С утра в квартире пахло чужим кофе – горьким, с каким-то кислым привкусом. Оля, стоя у плиты, мешала овсянку, а за спиной, на кухне, уже гудел целый хор голосов.
Раиса Дмитриевна, свекровь, громко рассказывала, как в их посёлке затопило соседский огород. Соня, сестра Гриши, хихикала, листая телефон. Тётя Вера, с её вечной привычкой поправлять очки на переносице, что-то ворчала про цены на рынке. А дядя Костя, громоздкий, с сиплым голосом, уже третий раз спрашивал, где тут пульт от телевизора.
– Оля, ты соль положила? – Раиса Дмитриевна, не отрываясь от своего рассказа, ткнула пальцем в кастрюлю. – А то Гриша не любит пресное, ты же знаешь.
Оля стиснула ложку. Знает. Конечно, знает. Десять лет с Гришей – как не знать? Но всё равно каждый раз, как свекровь открывает рот, в груди что-то сжимается, будто кто-то туго завязывает узел.
– Положила, Раиса Дмитриевна, – голос Оли звучал ровно, но внутри уже тлела искра. – Всё как надо.
– Ну, смотри, – свекровь прищурилась, будто проверяла, не врёт ли. – А то он худой стал, ты его кормишь вообще?
Соня чихнула, не отрываясь от экрана. Тётя Вера кашлянула, а дядя Костя, наконец найдя пульт, громко включил телевизор – новости о футболе заглушили всё. Оля выдохнула, чувствуя, как горячая каша плюётся на плиту, как её собственное терпение – на пределе.
***
Месяц назад Гриша, сидя на диване с банкой пива, обронил:
«Маме с Соней надо пожить у нас. У них ремонт, трубы прорвало».
Оля тогда только кивнула – что ещё делать? Семья есть семья. Но когда Гриша добавил, что тётя Вера с дядей Костей тоже приедут «на пару недель, помочь с ремонтом», Оля почувствовала, как земля уходит из-под ног.
Их двушка, и без того тесная, с Гришиными гитарами в углу и Олиными книгами на подоконниках, вдруг стала похожа на вокзал.
Раиса Дмитриевна – женщина широкая, с тяжёлым взглядом и привычкой говорить так, будто она всегда права. Её голос, низкий, с хрипотцой, заполнял всё пространство, как дым.
Соня, младшая сестра Гриши, была её противоположностью: худенькая, с вечно растрёпанными волосами, в свои тридцать два она вела себя, как подросток, – то хихикала, то дулась.
Тётя Вера, дальняя родственница, была женщиной нервной, с тонкими губами и привычкой всё время жаловаться – на погоду, на здоровье, на молодёжь.
Дядя Костя, её муж, казался добродушным, но его громогласность и любовь к телевизору на полной громкости сводили Олю с ума.
Оля сама была из тех, кто привык держать всё под контролем. В свои сорок она научилась балансировать между работой в бухгалтерии, домом и Гришиными мечтами о музыкальной карьере.
Но теперь, с роднёй мужа в доме, её жизнь превратилась в карусель, где каждый норовил дёрнуть за рычаг.
К обеду кухня превратилась в арену.
Оля нарезала овощи для салата, стараясь не слушать, как Раиса Дмитриевна учит её, как правильно держать нож.
– Оля, ты не так режешь! – свекровь стояла над душой, скрестив руки на груди. – Огурцы надо тоньше, а то кто это есть будет?
– Я всегда так режу, – Оля старалась улыбнуться, но губы дрожали. – Грише нравится.
– Грише? – Раиса Дмитриевна фыркнула. – Он просто не хочет тебя обидеть. Мужчины, они такие, молчат, а потом жалуются матерям.
Оля замерла, нож в руке дрогнул. В груди загорелось что-то горячее, острое, как осколок стекла. Она повернулась, глядя прямо в глаза свекрови.
