Дверь хлопнула так, что стекла в серванте задребезжали. Я стоял в прихожей, пальцы все еще на ручке, а в ушах — Верин голос, хриплый, будто она полночи кашляла:
«Вась, ты куда? Вась, поговори со мной!»
Я не обернулся. Зачем? Все сказано. Сумка с вещами — пара джинсов, футболки, бритва — болталась на плече. В кармане телефон вибрировал, Люся писала:
«Жду, милый, не тяни».
Я спустился по лестнице, не глядя на облупившиеся стены подъезда. На улице моросило, асфальт блестел, как потная спина. Машина, старый «Логан», стояла у мусорки. Сел, завел, выжал сцепление. В голове — пустота, только гул мотора и Верин кашель, который я гнал от себя, как муху.
***
Мы с Верой десять лет вместе. Поженились молодыми, я тогда на стройке вкалывал, она в библиотеке книжки перекладывала. Красивая была, Вера. Глаза большие, как у лани, волосы до пояса. Я на нее запал сразу, еще в кафе, где она с подружками сидела. Подошел, пошутил, она засмеялась.
А потом… потом жизнь пошла. Стройка, пьянки с мужиками, долги. Вера все терпела. Я орал, она молчала. Бил посуду — она подметала. Один раз врезал ей, по пьяни. Утром проснулся, она с синяком, но ни слова. Только смотрела, будто я чужой.
Я не святой. Никогда не был. Гулял, конечно. Сначала по мелочи, потом серьезнее. Люся появилась год назад. Яркая, как фейерверк, вся из себя — ногти красные, юбка короткая, смех звонкий. С ней я чувствовал себя живым. Не как с Верой, которая вечно в халате, вечно с уборкой, вечно с этим своим «Вася, давай поговорим». Люся не грузила. Люся брала и давала.
А потом Вера заболела.
Сначала кашель, потом слабость. Я думал, пройдет. Но она слегла. Врачи, уколы, таблетки. Я возил ее по больницам, но внутри злился. Почему сейчас? Почему она? Люся уже намекала: «Вась, я не резиновая, решай». И я решил.
В тот день я вернулся домой поздно. Вера лежала на диване, укрытая пледом. Лицо серое, под глазами тени. Рита, ее сестра, сидела рядом, держала кружку с чем-то горячим. Рита — полная противоположность Веры. Крепкая, как дуб, голос громкий, глаза колючие. Она никогда меня не любила.
— Вась, ты где был? — Рита посмотрела, будто я таракан.
— Не твое дело, — буркнул я, скидывая ботинки.
— Вера полночи кашляла. А ты где? С очередной своей?
— Заткнись, Рит.
Вера шевельнулась, открыла глаза.
— Вась… не надо. Рита, не кричи.
Я прошел на кухню, налил воды из-под крана. В горле пересохло. Рита вошла следом, встала в дверях, руки в боки.
— Ты хоть понимаешь, что с ней? — начала она. — У нее легкие, Вася. Ей уход нужен. А ты… ты кто вообще? Муж?
— Отвали, — я стукнул стаканом по столу. — Я не доктор.
— Ты сволочь, Вася. Она для тебя все, а ты…
— Хватит! — рявкнул я. — Надоела твоя болтовня!
Вера закашлялась в комнате, надрывно, будто там не человек, а старый мотор. Я сжал кулаки. Рита шагнула ко мне, глаза блестят.
— Уйдешь — не прощу. Она не переживет.
— А мне плевать, — сказал я и сам не поверил, как легко это вылетело.
Теперь я в Люсиной однушке. Пахнет ее духами, сладкими, как конфеты. Она в шелковом халате, волосы распущены, улыбается.
— Вась, ну наконец! — тянет меня за руку. — Я уж думала, не придешь.
— Пришел, — говорю, а в голове — Верин кашель.
Люся тянет меня на диван, смеется, наливает вино. Я пью, но вкус не чувствую. Она болтает про работу, про подруг, про какую-то вечеринку. Я киваю, а сам думаю: как там Вера? Одна, с Ритой. Рита небось моет посуду, ворчит, а Вера лежит, смотрит в потолок.
— Вась, ты чего такой кислый? — Люся хмурится, ставит бокал. — Я думала, ты рад будешь.
— Рад, — вру я. — Просто устал.
— Устал он, — она фыркает, но потом ластится, как кошка. — Расслабься, милый. Теперь все будет по-нашему.
