — остатки ужина: тарелка с недоеденной картошкой и пара пустых кружек. Она смотрит на меня, как на врага, а не как на мужика, с которым делила постель десять лет.
— Без ничего? — я откидываюсь на стуле, стараясь не сорваться. — Оксан, это ты мне звонишь и требуешь, чтобы я съехал. Из моего же дома! Ты вообще в своём уме?
Она фыркает, её губы кривятся в усмешке. — Твоего дома? А кто, думаешь, его в порядке держал? Я! Ты только и делал, что на работе пропадал. А теперь, когда я нашла человека, который меня ценит, ты мне угрожать вздумал?
— Ценит? — я чувствую, как внутри закипает, но держу себя в руках. — Это Максим, что ли, тебя ценит? Тот, который в моём кабинете тебя лапал? Ты хоть слышишь, как это звучит?
Она подходит ближе, её каблуки стучат по плитке, как метроном.
— Слушай, Вадим, давай без этого. Я тебе прямо говорю: съезжай. Я хочу жить с Максимом. А если будешь упираться, я всем расскажу, какой ты… — она делает паузу, подбирая слова, — никчёмный муж.
Я смотрю на неё и не узнаю. Где та Оксана, которая смеялась над моими шутками в кафе? Которая мечтала о доме у залива?
Передо мной — чужая женщина, с холодными глазами и голосом, полным яда. — Шантажировать меня вздумала? — говорю я тихо, но в голосе злость. — Думаешь, я испугаюсь?
— А ты попробуй, — она наклоняется ко мне, её лицо так близко, что я вижу мелкие морщинки у глаз, которых раньше не замечал. — Я знаю, как тебя прижать. У тебя на работе репутация, премии, всё такое. А я могу рассказать Пётру Ивановичу, что ты, например, складские отчёты подделывал.
Я чуть не поперхнулся. — Что? Ты бредишь? Я ничего не подделывал!
— А кто докажет? — она улыбается, и от этой улыбки у меня мороз по коже. — Я найду, что сказать. И Максим подтвердит.
***
Оксана изменилась. Или, может, я просто не видел её настоящую. Последние дни она вела себя, как будто дом уже её, а я — временный гость. Она открыто звонила Максиму при мне, смеялась в трубку, называла его “котик”. Я находил его вещи в нашей спальне: чужую футболку, зажигалку, даже следы одеколона на подушке. Она не стеснялась. Она хотела, чтобы я не выдержал и ушел из дома.
Но я не сломался. После того вечера я позвонил Илье. Он, как всегда, был спокоен, как скала.
— Вадим, не ведись на её игры, — сказал он, потягивая пиво. — Она тебя провоцирует. Найди юриста. Подай на развод. И на раздел имущества заодно. Это твой дом, ты за него пахал.
— А если она правда начнёт трепаться? Про работу, про меня?
Илья хмыкнул. — Пусть треплется. У тебя репутация, Вадим. Пётр Иванович знает, что ты не вор. А Оксана? Она себя уже показала. Никто ей не поверит.
Я нашёл юриста через знакомого Ильи. Звали его Сергей, мужик лет пятидесяти, с цепким взглядом и привычкой говорить коротко, по делу.
— Вадим, ситуация ясная, — сказал он, листая мои документы. — Дом оформлен на вас обоих, но ты основной плательщик по ипотеке. Это в твою пользу. Её шантаж? Пустой звук, если нет доказательств. Подадим на развод и раздел имущества. Суд разберётся.
— А если она начнёт про работу врать? — спросил я, теребя ручку в руках.
Сергей усмехнулся. — Пусть попробует. Мы запросим её переписку, звонки. Если она с этим Максимом крутит, это тоже сыграет против неё. Судьи не любят, когда измена на лицо.
Суд был через два месяца.
Я готовился, как к войне: собирал выписки по ипотеке, справки о зарплате, даже показания соседей, которые видели, как Оксана приводила Максима домой. Она, конечно, не молчала. Присылала мне сообщения: — Ты пожалеешь, Вадим. Я тебя без копейки оставлю. Но я уже не реагировал. Илья был прав: она играла, а я больше не хотел быть пешкой.
В суде Оксана явилась в обтягивающем платье, с идеальным макияжем, будто на подиум. Максим сидел рядом, но выглядел бледнее обычного. Пётр Иванович, которого вызвали как свидетеля, подтвердил, что застал их в моём кабинете.
— Я этого парня уволил, — буркнул он, глядя на Максима. — А Вадим — работник на совесть. Не знаю, что она там придумывает.
Судья выслушала всех. Оксана пыталась давить на жалость: — Я столько лет для семьи делала, а он меня бросает! Но её слова звучали фальшиво, как дешёвый спектакль.