– Раиса Дмитриевна, я десять лет с Гришей живу. Думаю, я знаю, что ему нравится.
Тишина повисла, тяжёлая, как мокрое бельё. Соня подняла глаза от телефона, тётя Вера поправила очки, даже дядя Костя приглушил телевизор. Раиса Дмитриевна прищурилась, но не отступила.
– Ох, Олечка, не горячись. Я же для тебя стараюсь, учу. А ты сразу в штыки.
– Учу? – Оля бросила нож на доску, голос её задрожал. – Вы мне каждый день указываете, как готовить, как убирать, как с Гришей говорить! Может, мне вообще уйти, а вы сами тут хозяйничать будете?
– Оля! – Гриша, до того молчавший в углу, встал, хмурясь. – Ты чего? Мама просто помогает.
– Помогает? – Оля повернулась к мужу, глаза её горели. – А ты не видишь, что я тут одна, как белка в колесе, кручусь? Твоя родня весь дом заняла, а ты сидишь и молчишь!
Соня вскочила, отшвырнув телефон.
– Оля, ты вообще о чём? Мы тебе мешаем, что ли? Мы же временно!
– Временно? – Оля уже не могла остановиться, слова лились, как вода из лопнувшей трубы. – Соня, ты мои тарелки бьёшь, тётя Вера мои цветы переставляет, дядя Костя телевизор на всю ночь оставляет! А я что, прислуга?
Раиса Дмитриевна хлопнула ладонью по столу.
– Хватит, Оля! Ты на родных мужа голос повышаешь? Мы тебе не чужие, а ты тут сцены устраиваешь!
– Сцены? – Оля засмеялась, но смех был горьким, почти рыдающим. – Это мой дом, Раиса Дмитриевна! Мой! А я в нём, как гостья, хожу на цыпочках!
Гриша шагнул к ней, пытаясь взять за руку, но Оля отстранилась.
– Гриш, не трогай. Я устала. Устала быть хорошей для всех, кроме себя.
Вечером Оля сидела на балконе, завернувшись в старый плед. Внизу шумел город, а в голове – её собственные слова, сказанные в запале. Она не хотела ссоры, но что-то внутри, как пружина, наконец разжалось. Десять лет она старалась быть идеальной женой, дочерью, хозяйкой. А теперь… теперь она чувствовала себя пустой, как выжатый лимон.
Дверь скрипнула. Гриша присел рядом, держа две кружки с горячим чаем. Молчал долго, глядя на огни соседних домов.
– Оль, я не думал, что тебе так тяжело, – наконец сказал он, голос его был тихим, почти виноватым. – Мама, Соня… они же не со зла.
Оля посмотрела на него, на его усталые глаза, на морщинки, которых раньше не замечала.
– Гриш, я знаю, что не со зла. Но я… я больше не могу быть для всех удобной. Я хочу, чтобы меня слышали.
Он кивнул, медленно, словно переваривая её слова.
– Я поговорю с ними. Завтра. Обещаю.
На следующий день Раиса Дмитриевна, против обыкновения, молчала за завтраком. Соня убрала свои вещи из гостиной, тётя Вера перестала трогать Олины цветы, а дядя Костя выключил телевизор, когда Оля попросила. Это было не торжество справедливости, не победа. Но это был шаг. Маленький, но важный.
***
Утро началось с запаха подгоревших блинов и громкого кашля дяди Кости, который, как обычно, курил на балконе, оставляя дверь нараспашку. Оля, стоя у плиты, пыталась спасти очередной блин, но мысли её были далеко.
После вчерашнего разговора с Гришей в доме наступила хрупкая тишина, как после грозы, когда воздух ещё звенит, но тучи вроде разошлись. Она надеялась, что сегодня будет легче. Надеялась, пока не вошла Раиса Дмитриевна.
Свекровь, в своём цветастом халате, с бигуди в волосах, плюхнулась на стул и, не глядя на Олю, объявила:
– Я в санаторий еду. На две недели. В Крым. Путёвку мне Светка, подруга, достала, бесплатно почти.
