Я стою в очереди в супермаркете, сжимая ручку тележки так, что пальцы ноют. В корзине – молоко, хлеб, пара пачек пельменей и детский йогурт для Кирилла. Передо мной женщина в ярко-красной куртке громко спорит с кассиршей, размахивая чеком. А за мной… за мной стоит Фаина Викторовна. Моя свекровь. Её взгляд, как буравчик, сверлит мне затылок. Я чувствую его даже через шапку.
– Люба, ты опять эти йогурты берёшь? – голос Фаины режет воздух, как нож по замороженному маслу. – Они же дорогие, а толку ноль. Лучше бы кашу Кириллу варила, как я Вове в детстве.
Я оборачиваюсь. Она стоит, скрестив руки, в своём вечном сером пальто с потёртым воротником. Губы поджаты, брови сдвинуты – будто я ей уже сто лет должна и не отдаю. Хочу ответить, но слова застревают. В горле ком. Вместо этого я только киваю и отворачиваюсь к кассе. Сердце колотится, как будто я пробежала стометровку.
– Не молчи, Люба, – продолжает она, чуть громче, так что женщина в красной куртке оборачивается. – Всё время молчишь, будто тебе сказать нечего. А я ведь знаю, что ты думаешь. Знаю.
– Фаина Викторовна, давайте дома поговорим, – шепчу я, чувствуя, как щёки горят. Кассирша уже смотрит на нас, её пальцы застыли над сканером.
– Дома? – фыркает она. – А что дома? Дома ты опять будешь глазами хлопать и молчать. Нет уж, Люба, хватит. Я тебе прямо скажу: ты мне не нравишься. Никогда не нравилась. И Кирилл твой… я не верю, что он от Вовы. Не верю, и всё!
Очередь затихает. Женщина в красной куртке перестаёт спорить. Кассирша замирает с пачкой пельменей в руках. Я чувствую, как воздух становится густым, тяжёлым, как перед грозой. Хочу возразить, крикнуть, что она не права, что Вова любил меня, что Кирилл – его сын, его копия, но вместо этого я только шепчу:
– Как вы можете… так говорить?
– А что? – Фаина повышает голос, её глаза блестят, как у кошки в темноте. – Я мать, я своего сына знала. Он бы с тобой… с такой, как ты… не стал бы. Ты всю жизнь его испортила! А теперь ещё и Кирилл этот… Я требую тест ДНК! Прямо завтра поедем, и всё выясним!
Я стою, как громом поражённая. Тележка скрипит под моими руками. В голове – пустота, только эхо её слов: «Тест ДНК… тест ДНК…». Хочу убежать, но ноги будто приросли к полу. Люди вокруг смотрят, кто-то шепчется. А Фаина стоит, гордая, как генерал на параде, и ждёт моей реакции.
***
Два года назад Вова умер. Инфаркт. Ему было всего тридцать восемь. Мы жили в его квартире, той самой, где теперь я, Кирилл и Фаина Викторовна делим квадратные метры и кислород. Вова был добрым, смешливым, с ямочками на щеках, которые появлялись, когда он улыбался. Кирилл унаследовал эти ямочки. И глаза – серые, с длинными ресницами. Но Фаина этого не видит. Или не хочет видеть.
Когда Вова умер, я думала, что хуже уже не будет. Ошибалась. Фаина, которая и раньше меня недолюбливала, стала невыносимой. То суп недосолила, то полы плохо вымыла, то Кирилла разбаловала.
А теперь вот это – тест ДНК. Она не просто сомневается, она меня обвиняет. В чём? В том, что я якобы обманула её сына? Что Кирилл – не его? Это как нож в спину, и она его ещё проворачивает.
Я вспоминаю, как мы с Вовой познакомились. Мне было двадцать три, я работала в кафе, он зашёл с друзьями. Улыбнулся, заказал кофе, а потом весь вечер болтал со мной у стойки. Через месяц мы уже жили вместе. Фаина тогда сразу дала понять, что я ей не пара.
«Сын у меня инженер, а ты кто? Официантка?» – сказала она, когда Вова привёл меня знакомиться. Но Вова любил меня. Я знаю. Я чувствую это даже сейчас, когда его нет.
Дома всё ещё хуже.
