Я не прощала. Просто открыла дверь. Чтоб посмотреть, не изменился ли он. А потом поняла — изменилась я.
Не тот звонок
— Парадную не открываю. — Наташа опустила веник и встала у двери.
— Чего? — голос с той стороны был знакомый.
— Задняя дверь, Олег. Не догадываешься, почему?
За дверью затишье. Потом — шаги вниз по лестнице. Не торопливые. Как будто не спешил уже никуда.
Она просто стояла. В халате с резинкой на поясе. Волосы — как обычно, заколотые ручкой. Левая рука — с фасолью в пакете, правая — всё ещё с веником.
Прошёл год. Целый.
За это время исчезли только розовые мечты в голове, но не мысли. Они никуда не делись.
— Не ждал, что ты так… — начал он, но замолчал.
— А я — не ждала тебя. — Она открыла.
— Наташ…
— Не надо. Не говори. Входишь — молча.
Он переступил порог. В руках — пакет из "Магнита", мятая куртка, чужой запах. На лице — что-то между надеждой и растерянностью. Побрился плохо. Глаза старше, чем были.
Она оглядела его с головы до пят. Потом коротко кивнула:
— Разувайся. У нас теперь не как в гостинице.
Он молча стянул ботинки. Остался в тонких носках с протёртой пяткой.
— Ты… хорошо выглядишь. — Он с трудом выдавил это.
— У меня теперь хор, клуб по вторникам и герань на подоконнике. Ей бы понравилось, что я выгляжу хорошо. А тебе — всё равно.
Олег поставил пакет на тумбочку. Там, среди мандаринов, торчала зарядка от телефона и пара влажных салфеток.
Никакого торта, никаких цветов. Он пришёл не мириться. Он пришёл… как бы случайно.
— Я просто…
— Не оправдывайся. — Наташа подошла к окну, расправила занавеску. — Тут не суд. И не приёмная. У нас всё проще: хочешь — говори, не хочешь — молчи. Но знай: в этой квартире ты никто. Пока.
Он сел на край табуретки. Тот самый табурет, который она когда-то сама перекрасила в зелёный. Тогда — для него. Теперь — просто табурет.
— Мне негде было переночевать.
— Ну да. Молоденькая выдохлась?
Он не ответил. Только взгляд опустил.
— Я не злюсь. И не прощаю. Мне скучно. Заходи.
— Наташа…
— Только если без слащавых слов. Если начнёшь "люблю, прости" — вылетаешь.
Он кивнул. Несколько раз. Так, будто хотел поверить, что её слова — не насмешка, а правда.
Она пошла на кухню.
Он остался в коридоре.
Огляделся. Снял куртку. Повесил — туда же, где раньше вешал. Ничего не изменилось, казалось. Только... воздух другой. И взгляд с порога — как в музей, а не в дом.
Наташа вытащила банку фасоли и стала промывать её под струёй воды. Медленно. С какой-то даже нарочитой аккуратностью.
Он появился в проёме двери.
— Можно я пока… просто посижу?
Она не ответила. Поставила фасоль на сковородку, добавила лук.
— Я просто… соскучился.
Она включила плиту. Повернулась.
— А я — нет. Но мне интересно, как ты теперь выглядишь в моём интерьере.
И ушла в комнату, оставив плиту включённой и дверь открытой.
Холодная гречка
— А ты знала, что у тебя зеркало в коридоре треснуло?
— А ты знал, что у тебя на носке дырка?
Он уселся на кухонный табурет, тот самый — с пятном от зелёнки, которое она так и не отмыла.
Она накрыла стол. Без суеты. Без слов.
На тарелке — гречка. Без масла.
К ней — тушёнка, открытая без усилий, но с упрямством.
Просто каша. Без всего. Без эмоций.
Он подвигал банку.
— Ты теперь так всегда ешь?
— Я теперь живу экономно. Душевно, но экономно.
Он не знал, что ответить. Сделал глоток воды. Она даже не спросила, будет ли он чай.
Не время для чая. Не время для традиций.
— Кот? — он кивнул на миску у батареи.
— Иногда заходит. Как ты.
Молчали. Только ложки царапали тарелки.
У неё — лёгкие движения, почти деловые. У него — неловкие. Будто стеснялся.
— Я… думал.
— Я жила. Ты — думал.
Он замер.
Она продолжала жевать, глядя в окно. Там кто-то копался в снегу, искал что-то под машиной.
— Просто... мне казалось, мы…
— Мы были.
— Я скучал.
— А я — нет. Но мне стало интересно, как ты теперь выглядишь в моём интерьере.- Снова повторилась она.