Оля замерла, сковородка в руке дрогнула, блин шмякнулся на плиту. Она медленно повернулась, надеясь, что ослышалась.
– В санаторий? – переспросила она, голос её был тихим, но внутри уже закипало. – А… Соня, тётя Вера, дядя Костя?
Раиса Дмитриевна пожала плечами, будто речь шла о пустяке.
– А что они? Останутся тут. Ты же справишься, Олечка. Ты у нас хозяйка, – она улыбнулась, но в этой улыбке было что-то такое, от чего у Оли по спине побежали мурашки. – Гриша поможет. Да и мне отдохнуть надо, спина ноет, нервы не к чёрту.
Оля почувствовала, как пол уходит из-под ног. Она поставила сковородку на плиту, вытерла руки о фартук и, стараясь держать голос ровным, сказала:
– Раиса Дмитриевна, вы серьёзно? Вы уезжаете, а я должна… что, за всеми тут ухаживать? Как нянька?
Свекровь прищурилась, её пальцы постукивали по столу – старая привычка, которая всегда выдавала её раздражение.
– Оля, не начинай. Я же не на курорт, а лечиться. А родня – это родня, не чужие люди. Не выгонять же их.
– Не выгонять? – Оля сорвалась, голос её задрожал, как струна. – А я, значит, должна их всех обслуживать? Соня посуду за собой не моет, тётя Вера мои вещи перекладывает, дядя Костя весь дом прокурил! А вы… вы просто берёте и уезжаете?
Дверь на кухню скрипнула, и в проёме появилась Соня, в растянутой футболке, с телефоном в руке.
– Оля, ты чего орёшь? – она нахмурилась, глядя то на мать, то на Олю. – Мама в санаторий едет, а ты уже скандал устраиваешь?
– Скандал? – Оля повернулась к Соне, глаза её горели. – Это не скандал, Соня. Это… это просто наглость! Я вам что, прислуга? Вы тут живёте, как в гостинице, а я должна всё это терпеть?
Раиса Дмитриевна встала, её стул скрипнул по линолеуму.
– Оля, хватит! – голос свекрови был резким, как удар хлыста. – Ты женой Грише назвалась, так будь добра, веди себя как жена! Семья – это не только цветочки и ужины при свечах. Это труд!
– Труд? – Оля засмеялась, но смех был горьким, почти истеричным. – А где ваш труд, Раиса Дмитриевна? Где Сонин труд? Я одна за всеми убираю, готовлю, стираю! А теперь вы мне ещё и это?
Гриша вошёл на кухню, хмурый, с тёмными кругами под глазами. Видно, не спал толком – Оля слышала, как он полночи ворочался.
– Оль, успокойся, – он поднял руки, словно пытаясь остановить бурю. – Мам, ты правда в санаторий собралась?
– Правда, – Раиса Дмитриевна скрестила руки. – И нечего тут раздувать. Оля, ты взрослая женщина, не веди себя как девчонка.
Оля посмотрела на Гришу, ища в его лице хоть каплю поддержки, но он отвёл взгляд, потирая затылок.
– Гриш, – голос её дрогнул, – ты тоже считаешь, что я должна это проглотить?
Он вздохнул, тяжело, как человек, который знает, что сейчас скажет что-то неправильное.
– Оль, ну… мама же не навсегда уезжает. А родня… они же не чужие. Может, потерпишь пару недель?
– Потерплю? – Оля почувствовала, как что-то внутри ломается, как тонкая ветка под снегом. – А ты, Гриша, потерпишь? Или ты опять в сторонке постоишь, пока я тут тону?
Тётя Вера, до того молчавшая в углу, вдруг подала голос, её тонкие губы дрожали.
– Оля, ну что ты, право… Мы же не нарочно. Я вот могу цветы поливать, если тебе не нравится, как я их ставлю.