Кирилл играет в комнате, строит башню из кубиков, а я сижу на кухне, уставившись в пустую кружку. Фаина ходит туда-сюда, гремит кастрюлями, будто нарочно. Наконец она садится напротив, стул скрипит под её весом.
– Я всё решила, Люба, – говорит она, глядя мне прямо в глаза. – Завтра едем в клинику. Я уже записалась. Плачу я, не волнуйся. Но ты сделаешь этот тест. И Кирилл сделает. Я должна знать правду.
– Фаина Викторовна, – начинаю я, но голос дрожит. – Зачем? Вы же знаете, что Вова…
– Ничего я не знаю! – перебивает она, стукнув ладонью по столу. – Ты думаешь, я слепая? Я вижу, как ты живёшь, как себя ведёшь. Вова был моим сыном, моим единственным! А ты… ты его забрала, а теперь ещё и Кирилла мне подсовываешь!
Я молчу. Внутри всё кипит, но я молчу. Потому что знаю: если начну говорить, то закричу. А Кирилл услышит. Он и так уже спрашивает, почему бабушка всегда сердится. Что я ему скажу? Что она считает меня обманщицей? Что не верит, что он её внук?
– Вы не правы, – наконец выдавливаю я. – Кирилл – сын Вовы. И мой сын. И я не позволю вам…
– Не позволишь? – она смеётся, но смех этот горький, как полынь. – Это мой дом, Люба. Мой. И я здесь решаю. Или тест, или собирай вещи и уходи.
Я смотрю на неё, на её морщинистое лицо, на глаза, полные злости и боли. И вдруг понимаю: она не меня ненавидит. Она ненавидит то, что Вовы больше нет. Что жизнь её рухнула. И я – просто мишень, на которую она выплёскивает всё это.
Ночью я лежу без сна, слушаю, как Кирилл посапывает рядом. Его маленькая рука лежит на моей подушке, тёплая, мягкая. Я думаю о Вове, о том, как он качал Кирилла на руках, как пел ему дурацкие песенки про тракторы. Думаю о тесте ДНК.
А что, если я соглашусь? Что, если докажу ей, что она не права? Но сама мысль об этом кажется предательством. Будто я сомневаюсь в своей правде. Будто я должна доказывать, что любила Вову, что Кирилл – его сын.
Утром я встаю раньше всех. Варю кофе, режу бутерброды для Кирилла. Фаина выходит на кухню, молчит, но её молчание громче любого крика. Я смотрю на неё и говорю:
– Хорошо. Я сделаю тест. Но не для вас. Для Кирилла. Чтобы он знал, кто его отец. И чтобы вы… чтобы вы наконец замолчали.
Она кивает, будто ждала этого. Но в её глазах что-то мелькает – то ли удивление, то ли страх.
В клинике пахнет спиртом и пластиком. Кирилл сидит на стуле, болтает ногами, разглядывает плакат с динозаврами. Я глажу его по голове, а сама чувствую, как сердце стучит где-то в горле. Фаина сидит в углу, листая журнал, но я знаю, что она не читает. Она ждёт.
Когда нас вызывают, я беру Кирилла за руку. Медсестра улыбается, берёт мазок из его щеки, потом из моей. Всё занимает пять минут. Пять минут, которые переворачивают мне душу. Я смотрю на Кирилла, на его ямочки, на его серые глаза, и думаю: «Как ты могла, Фаина? Как ты могла сомневаться?»
Результаты придут через неделю. Неделю я живу, как на иголках. Фаина молчит, но её молчание – как нож, который висит над головой. Кирилл ничего не замечает, играет, смеётся, просит почитать ему про пиратов. А я читаю, улыбаюсь, а внутри – буря.
Когда приходит письмо из клиники, я открываю его одна. Руки дрожат, конверт рвётся. Я читаю, и слёзы текут по щекам. Не от обиды, не от злости. От облегчения. Кирилл – сын Вовы. На 99,9%. Я знала. Я всегда знала.
Я иду к Фаине, кладу листок перед ней на стол. Она смотрит, долго, молча. Потом поднимает глаза. И впервые за два года я вижу в них не злость, а что-то другое. Стыд? Боль? Сожаление?
– Я… я ошибалась, Люба, – говорит она тихо, почти шёпотом. – Прости.
Я молчу. Хочу сказать, что прощаю, но не могу. Не сейчас. Может, потом.
