— Стёп, ну что ты, ей-богу, как маленький? — Ира стояла у зеркала в прихожей, поправляя соломенную шляпу с широкими полями. — Светка уже внизу, такси ждет. Я же тебе сто раз говорила: неделя, и я дома. Вадик с тобой, вы мужики, справитесь.
Я сидел на диване, сжимая в руках кружку с кофе, уже теплым, как летний асфальт. Вадик, наш десятилетний сын, возился в своей комнате с конструктором, гремел пластиковыми деталями. А я смотрел на Иру — на ее легкое платье, на чемодан у двери, на эту чертову шляпу, которая будто кричала: "Я еду туда, где солнце и свобода!" — и чувствовал, как внутри что-то скручивается, будто канат перед тем, как лопнуть.
— Ир, я просто не понимаю, зачем тебе это. — Голос мой звучал глухо, как из подвала. — Ты же сама говорила, что устала, что работы навалом. А теперь с подругой на море? С этой Светкой, которая вечно тянет тебя в какие-то авантюры?
Она обернулась, вскинула брови, и в ее глазах мелькнуло что-то острое, как осколок стекла.
— Степан, ты сейчас серьезно? Я три года без отпуска, вкалываю на Ольгу Петровну, как лошадь. У меня спина ноет, я по ночам не сплю. А ты мне про авантюры? Света — моя подруга, она мне как сестра. И да, я хочу неделю пожить для себя. Что тут такого?
Я открыл было рот, но слова застряли. Что-то в ее тоне — не злость, а какая-то холодная решимость — заставило меня замолчать. Она уже не спорила, она просто ставила точку. И я, дурак, кивнул. Подумал: ладно, отпущу. Пусть едет. Может, и правда, ей нужно.
Как же я ошибся.
***
Меня зовут Степан, мне сорок лет. Работаю инженером на заводе. У меня есть любимый сын Вадик, который обожает конструкторы и мечтает стать космонавтом, и жена Ирина, которую я, кажется, любил всю жизнь.
Ира — она из тех женщин, что притягивают взгляды. Не то чтобы модель, но в ней есть что-то… живое. Улыбка, которая будто зажигает лампочку в комнате. Глаза карие, с длинными ресницами, и волосы, которые она то красит в рыжий, то в каштановый, но всегда укладывает так, будто только что вышла из салона.
Она работает в бухгалтерии, под началом Ольги Петровны — женщины, которая, по словам Иры, "может взглядом заставить человека чувствовать себя тараканом".
Ира вкалывает, это правда. Я видел, как она ночами сидит над отчетами, как пьет энергетики, чтобы не уснуть. И я всегда старался ее поддерживать. Ну, как умел. Ужин приготовить, Вадика из школы забрать, даже цветы иногда покупал, хотя она всегда ворчала, что лучше бы я деньги на что-то полезное потратил.
Но в последние пару лет что-то пошло не так.
Она стала… далекой. Будто между нами выросла стеклянная стена. Я говорил — она кивала, но не слушала. Я обнимал — она не отталкивала, но и не прижималась, как раньше. А потом появилась Света.
Света — подруга Иры, лет тридцати пяти, разведенная, с языком острым, как бритва, и привычкой жить так, будто завтра конец света. Я ее недолюбливал. Не то чтобы она была плохой, но рядом с ней Ира менялась. Становилась громче, смелее, будто пыталась доказать, что она не просто жена и мать, а кто-то еще.
И вот эта Света уговорила Иру поехать на море.
"Всего неделя, Стёп, — сказала Ира. — В Сочи, в пансионат. Отдохнем, позагораем, вернусь как новенькая".
Я поверил. Дурак.
На третий день после отъезда Иры я сидел на кухне, пил пиво и листал телефон. Вадик спал, на часах было полпервого ночи. И тут — сообщение. От Иры. Фото: она на пляже, в купальнике, смеется, рядом Света с коктейлем, а за ними… мужик. Высокий, загорелый, с татуировкой на плече. И подпись:
"Живем, Стёп! Не скучай!"
Я смотрел на это фото, и в груди будто кто-то гвоздь вбил. Кто этот тип? Почему она мне его не упомянула? Я написал:
"Ир, это кто с вами?"
Ответ пришел через час:
"Ой, это Максим, он в нашем пансионате отдыхает. Прикольный, загорать вместе ходим".