Он поднял глаза. Она смотрела прямо. Без жалости. Без обид. Как в зеркало, в которое давно не заглядывал.
— У тебя стало... уютно.
— Это уют без тебя.
Он улыбнулся слабо. Словно надеялся, что это — начало. А она уже знала, что — эпизод.
— Я не ищу прощения.
— Хорошо. Потому что его тут нет.
Он отложил ложку. Потёр лоб.
— Я теперь понимаю…
— Не говори. Оставь понимание для себя. Здесь — не исповедь.
На стене висели магниты: Пушкин, Истра, Выборг.
Она достала их из коробки только недавно. Из старой, пыльной.
Не ради воспоминаний. Ради нового порядка.
— Ты когда уезжал, говорил, что хочешь жить «по-настоящему». Как это — по-настоящему?
Он растерялся.
Она не ждала ответа.
— Я вот, например, сижу в своей кухне. Варю гречку. Слушаю радио. Хожу в хор. Раз в неделю — в "Ленту" за сметаной. Мне — хорошо. А тебе?
Он не ответил. Только развязал узел на пакете. Достал зарядку.
Положил на стол.
— Могу поставить. У тебя розетка тут…
— Не трогай. Я не хочу, чтобы ты тут врастал.
Она поднялась. Отнесла свою тарелку в раковину.
— Я не против, если ты поживёшь пару дней.
— Наташ…
— Только не делай лицо обиженного хомяка.
— Я просто…
— Не просто. Ты — гость. Пока.
Она вышла из кухни.
Он остался. Один. С гречкой. Остывающей. Как многое в этой квартире. Как он сам.
Старая мебель не вернётся
— А кресло где? — он вертел головой.
— В огне.
— Ты его выкинула?
— Я его сожгла. На даче. Под музыку. Сама пела.
Он замолчал.
Смотрел, как она вытаскивает из шкафа клубки пряжи.
Плед — наполовину связан.
Тёплый, светло-серый.
Для бабушек из фонда — Наташа теперь вяжет регулярно. Каждый вечер. Руки заняты — мысли в порядке.
Олег уселся на край дивана.
Пружина заскрипела, как будто недовольна визитом.
Он заёрзал.
— А зачем ты это сделала?
— Кресло было как символ. Оно слишком много знало.
На телевизоре — фоном: кто-то спорит в ток-шоу. Наташа смотрит, не вслушиваясь. Только глазом отмечает — громче стало. Она берёт пульт, убавляет звук.
— Ты изменилась. — говорит он.
— Наконец-то. — отвечает она.
Он потянулся за подушкой. Наташа приподняла бровь.
— Не расслабляйся. Ещё не вечер.
Он усмехнулся.
— А если я вдруг с кольцом приеду?
— Скажу: не мой размер.
— А если честно?
— Тогда сядь ровно. И не пытайся делать лицо кота, которого выгнали с дивана.
Он опустил руки.
— Я не за прощением пришёл.
— Я заметила. Ты пришёл — потому что некуда. Это разные вещи.
В окне — фонарь. Мерцает. Как и их разговор.
— Ты ведь была добрая, Наташ…
— Я и сейчас добрая. Просто не слепая.
— Ты думаешь, у нас нет шанса?
— У нас есть остатки каши в кастрюле. И кот, который всё равно уйдёт, когда наестся.
Он откинулся назад. Потянулся. Смотрел в потолок.
— А раньше мы могли говорить всю ночь.
— А раньше я считала, что компромиссы — это любовь. Теперь я просто хорошо сплю.
Он встал. Прошёлся по комнате.
Пальцем провёл по полке. На ней — два цветных камня, бабушкина брошь, и карточка из музея.
На спинке кресла — платок, тот самый, который он ей дарил… в другой жизни.
— Это ещё от меня?
— Нет. Это теперь просто ткань. И ничего личного.
Он кивнул.
Сел обратно. Уткнулся в ладони.
Она вяжет. Молчит. Не потому что нечего сказать — потому что не хочет тратить лишнее. Ни слова. Ни взгляда.
— Я, может, ошибся.
— Ты точно ошибся. В дате, в адресе, в человеке. Но с этим можно жить.
Он вздохнул.
Она закончила ряд.
Отложила вязание. Поднялась.
— Спать где будешь?
— Как скажешь.
— Тогда диван. Одеяло — в шкафу. Не то, что раньше. Новое.
— Спасибо.
— Пока — не за что.
Она вышла из комнаты.
Он остался сидеть. В комнате, где раньше был дом. А теперь — пространство. С её воздухом. Её порядком. И без кресла.
Наблюдение
— Ты храпишь.
— Я?