А пока я просто беру Кирилла и иду с ним гулять. На улице пахнет весной, и его смех – как колокольчик, чистый, звонкий. И я думаю: мы справимся. Не для Фаины, не для кого-то ещё. Для себя. Для Кирилла. Для Вовы, который смотрит на нас сверху и улыбается своими ямочками.
Позже я сижу на кухне, глядя на листок с результатами теста ДНК. Чёрные буквы на белой бумаге – как приговор, но не для меня, а для Фаины. 99,9%. Кирилл – сын Вовы.
Я показала ей правду, но вместо мира в нашем доме стало только хуже. Фаина замолчала, но её молчание – как затишье перед бурей. Она смотрит на меня, как на врага, который выиграл битву, но не войну.
Через пару дней она заходит на кухню, пока я мою посуду. Кирилл в комнате, играет с машинками, напевает что-то про гонки. Я слышу, как он делает «вжжж» для каждой машинки, и это единственное, что держит меня в равновесии.
– Люба, – голос Фаины твёрдый, как бетон. – Я всё решила. Уходи. Забирай Кирилла и уходи из моего дома.
Я замираю, губка в руке хлюпает по тарелке. Вода капает на пол, но я не шевелюсь. Оборачиваюсь медленно, будто боюсь, что она исчезнет, как страшный сон. Но она стоит, скрестив руки, в своём сером халате, с поджатыми губами.
– Фаина Викторовна, – начинаю я, но она перебивает.
– Не надо слов. Я устала. Ты мне всю жизнь отравила. Вова умер, а ты тут… с Кириллом… Я не могу больше. Это мой дом. Уходи.
Я хочу кричать, что это несправедливо, что Вова хотел, чтобы мы жили здесь, что Кирилл – её внук, но слова тонут в горле, как камни в болоте. Я просто киваю, вытираю руки полотенцем и иду в комнату. Кирилл смотрит на меня, держа синюю машинку.
– Мам, ты чего? – спрашивает он, и его серые глаза, такие, как у Вовы, заставляют меня сглотнуть слёзы.
– Ничего, мой хороший, – шепчу я. – Собирайся, пойдём гулять.
Мы уходим через неделю.
Нашла съёмную квартиру на окраине – маленькую, с обшарпанными обоями и скрипучим полом, но нашу. Я беру кредит, чтобы оплатить первый месяц и купить Кириллу кровать. Мебель старая, но я вешаю яркие занавески, ставлю на подоконник горшок с фиалкой. Это наш дом. Первый, где нет Фаины, её взглядов, её слов, что режут, как ножи.
Кирилл скучает по бабушке, но я вижу, что ему легче. Он больше смеётся, строит крепости из подушек, просит блинчики на завтрак. Я работаю в кафе, беру смены до ночи, чтобы хватало на всё. Иногда, возвращаясь домой, я падаю на диван и думаю: «Я сделала это. Мы вырвались».
И тут появляется Серёжа.
Он приходит в кафе, заказывает кофе и пирожки, шутит про погоду. Высокий, с тёмными волосами и лёгкой щетиной, он всегда оставляет чаевые и улыбается так, что я невольно улыбаюсь в ответ. Через месяц он просит мой номер. Через два – зовёт на прогулку. Кирилл сразу к нему тянется: Серёжа играет с ним в футбол, чинит его машинки, рассказывает про звёзды. Я смотрю на них и думаю: «Может, жизнь всё-таки не так жестока?»
Мы переезжаем к Серёже через полгода. У него старый, но уютный дом. Всё же подальше от свекрови.
Но Фаина не сдаётся. Она появляется, как туча в ясный день. Первый раз приходит без предупреждения. Я открываю дверь, а она стоит, в своём сером пальто, с сумкой, из которой торчит пакет молока.
– Где Кирилл? – спрашивает, даже не поздоровавшись.
– В школе, – отвечаю я, стараясь держать голос ровным. – Что вы хотите, Фаина Викторовна?
– Хочу видеть внука, – отрезает она. – И не тебе решать, Люба. Ты его мать, но я – бабушка. И я имею право.
Я пускаю её, потому что не хочу скандала. Она сидит на диване, пьёт чай, который я налила из вежливости, и смотрит по сторонам, как сыщик. Когда Кирилл возвращается, она обнимает его, но я вижу, как её губы шепчут ему что-то на ухо. Он хмурится, смотрит на меня, а потом уходит играть.