Прикольный. Я перечитал это слово раз десять, и каждый раз оно звучало как пощечина.
На следующий день я позвонил ей. Она ответила не сразу, и голос был какой-то… чужой.
— Степ, ну что ты начинаешь? — сказала она, когда я спросил про Максима. — Мы просто отдыхаем. Ты что, мне не доверяешь?
— Ир, я просто спросил. Ты же сама говорила, что едешь со Светкой. А теперь там какой-то Максим. Как мне это понимать?
Она замолчала. А потом, тихо, но с какой-то злостью в голосе:
— Степ, я не обязана тебе отчитываться. Я на отдыхе. Хочу веселиться, а не выслушивать твои подозрения.
Я бросил трубку. Не потому, что хотел, а потому, что не знал, что сказать. Внутри все кипело, но я держался. Думал: ладно, вернется, разберемся.
Ира вернулась через неделю, загорелая, с новой стрижкой и с каким-то чужим запахом духов. Вадик бросился к ней, обнял, а я стоял в стороне, смотрел, как она улыбается сыну, и чувствовал себя лишним. Вечером, когда Вадик уснул, я не выдержал.
— Ир, нам надо поговорить, — сказал я, когда она вышла из ванной, завернутая в полотенце.
— О чем? — Она села на диван, скрестила руки. Глаза ее были усталыми, но не виноватыми.
— О Максиме. Кто он? И не ври мне, пожалуйста.
Она вздохнула, откинулась на спинку дивана. И рассказала. Максим — ее давний знакомый, еще со студенческих лет. Они случайно встретились в Сочи. Он тоже отдыхал, один. И да, они проводили время вместе.
"Но ничего не было, Степ, — сказала она. — Просто болтали, смеялись. Ты же знаешь, как я устала. Мне нужно было… почувствовать себя живой".
Я смотрел на нее и не верил. Не словам, а глазам. Она не лгала, но и правды всей не говорила. Я чувствовал это, как собака чует бурю.
— Ир, — сказал я тихо, — если ты мне изменяешь, лучше скажи сейчас.
Она вскочила, полотенце чуть не соскользнуло.
— Ты что, с ума сошел? Изменяю? Да как ты смеешь! Я для тебя, для Вадика, для этой семьи гроблю себя, а ты мне такое говоришь?
Она кричала, и я кричал в ответ. Про Максима, про Свету, про то, как я устал быть для нее фоном. Вадик проснулся, прибежал, заплакал. Ира схватила его, прижала к себе, а на меня посмотрела так, будто я чужой.
Прошло две недели.
Ира вела себя как ни в чем не бывало, но я видел: она другая. Проверяла телефон, улыбалась каким-то сообщениям. А потом я нашел в ее сумке билет. На поезд. В Сочи. Через месяц.
Я не стал устраивать скандал. Просто спросил, глядя ей в глаза:
— Ир, ты опять едешь? С ним?
Она молчала долго. А потом кивнула.
— Степ, я не знаю, что со мной. Но я… я не могу так больше. Я хочу жить. Не просто существовать, а жить.
Я не кричал. Не бил посуду. Просто встал и ушел в другую комнату. Закрыл дверь. И понял, что отпуск на море был не просто ошибкой.
Это был конец.
***
Теперь я сижу на кухне, пью кофе, уже холодный, как ноябрьский дождь. Вадик спит, а я думаю: как рассказать ему, что мама, возможно, не вернется? И как мне жить дальше, когда все, что я строил, оказалось песочным замком, который смыл чужой прибой?
— Степ, я забираю Вадика, — сказала Ира, стоя в дверях с чемоданом. Ее голос был ровный, как асфальт, но глаза бегали, будто она боялась, что я увижу в них правду. — Ему будет лучше со мной. И… с Максимом.
Я стоял в прихожей, в старой футболке, с кружкой кофе, которую держал так крепко, что пальцы онемели. Вадик, наш сын, сидел на диване, уткнувшись в свой "Лего". Его маленькие руки замерли, будто он чувствовал, что сейчас все рухнет.
А я… я просто смотрел на Иру и не мог поверить, что это происходит. Моя жена, моя семья — все ускользало, как песок сквозь пальцы.
— Ир, ты серьезно? — Мой голос дрожал, но я старался держать себя в руках. — Ты уводишь моего сына к какому-то… к этому Максиму? Ты хоть понимаешь, что делаешь?