– Цветы? – Оля повернулась к ней, её голос сорвался на крик. – Тётя Вера, дело не в цветах! Дело в том, что я в своём доме, как чужая! Вы все делаете, что хотите, а я должна улыбаться и молчать!
Дядя Костя, зайдя с балкона, кашлянул и пробасил:
– Оля, ну ты это… не кипятись. Мы ж не вечно тут. Потерпи, как Гриша говорит.
– Потерпи, потерпи, – Оля повторяла их слова, как мантру, но каждое слово било её, как камнем. Она вдруг почувствовала, как слёзы жгут глаза, но сдержалась, стиснув кулаки. – А кто-нибудь спросил, хочу ли я терпеть? Или я для вас просто мебель?
Тишина повисла, густая, как туман. Раиса Дмитриевна фыркнула, собирая сумку, будто разговор был окончен. Соня уткнулась в телефон, тётя Вера поправила очки, а дядя Костя снова ушёл на балкон. Только Гриша смотрел на Олю, и в его глазах было что-то новое – не просто усталость, а тень вины.
К вечеру Оля сидела в спальне, запершись на ключ. Раиса Дмитриевна уедет завтра утром, а Соня, тётя Вера и дядя Костя останутся. И что дальше? Ещё две недели? Месяц?
А Гриша… Гриша, которого она любила за его доброту, за его смешные шутки, за то, как он играл на гитаре по вечерам, – где он теперь? Почему он молчит?
Стук в дверь. Оля вздрогнула.
– Оль, это я, – голос Гриши был тихим, почти робким. – Открой, пожалуйста.
Она долго молчала, глядя на дверь, словно та могла её защитить. Потом встала, повернула ключ. Гриша вошёл, неловко, будто в чужую комнату.
– Я поговорил с мамой, – начал он, не глядя ей в глаза. – Она… в общем, она считает, что ты преувеличиваешь. Но я сказал, что это нечестно. Что ты не должна всё это тянуть одна.
Оля смотрела на него, и в груди теплилась искра надежды, слабая, но живая.
– И что она? – спросила она, голос её был хриплым.
– Она уедет, как и собиралась, – Гриша вздохнул. – Но я сказал Соне, тёте Вере и дяде Косте, что они должны помогать. По-настоящему. Соня будет убирать, тётя Вера готовить, дядя Костя… ну, хотя бы курить на улице, а не на балконе.
Оля молчала, переваривая его слова. Это не было решением, не было победой. Но это было что-то. Шаг. Ещё один маленький шаг.
– Гриш, – сказала она наконец, – я не хочу, чтобы ты просто их уговаривал. Я хочу, чтобы ты был со мной. Не с ними, не посередине. Со мной.
Он кивнул, и на этот раз в его взгляде было больше решимости.
– Я с тобой, Оль. Правда.
На следующий день Раиса Дмитриевна уехала, оставив после себя запах духов и список «рекомендаций» по хозяйству, приклеенный к холодильнику. Оля смотрела на этот список, на аккуратный почерк свекрови, и чувствовала, как внутри что-то меняется.
Она не была больше той Олей, которая молчала, чтобы всем угодить. Она была собой – женщиной, которая устала, но не сломалась. И, может, впервые за эти недели, она поверила, что её дом – всё ещё её. Даже с роднёй, даже с этим хаосом. Потому что теперь она знала: она может говорить. И её услышат.
***
Прошла неделя после отъезда Раисы Дмитриевны, и дом, хоть и не сразу, начал дышать по-новому. Соня, ворча, но всё же взялась мыть посуду, тётя Вера готовила свои пресные щи, которые никто, кроме дяди Кости, не ел, а сам дядя Костя, к удивлению Оли, стал курить на лестничной площадке, бормоча что-то про «уважение к хозяйке».