Суд поделил всё пополам: дом продали, деньги разделили. Машину оставили мне, потому что я за неё платил. Оксана пыталась оспаривать, но её шантаж ни на кого не подействовал.
После суда я встретился с Ильёй в баре. Он поднял бокал пива: — Ну что, Вадим, ты её сделал. Чисто, по-честному.
Я кивнул, но внутри было пусто. Не радость, не злость — просто тишина. — Знаешь, Иль, я думал, я без неё не смогу. А теперь… будто груз с плеч.
— Это и есть свобода, брат, — он хлопнул меня по плечу. — Начнешь новую жизнь.
Оксана уехала к матери, Максим, говорят, свалил в другой город. Я снял квартиру в центре, маленькую, но свою. Иногда я сижу вечером на балконе, смотрю на огни Питера и думаю: я выстоял. Не потому, что был сильнее, а потому, что не дал ей забрать у меня себя. И где-то в этой мысли — начало чего-то нового. Может, даже надежда.
Прошёл год.
Питер всё тот же: серый, сырой, но с каким-то своим обаянием, как старый друг, который ворчит, но всегда рядом. Я переехал в студию на Васильевском, с видом на Неву. Оксана осталась в прошлом, как выцветший плакат на заборе. Иногда до меня доходят слухи: она с Максимом рассталась, живёт у матери, устраивает сцены в соцсетях. Мне всё равно. Я не злюсь, не жалею — просто живу дальше.
Однажды в субботу я зашёл в кофейню на углу, ту самую, где когда-то познакомился с Оксаной. Ирония судьбы, наверное. Там, за стойкой, стояла Майя. Лет тридцать, волосы тёмные, как мокрый асфальт, глаза — глубокие, как залив в ясный день. Она улыбнулась, когда я заказывал эспрессо, и сказала: — Вы всегда такой задумчивый, или это кофе так на вас действует?
Я хмыкнул, не ожидая подвоха. — Кофе тут ни при чём. Жизнь, знаешь, любит подкинуть задачек.
Она кивнула, как будто поняла больше, чем я сказал. — Тогда берите двойной. С задачами лучше справляться с запасом энергии.
Мы разговорились. Майя оказалась художницей, рисует акварелью городские пейзажи. У неё своя история: развод, пара лет одиночества, но в её голосе нет горечи — только лёгкая ирония и тепло. Она рассказывала, как любит ловить свет на воде, как Питер для неё — не просто город, а живая картина. Я слушал и ловил себя на мысли, что не хочу, чтобы этот разговор заканчивался.
— Слушай, Майя, — сказал я, когда она протирала стойку, а я допивал уже третью чашку, — может, как-нибудь покажешь свои картины? Я не спец, но Питер люблю.
Она посмотрела на меня, прищурившись, будто проверяя, серьёзно ли я. — Только если ты не из тех, кто говорит “красиво” про всё подряд.
— Обещаю, буду честным, — я улыбнулся, и она ответила тем же, а её улыбка была как луч солнца, пробившийся сквозь питерские тучи.
Мы начали встречаться. Неспешно, без спешки, как будто оба знали, что торопиться некуда. Майя оказалась не из тех, кто требует внимания каждую секунду. Она была… настоящей. Мы гуляли по набережным, пили кофе в её мастерской, заваленной красками и мольбертами. Её руки, испачканные акварелью, пахли чем-то тёплым, живым. Она смеялась над моими шутками, но не стеснялась подкалывать, если я начинал важничать.
Однажды вечером, когда мы сидели у неё, она показала мне картину — закат над Невой, где вода горела золотом, а небо было тяжелым, как мои мысли год назад. — Это про тебя, Вадим, — сказала она тихо. — Ты как этот закат. Был в тени, а теперь светишь.
Я посмотрел на неё, и в горле снова встал ком, но уже не от боли, а от чего-то другого. — Майя, ты… ты правда так думаешь?
— А ты сам не видишь? — она положила руку мне на плечо, и её пальцы были тёплыми, как тот закат на холсте. — Ты пережил сложный момент в жизни. И выстоял. Это не каждый может.
Я обнял её, и в тот момент понял: это не просто увлечение. Это что-то большее. Не замена Оксане, не попытка забыть — а новый путь, который я хочу пройти с ней.
Илья, когда я рассказал ему о Майе, только ухмыльнулся. — Ну, Вадим, похоже, ты нашёл свою гавань. Не облажайся на этот раз.
— Не собираюсь, — ответил я, и в голосе была уверенность, которой я давно не чувствовал.
Теперь, глядя на Неву с балкона, я думаю не о прошлом, а о том, что впереди. Майя рядом, её смех звенит в ушах, как колокольчик, а её картины висят у меня в гостиной. Жизнь не остановилась. Она просто дала мне второй шанс. И я его не упущу.