Она выпрямилась, вскинула подбородок. Соломенная шляпа, та самая, с моря, лежала на полке за ее спиной, как насмешка.
— Степ, я понимаю. Я устала притворяться. Максим… он дает мне то, чего у нас с тобой давно нет. А Вадик — он мой сын. Я не оставлю его здесь, чтобы он видел, как ты тухнешь.
— Тухну? — Я шагнул к ней, и она невольно отступила. — Это я тухну? Я, который вкалывал, чтобы у нас был дом, чтобы Вадик ни в чем не нуждался? А ты… ты просто сбежала с первым встречным, потому что тебе захотелось "жить"?
Вадик поднял голову, его глаза были круглыми, как монеты. Он не плакал, но я видел, как его губы дрожат. Ира заметила это, подошла к нему, присела, взяла его за руку.
— Вадик, собирайся, милый. Мы едем в новое место. Там будет весело, обещаю.
Он посмотрел на меня, потом на нее. И тихо спросил:
— А папа поедет с нами?
Я почувствовал, как горло сдавило. Ира замялась, но быстро улыбнулась — той самой улыбкой, которая когда-то заставляла меня верить, что все будет хорошо.
— Папа… папа пока останется здесь. Но мы будем приезжать, правда, Степ?
Я не ответил. Не мог. Просто смотрел, как она собирает его вещи — его любимую куртку с динозаврами, рюкзак с "Лего", даже ту дурацкую подушку, которую он всегда таскал за собой.
А потом они ушли. Дверь хлопнула, и в квартире стало так тихо, что я услышал, как тикают часы на кухне.
Прошло три месяца.
Я сижу в той же кухне, пью тот же кофе, только теперь он горчит, как моя жизнь. Квартира кажется пустой, будто из нее вынули душу. На холодильнике все еще висит рисунок Вадика — космонавт в скафандре, с надписью "Папе от Вади". Я смотрю на него каждый день, и каждый раз внутри что-то рвется.
Ира уехала в Сочи. С Максимом. Взяла Вадика, как и обещала. Сначала она звонила, присылала фото: Вадик на пляже, Вадик с мороженым, Вадик с этим чертовым Максимом, который учит его кататься на велосипеде.
Я смотрел на эти фото и чувствовал себя чужим. Будто я — лишняя деталь в их новой, яркой жизни. А потом звонки стали реже. Сообщения — короче. "Вадик в порядке, не переживай", — писала она. А я переживал. Каждую чертову минуту.
Я пытался бороться. Звонил ей, просил вернуть Вадика. Она отвечала спокойно, как робот:
"Степ, ему здесь хорошо. Он ходит в новую школу, у него друзья. Не мешай нам".
Я даже думал подать в суд, но адвокат, с которым я поговорил, только развел руками:
"Шансов мало, если она не наркоманка и не алкоголичка. Суд отдаст ребенка матери".
И я сдался. Не потому, что не хотел, а потому, что не знал, как еще тянуть эту войну.
Однажды вечером, когда я сидел на диване и тупо листал каналы, раздался звонок. Вадик. Я схватил телефон, как утопающий — спасательный круг.
— Пап, — его голос был тихим, почти шепот. — Можно я к тебе приеду?
— Вадик, сынок, конечно! — Я чуть не закричал. — Что случилось? Ты где?
— У мамы. Она… она с Максимом опять ругается. Я не хочу тут быть.
Я почувствовал, как кровь стучит в висках. Ругаться? Это что, их идеальная жизнь дала трещину? Я постарался говорить спокойно:
— Вадик, дай трубку маме.
Ира взяла телефон. Ее голос был усталым, как будто она не спала неделю.
— Степ, не начинай. Это просто… ссора. У всех бывает.
— Ир, он мой сын. Он хочет ко мне. Ты можешь держать своего Максима, но Вадика я забираю.
Она молчала. Долго. А потом сказала:
— Хорошо. Приезжай. Завтра.
Я приехал в Сочи на следующий день. Снял дешевую гостиницу, потому что денег после всех этих месяцев было в обрез. Ира встретила меня у подъезда их нового дома — аккуратного, с пальмами во дворе. Она выглядела хуже, чем я помнил: под глазами круги, волосы небрежно собраны в пучок. Максима я не увидел, и, честно, был рад.