– Что вы ему сказали? – спрашиваю я, когда Кирилл за дверью.
– Правду, – отвечает она, ставя кружку на стол. – Что ты его от меня прячешь. Что ты с этим… с Серёжей… живёшь, как будто Вовы и не было. Кирилл должен знать, кто его настоящая семья.
Я чувствую, как кровь приливает к щекам. Хочу крикнуть, но сдерживаюсь. Только говорю, тихо, но твёрдо:
– Уходите. И не приходите больше без моего разрешения.
Она уходит, но это только начало. Фаина звонит, пишет, приходит снова. То приносит Кириллу конфеты, то игрушки, а потом шепчет ему, что я плохая мать, что Серёжа – чужой, что только она его любит. Кирилл начинает капризничать, грубить мне, прятаться в своей комнате. Однажды я слышу, как он говорит Серёже: «Ты мне не папа!» – и убегает.
Серёжа держится, но я вижу, как ему больно. Он гладит меня по плечу, говорит: «Люб, мы разберёмся». Но я не уверена. Фаина, как яд, медленно отравляет всё, что я пытаюсь построить.
Самый страшный день наступает, когда Фаина заявляет, что хочет забрать Кирилла. Она приходит с какими-то бумагами, машет ими перед моим лицом.
– Я подам в суд, Люба! – кричит она, стоя на крыльце. – Ты не можешь воспитывать ребёнка! Ты с этим мужиком живёшь, а Кирилл страдает! Он должен быть со мной!
Кирилл слышит это, выглядывает из-за двери, его глаза полны слёз. Я хватаю его, прижимаю к себе, а сама кричу:
– Вы не заберёте моего сына! Никогда! Уходите, Фаина!
Она уходит, но я знаю, что это не конец. Ночью я не сплю, обнимаю Кирилла, а в голове – буря. Что, если она правда попробует? Что, если суд… Нет, я не могу даже думать об этом. Серёжа сидит рядом, молчит, но его рука на моём плече – как якорь.
Утром мы идём с Кириллом в парк.
– Кирюша, я и дядя Серёжа тебя очень любим, знай это! – говорю я.
Он кивает, но молчит. Потом вдруг спрашивает:
– Почему бабушка говорит, что ты плохая?
Я замираю. Хочу сказать, что она ошибается, но вместо этого говорю:
– Бабушка скучает по папе. Ей больно, и она… она злится. Но это не значит, что она права. Ты – мой сын. И я всегда буду с тобой. Обещаю.
Кирилл обнимает меня, пачкая мороженым мою куртку, и я смеюсь сквозь слёзы.
Фаина не сдаётся, но я тоже. Я нахожу адвоката, собираю документы, доказываю, что я хорошая мать. Серёжа помогает, возит Кирилла на футбол, учит его кататься на велосипеде. Мы строим нашу жизнь, кирпичик за кирпичиком, и я вижу, как Кирилл улыбается всё чаще.
Однажды Фаина приходит снова. Но на этот раз она не кричит. Она стоит на крыльце, держит пакет с яблоками, и говорит:
– Люба… я не хочу судиться. Я просто… я хочу видеть Кирилла. Пожалуйста.
Я смотрю на неё, на её усталое лицо, на морщины, которых раньше не замечала. И думаю: она потеряла сына. А я – нет. У меня есть Кирилл. И Серёжа. И, может, я могу быть сильнее.
– Хорошо, – говорю я.
– Но по моим правилам. Никаких разговоров против меня. Никаких бумаг. Вы приходите, как бабушка, а не как судья.
Она кивает, и я вижу, как её плечи опускаются, будто она выдохнула что-то тяжёлое. Может, это начало. Может, мы найдём способ жить, не разрушая друг друга.
А пока я иду в дом, где пахнет блинами, где Кирилл смеётся, а Серёжа чинит очередную машинку. И я знаю: мы обязательно справимся.
Проходит год.
Я сижу на крыльце нашего дома, грею ладони о кружку с горячим чаем. Осень раскрасила яблони в саду золотом и багрянцем, и ветер срывает листья, кружит их над травой.
Кирилл носится по двору, гоняет мяч с Серёжей. Их смех – как музыка, лёгкая, живая. Я смотрю на них и думаю: вот оно, счастье. Не громкое, не яркое, а тихое, как этот вечер, когда всё на своих местах.