— Диван подтвердит.
Утро началось с запаха геркулесовой каши. Наташа варила её на воде, как привыкла. Без сахара, без соли — как нейтральная территория.
Он встал поздно. Потёр шею. Посмотрел на балкон.
— Ты не замерзаешь тут?
— У меня шерстяные носки. Как ты — только с пятнами на пятке.
Он не обиделся. Просто сел.
Она поставила перед ним тарелку.
— Тут у тебя уютно… по-своему.
— Уют — это когда можно не объяснять, почему в доме порядок.
Он вздохнул.
— Я правда хотел начать с чистого листа.
— У тебя пачка старая, бумага пожухлая. Но можно попробовать.
Она села напротив.
Глаза — усталые, но ясные. Не грозные, не добрые. Наблюдающие.
— Мне бы… остаться. Ну, хотя бы на пару дней.
— Как объект наблюдения — пожалуйста.
— А если я буду вести себя прилично?
— Тогда выпишу тебе пропуск. На временное пребывание.
Он рассмеялся. Впервые — искренне. Без просьбы.
Ей понравился этот смех. Но она ничего не показала.
— Я помою посуду.
— Не надо. Ты не обязан быть полезным, чтобы быть нормальным.
Он замер. Пауза — длинная.
Он впервые услышал от неё не упрёк, а тонкость.
— Я тогда, может, на балкон выйду? Подышу.
— Только не трогай герань. Она хуже мужчин переносит прикосновения.
Он ушёл, чуть усмехаясь.
Она осталась. Сидела. Смотрела на его кружку. Обычная, белая, с трещинкой у ручки. Та, что осталась после него. Не выкинула — не потому что хранила. Просто не мешала.
В комнате — тишина.
На кухне — звук холодильника.
В голове — никаких обид. Только вопросы. Один за другим.
Кто он теперь? Что он делает тут? Зачем пришёл?
Проверить, осталась ли у неё слабость? Или — чтоб напомнить, кто он был?
Она подошла к балкону.
Он стоял, опершись на перила. Смотрел вниз.
— Там бабка с восьмого в носках по снегу бегает.
— Она каждый год так. Проверяет, жива ли ещё.
— А ты? Проверяешь?
Она кивнула.
— Проверяю, выдержит ли дом чужого человека.
Он обернулся.
— Я чужой?
Она не ответила.
Вечером он сказал:
— Я чувствую себя здесь как в гостях.
— Это не чувство. Это статус.
Он замолчал.
Сидел на диване.
Кутаясь в плед, который раньше был её.
Она убирала кухню.
Без шума. Без слов.
Он подал голос:
— А вдруг получится?
— Вдруг — это в сказках. У нас — по расписанию.
Ключ рядом
— Ты уходишь?
— Да.
— Пакет забери. Мандарины там уже не пахнут, а ты не так уж часто возвращаешься, чтобы тут складировать.
Он кивнул.
Собрал вещи быстро. Без шума.
На нём была та же куртка. Мятая. Но будто села хуже.
— Спасибо. За… ну, за то, что не выгнала.
— Не за что. Это не была щедрость. Это был эксперимент. Я теперь так живу: наблюдаю, делаю выводы.
Он усмехнулся.
— Ну и какие выводы?
— Ты всё ещё думаешь, что возвращение — это подвиг. А я — что тишина важнее объяснений.
Они стояли в коридоре.
Между ними — старый коврик с вытертым узором.
На нём — коробка с пуговицами, ножницы, моток серых ниток.
Просто вещи. Без символов. Хотя раньше они были якорями. Теперь — утварь.
Она достала из ящика ключ.
Протянула.
— Это от задней двери. Если решишь больше не быть идиотом — можешь использовать.
Он взял.
— А если мне захочется войти через парадную?
— Для этого нужен другой ключ. И другие намерения.
Он стоял.
Смотрел.
Потом спрятал ключ в карман.
— Я… подумаю.
— Думай не громко. Тут соседка сверху слышит всё.
Он улыбнулся.
Она — нет.
Он вышел.
Дверь не хлопнула. Просто захлопнулась.
Тихо.
Она не пошла на кухню. Не включила телевизор. Не сняла халат.
Просто стояла. Минуту. Две.
А потом достала ещё ключ от парадной.
Новый. Блестящий. Без бирки.
Повесила рядом с остальными. На крючок.
Он пока без названия. Без предназначения.
Но он есть.
***
Этот рассказ про нас. Напишите в комментах: а что вы бы ответили, если бы он вернулся?
Если вы когда-нибудь стояли у двери с внутренним "не пущу, но пускаю" — подпишитесь.
**