Вадик выбежал ко мне, кинулся обнимать. Я прижал его к себе, и впервые за месяцы почувствовал, что могу дышать.
— Пап, я скучал, — пробормотал он, уткнувшись мне в плечо.
— Я тоже, сынок. Я тоже.
Ира стояла в стороне, скрестив руки. Я посмотрел на нее и спросил:
— Что у вас творится, Ир? Почему он хочет уехать?
Она отвела взгляд, пожала плечами.
— Максим… он не такой, как я думала. Он хороший, но… требовательный. А я… я, наверное, ошиблась, Степ. Но назад уже не вернешься.
Я не стал добивать ее. Не было сил. Просто взял Вадика за руку и сказал:
— Мы уезжаем. Если передумаешь, ты знаешь, где нас найти.
***
Теперь мы с Вадиком дома. Он опять гремит своим "Лего", а я варю ему макароны с сосисками — его любимые. Квартира уже не кажется такой пустой. Я не знаю, что будет дальше. Ира иногда звонит, спрашивает, как Вадик. Я отвечаю коротко, но без злобы. Она сделала свой выбор, а я — свой.
Иногда я смотрю на тот рисунок на холодильнике и думаю: может, я и не космонавт, как мечтает Вадик, но я его отец. И этого достаточно. А море… море пусть остается там, в Сочи, с ее соломенными шляпами и чужими мужчинами. У нас с Вадиком своя жизнь. И я сделаю все, чтобы она была настоящей.
Прошел год.
Кухня все та же, только теперь на столе стоит новая кофеварка — подарок от коллег на день рождения. Вадик вырос, вытянулся, как подсолнух, и теперь вместо "Лего" таскает в рюкзаке учебники по астрономии. Он все еще мечтает о звездах, и я, честно, горжусь. Мой сын — не из тех, кто сдается.
Ира звонит реже. Последний раз была пару месяцев назад, голос усталый, но спокойный. Сказала, что рассталась с Максимом. "Не сошлись характерами", — бросила она, будто это объясняет все. Я не стал расспрашивать. Не потому, что не интересно, а потому, что мне уже все равно. Ее жизнь — как тот поезд в Сочи, ушел, и я не бегу за ним.
Вадик иногда спрашивает про маму. Я отвечаю честно:
"Она любит тебя, сынок, но у нее свой путь".
Он кивает, будто понимает, хотя я вижу, как в его глазах мелькает тоска. Но он не плачет. Мой парень — крепкий, как дуб, который я посадил у дома прошлой весной.
Сегодня суббота. Утро пахнет блинами — я научился их печь, хоть первый блин, как водится, комом. Вадик сидит за столом, мажет блин вареньем, и вдруг говорит:
— Пап, а давай съездим на море? Только ты и я.
Я замираю, вилка в руке повисает. Море. Это слово до сих пор отдает солью и чем-то горьким. Но я смотрю на Вадика — на его серьезное лицо, на веснушки, которые он унаследовал от Иры, — и понимаю: он не про Сочи, не про Максима, не про ту боль. Он про нас. Про то, что мы вдвоем можем построить что-то свое.
— А что, — говорю, — давай. Только не в Сочи. Может, в Крым? Там, говорят, звезды ночью — как лампочки.
Он улыбается, и я впервые за долгое время чувствую, что внутри тепло, как от солнца, а не от кофе.
Мы едем в Крым через месяц.
Я взял отпуск, первый за три года. Вадик уже составил список, что брать: телескоп, кеды, чтобы лазить по горам, и "какую-нибудь крутую книгу про космос". Я смотрю на него, пока он болтает, и думаю: жизнь — она как море. Иногда штормит, иногда топит, но если держаться за тех, кто рядом, можно доплыть до берега.
Ира прислала сообщение на днях:
"Степ, можно я приеду к Вадику на выходные?"
Я ответил: "Приезжай".
Не из жалости, не из надежды. Просто потому, что Вадик — ее сын тоже. А я… я больше не тот мужик, который сидит с холодным кофе и ждет, пока мир рухнет. Я — отец. И этого хватит.
На холодильнике все еще висит тот рисунок — космонавт с надписью "Папе от Вади". Я смотрю на него и думаю: может, мы с ним и не на Марсе, но свой космос мы точно нашли. И он наш. Только наш.