Я киваю, а внутри — как будто дыра. Люся — она как яркий плакат, красивый, но пустой. С Верой было… не знаю, как сказать. Тяжело, но настоящее. А тут — как в кино, где я не главный герой, а так, массовка.
Прошел месяц.
Я с Люсей, но все не то. Она уже не смеется так звонко, уже ворчит, если я поздно возвращаюсь.
«Вась, ты где был? Вась, ты меня не ценишь».
Я молчу, киваю, пью пиво. А в голове — Вера. Рита звонила пару раз, орала в трубку:
«Ты ее убил, подонок!»
Я бросал трубку, но слова цеплялись, как репей.
Однажды ночью не спалось. Люся храпела рядом, а я смотрел в потолок. Встал, вышел на балкон. Холодно, ветер лицо хлещет. И вдруг вспомнил, как Вера готовила мне яичницу по утрам. Простую, с солью, но я ел и думал: вот оно, счастье. А я орал на нее, гулял, бил. И она терпела. Почему?
Я закурил, хотя бросил год назад. Дым щипал глаза. Внутри все сжалось, будто кто-то кулак в грудь засунул. Я бросил ее. Бросил, как старую куртку. А она… она любила меня. Даже когда я был скотиной.
На следующий день я поехал к Вере. Сам не знаю зачем. Подъезд тот же, запах сырости, ступеньки скрипят. Постучал. Рита открыла, посмотрела, как на мусор.
— Чего приперся?
— Веру увидеть.
— Поздно, Вася, — голос у нее усталый, но злой. — Ей хуже. И ты не нужен.
— Пусти, Рит, — я шагнул вперед, но она дверь прижала.
— Уходи. Хватит ей боли.
Я хотел заорать, но голос пропал. В горле ком. Я ушел. Сел в машину, стукнул по рулю. Больно. Но не рукам — внутри.
Теперь я один.
Люся выгнала, когда поняла, что я не тот веселый Вася. Живу в общаге, пью, вкалываю на стройке. Иногда вижу Риту в магазине. Она отворачивается. Про Веру не спрашиваю — боюсь. Но каждую ночь, когда не спится, я вижу ее глаза. И кашель слышу. Он как нож, режет меня изнутри.
Я не знаю, как жить дальше. Может, и не заслужил. Но если бы мог, я бы вернулся. Сказал бы:
«Прости, Вера. Я был сволочью».
Но поздно. Дверь хлопнула, и я сам себя выгнал.
Дождь лил третий день, стекла в общаге текли, как будто плакали. Я сидел на продавленном матрасе, в руках — бутылка пива, уже теплая. Телефон молчал. Никто не звонил, кроме бригадира, да и тот орал:
«Вася, не проспи смену!»
Я кивал в пустоту, будто он меня видел. В голове — карусель: Вера, ее кашель, Рита с ее колючими глазами. И Люся, которая теперь с другим, смеется где-то в теплой квартире. А я тут, в сырости, с плесенью на стенах и с самим собой, которого ненавижу.
Рита позвонила утром. Я как раз брился, зеркало треснутое, лицо в нем — как у чужого. Телефон затрещал, я чуть станок не выронил. Номер Риты. Сердце екнуло — она не звонила с того дня, когда прогнала меня от Вериной двери.
— Вася, — голос у нее тяжелый, будто камни ворочала. — Вера умерла. Сегодня ночью.
Я молчал. В ушах — гул, как от поезда. Станок выпал, звякнул о раковину.
— Ты слышишь? — Рита почти кричала. — Она умерла! А ты… ты даже не пришел!
— Я… — начал я, но горло сжало. — Рит, я…
Она бросила трубку. Я стоял, смотрел на себя в зеркало. Глаза красные, щетина, губы дрожат. Вера умерла. Моя Вера. Та, что готовила мне яичницу. Та, что молчала, когда я орал. Та, что любила меня, хотя я этого не заслужил.
Я не пошел на работу. Бригадир орал в трубку, я сбросил вызов. Надел куртку, старую, с дыркой на локте, и поехал к Вере. То есть туда, где она жила. Где мы жили. Дождь хлестал по лобовому, дворники скрипели, а я гнал, как будто мог успеть. Куда? К ней? Поздно, Вася. Ты все просрал.