Фаина приходит раз в неделю. По субботам. Она больше не кричит, не машет бумагами, не шепчет Кириллу гадости. Приносит домашние пирожки с капустой, иногда – старые фотографии Вовы. Смотрит на Кирилла, когда он бегает или рисует, и в её глазах – смесь боли и тепла.
Я научилась не бояться её взгляда. Научилась видеть в ней не врага, а женщину, которая потеряла слишком много.
Однажды она садится рядом со мной на крыльце, пока Кирилл и Серёжа мастерят скворечник. В руках у неё альбом, потрёпанный, с выцветшей обложкой. Она открывает его, и я вижу Вову – молодого, с ямочками на щеках, в нелепой панаме. Он смеётся, обнимая Фаину на каком-то пикнике. Я никогда не видела её такой – улыбающейся, без этой вечной горечи в глазах.
– Он был хороший, – говорит она тихо, почти шёпотом. – Мой Вова. Я… я боялась, что Кирилл – не его. Что ты… что всё это – ложь. Прости, Люба.
Я молчу. Слова Фаины – как камни, которые она долго носила в себе, а теперь выкладывает один за другим. Хочу сказать, что всё в прошлом, но вместо этого просто кладу руку на её ладонь. Она вздрагивает, но не убирает руку.
Мы сидим так, глядя, как Кирилл с Серёжей спорят, куда повесить скворечник, и я чувствую, как что-то между нами меняется. Не сразу, не полностью, но меняется.
Кирилл растёт. Ему уже семь, и он всё больше похож на Вову – не только ямочками, но и характером. Упрямый, но добрый. Любит задавать вопросы, на которые я не всегда знаю ответы.
«Мам, а почему звёзды светят? А папа Вова их видит?»
Серёжа отвечает за меня, рассказывает про космос, про свет, про то, что Вова, наверное, смотрит на нас и улыбается. Кирилл слушает, прижавшись к нему, и я вижу, как он принимает Серёжу. Не как отца – Вова навсегда останется его папой, – но как друга, как того, кто всегда рядом.
Фаина больше не пытается нас разлучить. Но я знаю, что её боль никуда не делась. Она в её морщинах, в её медленных шагах, в том, как она иногда замирает, глядя на Кирилла. Я научилась не винить её. Она потеряла сына, а я – мужа. Мы обе знаем, как это – когда жизнь ломается пополам. И, может, именно это нас и связывает.
В один из вечеров я нахожу старую коробку в кладовке. В ней – вещи Вовы: его свитер, пара книг, блокнот с его почерком. Я сажусь на пол, листаю блокнот, и слёзы капают на страницы. Там его заметки, глупые шутки, список дел: «Купить Любе цветы», «Научить Кира кататься на велике». Я плачу, но не от боли, а от того, что он всё ещё здесь, в этих строчках, в Кирилле, в нашей жизни.
Серёжа заходит, садится рядом, обнимает. Он не спрашивает, что случилось, – просто молчит, и этого достаточно. Позже я показываю блокнот Фаине. Она читает, и её пальцы дрожат. Впервые за всё время она плачет при мне – тихо, почти беззвучно. Я не знаю, что сказать, но, кажется, слова и не нужны.
Весной мы с Серёжей женимся. Ничего пышного – просто в загсе, с Кириллом и парой друзей. Фаина тоже приходит, держит букет ромашек, который Кирилл ей помог выбрать. Она улыбается, и я вижу в этой улыбке что-то от той женщины на фотографии – той, что смеялась рядом с Вовой.
После свадьбы мы едем в парк. Кирилл тянет нас к каруселям, а Фаина идёт следом, ворча, что он слишком быстро бегает. Я смотрю на них – на моего сына, на Серёжу, на Фаину – и думаю: жизнь – странная штука. Она бьёт, ломает, но потом собирает всё заново, по кусочкам. И эти кусочки – не идеальные, с трещинами, но они наши.
Вечером, когда Кирилл засыпает, я стою у окна, глядя на звёзды. Серёжа обнимает меня сзади, и я шепчу:
– Знаешь, я счастлива. Правда.
Он целует меня в висок, и я чувствую, как тепло разливается по груди. Где-то там, среди звёзд, Вова смотрит на нас. И я знаю, что он бы одобрил. Потому что мы не просто выжили. Мы научились жить. Вместе.