Гриша, как и обещал, был рядом – не просто физически, но и в разговорах, в мелких жестах: то чашку чая принесёт, то сам пылесос включит. Но всё равно Оля чувствовала, как внутри тлеет усталость, как старая рана, которая ноет перед дождём.
Утро субботы началось с шума чемоданов.
Оля, ещё в пижаме, вышла из спальни и замерла. В коридоре, среди разбросанных пакетов и свёрнутых одеял, Соня запихивала кроссовки в рюкзак, тётя Вера складывала свои очки в футляр, а дядя Костя, пыхтя, пытался засунуть огромную сумку в угол.
– Что… происходит? – Оля моргнула, глядя на эту суету. Сердце ёкнуло – не то от надежды, не то от страха, что сейчас опять что-то пойдёт не так.
Соня выпрямилась, откинув волосы с лица.
– Домой едем, Оля, – сказала она, и в её голосе было что-то непривычно мягкое. – Ремонт у нас закончили. Вчера позвонили, сказали, всё готово.
Оля почувствовала, как воздух в лёгких стал легче, но тут же поймала себя на мысли: а вдруг это шутка? Она посмотрела на Гришу, который стоял в дверях, держа в руках кружку с кофе. Он кивнул, едва заметно улыбнувшись.
– Правда, Оль. Они уезжают. Сегодня.
Тётя Вера, поправив шарф, кашлянула и сказала, глядя куда-то в пол:
– Оля, ты уж не сердись. Мы, может, и надоедали тебе. Но ты… ты молодец. Держалась.
Дядя Костя прогундосил, теребя ремень:
– Да, Оля, спасибо, что приютила. Ну, бывает, тесно всем. Но ты это… не обижайся.
Оля молчала, не зная, что сказать. В груди смешались облегчение, обида и что-то ещё, похожее на тепло. Она посмотрела на этих людей – шумных, неуклюжих, раздражающих, но таких настоящих. И вдруг поняла, что не хочет прощаться с криком или холодом.
– Я не сержусь, – наконец сказала она, и голос её был тише, чем она ожидала. – Просто… было тяжело. Но вы тоже не со зла, я знаю.
Соня фыркнула, но в её глазах мелькнула улыбка.
– Ну, ты это, Оля, приезжай к нам как-нибудь. Без всей этой толпы. Посидим, поболтаем.
Оля кивнула, чувствуя, как уголки губ сами собой ползут вверх.
– Может, и приеду.
К полудню квартира опустела.
Чемоданы исчезли, запах чужого кофе выветрился, а телевизор, наконец, замолчал. Оля стояла посреди гостиной, глядя на диван, где ещё вчера лежали Сонины вещи, на подоконник, где тётя Вера оставила свой недопитый травяной чай. Тишина была такой густой, что казалось, её можно потрогать.
Гриша подошёл сзади, обнял её за плечи. Его руки были тёплыми, и от этого Оля вдруг почувствовала, как напряжение, копившееся недели, медленно растворяется.
– Ну что, Оль, – тихо сказал он, – наш дом снова наш?
Она повернулась, посмотрела ему в глаза. В них было всё – усталость, любовь, немного вины и обещание, что он больше не будет стоять в стороне.
– Наш, Гриш, – ответила она, и голос её был твёрдым, как никогда. – И знаешь… я теперь точно знаю, что могу его отстоять.
Он улыбнулся, притянул её ближе, и они стояли так, в тишине, слушая, как за окном шумит город. А Оля думала о том, как странно устроена жизнь: иногда, чтобы понять, кто ты, нужно пройти через хаос, через крики, через слёзы. И выйти из всего этого сильной.
Вечером она поставила на подоконник свой любимый фикус, который тётя Вера всё время переставляла, и полила его, напевая под нос старую песню. Дом дышал – легко, свободно, как человек, который, наконец, выспался.
И Оля знала: что бы ни случилось, она больше не даст никому заглушить её голос. Потому что этот дом, эта жизнь – её. И она будет их беречь.