Подъезд пах сыростью, как всегда. Поднялся на третий этаж, ноги тяжелые, будто в ботинках свинец. Дверь была приоткрыта. Я постучал, но никто не ответил. Толкнул — и вошел. В квартире тихо, только часы тикают. На диване — Верин плед, аккуратно сложенный. На столе — ее очки, тонкие, в золотой оправе. Я замер. Будто она сейчас выйдет из кухни, скажет:
«Вась, ты чего встал столбом?»
Рита была в спальне. Убирала что-то, складывала в коробку. Увидела меня — и лицо ее стало каменным.
— Зачем пришел? — голос ледяной.
— Я… не знаю, — сказал я. Честно. — Хотел… попрощаться.
— Попрощаться? — она шагнула ко мне, глаза блестят, как у кошки в темноте. — Ты ее бросил, Вася! Бросил, когда она задыхалась! А теперь — попрощаться?!
— Рит, я не хотел… — начал я, но она перебила.
— Не хотел? Ты ее убил! Твоя Люся, твои пьянки, твое «мне плевать»! Она до последнего спрашивала: «Рит, а Вася придет?» А я врала, что придешь! Потому что не могла смотреть, как она надеется!
Я сжал кулаки, ногти впились в кожу, но я не чувствовал боли. Только пустоту. И вину, которая давила, как бетонная плита.
— Прости, — выдавил я. — Рита, я… я сволочь. Я знаю.
— Поздно, — она отвернулась, голос дрогнул. — Уходи. Похороны завтра. Но ты… не приходи. Не смей.
Я хотел что-то сказать, но слов не было. Вышел, спустился, сел в машину. Дождь барабанил по крыше, а я сидел и смотрел на подъезд. В голове — Вера. Как она улыбается, как заплетает волосы, как кашляет, сжимая платок. Я мог быть рядом. Мог держать ее руку. Мог сказать: «Я тут, Вер». Но я выбрал Люсю. Выбрал себя.
Ночью я не спал. Лежал, смотрел в потолок. Общага гудела: кто-то орал за стенкой, кто-то ржал, бутылки звякали. А я видел Веру. Ее глаза, большие, как у лани. Ее руки, тонкие, с синими венами. И кашель, который я гнал из головы, но он возвращался, как собака к хозяину.
Я виноват. Я.
Не Люся, не Рита, не болезнь. Я бросил ее, когда она нуждалась во мне. И теперь она ушла, а я остался — с этой дырой в груди, которая жрет меня изнутри.
Встал, закурил. Дым щипал глаза, но я не моргал. Вспомнил, как мы с Верой гуляли по парку, давно, еще до всего. Она смеялась, ела мороженое, капля упала на платье. Я подколол ее, она ткнула меня локтем. Тогда я был счастлив.
А потом… потом я стал тем, кто я есть. Злым, гулящим, пустым. Почему она меня терпела? Почему не ушла? Может, я был ее болезнью. Может, я и убил ее, как Рита сказала.
На похороны я не пошел. Не смог.
Рита была права — я не заслужил. Вместо этого поехал на кладбище ночью, когда все разошлись. Дождь перестал, но земля была мокрой, чавкала под ногами. Верин холмик нашел сразу — свежий, с венком из белых роз. Рита, небось, выбирала. Я встал, смотрел на землю. Хотел сказать что-то, но горло сжало.
— Вер, — наконец выдавил я. — Прости. Я… я не хотел. Я любил тебя. Правда.
Ветер дул, шевелил ленты на венке. Я ждал, будто она ответит. Но тишина. Только я, ночь и эта чертова вина, которая теперь навсегда. Я сел на корточки, коснулся земли. Холодная. Как ее руки в конце.
— Я сволочь, Вер. Но я… я попробую. Стать лучше. Ради тебя.
Слезы жгли глаза, я не вытирал. Пусть. Пусть хоть так почувствую, что я еще человек.
***
Теперь я живу, как могу. Работаю, пью меньше, хотя тянет. Иногда хожу в церковь, ставлю свечку за Веру. Не знаю, помогает ли. Но я пытаюсь. Не ради себя — ради нее. Внутри все еще болит, и, наверное, всегда будет.
Вера ушла, а я остался с этим. С виной, с памятью, с ее глазами, которые вижу каждую ночь. И с надеждой, что где-то там она меня простила. Хоть немного.
Прошло полгода.
Зима пришла, общага мёрзла, батареи еле грели. Я всё ещё на стройке, таскаю кирпичи, мешаю раствор. Руки в мозолях, спина ноет, но я не жалуюсь. Боль — это честно. Она напоминает, кто я и что натворил. Пиво почти не пью, только иногда, когда совсем невмоготу. Тогда сижу на подоконнике, смотрю на снег, и Вера приходит в голову. Её улыбка, её голос. И кашель. Всегда этот кашель.
Однажды в субботу я пошёл на рынок. Надо было купить картошки, мыла, ещё какой-то мелочи. Толпа гудела, продавцы орали, пахло мокрой шерстью и жареным мясом. Я стоял у прилавка, копался в кармане, считал мелочь.
И вдруг — Рита. Она была в сером пальто, с сумкой через плечо, волосы выбились из-под шапки. Я замер. Она меня не видела, выбирала яблоки, что-то говорила продавцу. Я хотел уйти, но ноги не шли. Словно магнит тянул.
— Рит, — выдавил я, сам не ожидая.
Она обернулась. Глаза сузились, губы сжались. Молчала секунду, будто решала, плюнуть мне в лицо или просто уйти.
— Чего тебе? — голос холодный, но уже не такой злой, как раньше.
— Я… — я замялся, пальцы теребили пакет. — Хотел спросить… как ты.
Она фыркнула, но не ушла. Посмотрела на меня, будто сканировала.
— Нормально, Вася. А ты? Всё с Люсей своей?
— Нет, — я покачал головой. — Один я. Люся… это в прошлом.
Рита кивнула, словно и не ждала другого. Положила яблоки в сумку, но осталась стоять.
— Знаешь, — сказала она вдруг, — Вера до конца о тебе думала. Даже когда совсем плохо было. Спрашивала, не звонил ли ты. А я… я не знала, что сказать.
Я опустил глаза. В горле опять ком.
— Я виноват, Рит. Каждый день об этом думаю. Если б мог…
— Не надо, — перебила она. — «Если б» не вернёт её. Ты опоздал, Вася. Мы все опоздали.
Она замолчала, посмотрела куда-то в сторону. Я заметил, как уголок её рта дрогнул. Рита, которая всегда была как скала, сейчас выглядела… уставшей. Будто таскала ту же тяжесть, что и я.
— Можно мне… к ней прийти? — спросил я тихо. — На кладбище. Просто… свечку поставить.
Рита посмотрела на меня долгим взглядом. Я ждал, что сейчас пошлёт, как тогда, у подъезда. Но она вздохнула.
— Приходи. Только не для себя, Вася. Для неё.
Я кивнул. Горло жгло, но я сдержался. Рита повернулась и пошла, её фигура растворилась в толпе. Я стоял, сжимая пакет, пока продавец не гаркнул: «Мужик, берёшь или нет?»
В тот же вечер я поехал на кладбище. Снег хрустел под ногами, фонари бросали жёлтые пятна на сугробы. Верин холмик был засыпан, только крест торчал, с табличкой:
«Вера Николаевна, 1985–2025».
Я смахнул снег рукавицей, поставил свечку в банку, чиркнул спичкой. Огонь задрожал, но не погас. Я сел на корточки, смотрел, как пламя лижет воск.
— Вер, — сказал я, и голос мой был хриплым, как у старика. — Я пытаюсь. Правда. Не пью почти, работаю. Даже в церковь хожу иногда. Не знаю, видишь ли ты… Но я хочу, чтоб ты знала. Я не тот Вася, что был. Не до конца, но… меняюсь. Ради тебя.
Ветер свистел, снег колол лицо. Я ждал, как тогда, в первый раз. Ответа не было, но в груди стало легче. Будто Вера где-то там, в этом холодном небе, услышала. Может, простила. Хоть чуть-чуть.
Теперь я живу тихо.
Стройка, общага, иногда рынок. Рита больше не звонит, но я видел её ещё раз, у метро. Она кивнула, почти незаметно, и я понял — ненависть ушла. Не до конца, но ушла. Я всё ещё хожу к Вере, раз в месяц. Ставлю свечку, говорю с ней. Рассказываю, как бросил курить, как купил новые ботинки, как бригадир похвалил за работу. Мелочи, но они мои. И её.
Вина никуда не делась. Она как татуировка — выцвела, но осталась. Но я научился с ней жить. Не для себя — для Веры. Чтобы там, где она сейчас, она знала: я не зря был в её жизни. Хоть в конце, но я стал тем, кем она хотела меня видеть. Не героем, не святым. Просто человеком.