— Зачем эта рухлядь до сих пор у нас? — Олег покрутил в руках креманку с трещиной сбоку.
Я даже не сразу поняла, о чём он. Деревянная лопатка застыла над сковородой.
Креманка с апельсинами
— Тебе места на полке не хватает, да? — произнесла я тихо.
Он молча направился к мусорному ведру. Нажал на педаль. Крышка отозвалась металлическим щелчком.
— Не смей! — вырвалось у меня так резко, что сама удивилась.
Он замер с креманкой над мусором, брови вскинулись домиком.
— Ир, ты чего? Старьё же. Если нужна, купим новую.
— В ней мама приносила мне апельсины в роддом, когда я лежала с твоим сыном. — Я смотрела прямо ему в глаза. — Но ты прав. Хлам.
Олег медленно поставил креманку на стол и молча ушёл в комнату. Гречка начала подгорать, запахло горелым.
Наш обычный вечер. Вещи Олега разбросаны как попало. Носки у батареи. Уставившись в телефон, словно там ответы на все вопросы мироздания.
Тридцать лет брака превратили нашу жизнь в ритуал. Я когда-то готовила ему завтраки с таким трепетом, будто каждый раз это было первое свидание. А теперь просто двигаюсь по накатанной колее. Механически. Без чувств.
— Ужинать! — позвала я, разложив гречку по тарелкам.
Привычка: ему больше, мне меньше. На автопилоте.
— Дашка звонила? — спросил он, садясь за стол.
— В воскресенье приедет.
Олег кивнул и начал есть, наклонившись к тарелке. Его макушка с редеющими волосами блестела в свете лампы. Я смотрела на него и не понимала, как могла когда-то гладить эту голову с нежностью.
— Что с машиной? — спросила, чтобы разбавить тишину.
— В сервис завтра. Опять деньги улетят.
Мы замолчали. Скрежет вилки по тарелке резал слух. Креманка с трещиной стояла между нами, как немой свидетель.
Я вдруг вспомнила себя в той палате. Сок апельсина на пальцах. Мамин шёпот: "Ешь, набирайся сил". Тогда казалось — впереди целая жизнь. Мы построим что-то настоящее.
А сейчас мне пятьдесят три. Смотрю на свои руки и не узнаю их. Где я настоящая? И почему рядом с этим человеком чувствую себя виноватой, даже когда права?
Олег встал из-за стола, вытер губы салфеткой:
— Нормально получилось.
Даже не "спасибо". Даже не "вкусно". Просто "нормально получилось". Как будто еда приготовилась сама по себе.
Он вернулся к телефону, а я — к мытью посуды. И вдруг поймала себя на мысли — креманку он не выбросил. Но извиниться не смог. Она так и осталась на столе. Как напоминание о том, что я давно уже не я. А кто-то другой, кого он не видит по-настоящему.
Мать по умолчанию
— Ты опять его недогрела. — Олег отодвинул тарелку с супом, даже не поднеся ложку ко рту.
Моя рука замерла на полпути с чашкой.
— Ты даже не попробовал.
— Я вижу. — Он постучал ложкой по краю. — Жир застыл.
Поставила кастрюлю на огонь, включила газ. За окном ветки царапали стекло, словно просили впустить. Февраль — месяц, когда даже деревья устали.
— Три дня ходишь как в тумане. — Олег отложил телефон. — Случилось что?
— Заметил? — я встретилась с ним глазами. — Вот это новость.
— Опять начинаешь... — Он дёрнул плечом. — Давай без этих твоих...
— Каких «этих моих»? — Деревянная ложка застучала по дну кастрюли быстрее.
— Сосед вчера дрель просил, я дал, — сменил он тему. — В подъезде встретились, когда ты в магазин ходила.
— Без спроса, да? — вырвалось само.
— А что такого? — Он поднял брови. — Моя вещь.
— Наша. Мы вместе покупали.
На его лице отразилось раздражение, будто укусил кто.
— Ты из-за дрели скандалишь? Серьёзно?
— Не из-за дрели. — Я медленно вытерла руки полотенцем, складка к складке. — Из-за тебя. Ты давно уже живёшь так, будто один в квартире. Я для тебя — часть мебели.
— Ты же мать. — Он откинулся на спинку стула. — Должна понимать такие мелочи. Быть мудрее.
Моё сердце пропустило удар. Кровь отхлынула от лица.
— А если бы ты был моим сыном? — спросила тихо.
— Что?
— Если бы ты был моим ребёнком, я бы тебя не оправдала. — Слова рождались сами, я их не планировала. — И не гордилась бы. Сын, не уважающий мать, не станет хорошим человеком.
Он хмыкнул, не принимая всерьёз. Для него это просто очередной «женский разговор».
— Суп сбегает, — кивнул на плиту.
Я выключила газ. Налила горячий суп в тарелку, поставила перед ним. Он принялся есть, будто ничего не произошло. А внутри меня что-то сломалось и не хотело срастаться.
Ночью не спалось. Лежала. Вспоминала, как двадцать лет назад мой отец кричал: «Ира, он тебя не ценит! Не видишь, что ли?» А я отвечала: «Ты не понимаешь, папа. У него сложный период».
Сколько их было, этих «сложных периодов»? Сколько раз я выгораживала его перед детьми, когда он не приходил на их выступления? «Папа очень любит вас, просто у него работа». А теперь я просто молчу. Защищаю детей от его равнодушия без слов и объяснений.
Утром Олег собирался на работу как ни в чём не бывало. Я подала ему свежую рубашку.
— Ир, ты чего вчера завелась? — спросил он, застёгивая воротник. — Из-за какой-то дрели...
— Не из-за дрели, — повторила я, глядя на его руки. Когда-то они казались мне сильными и надёжными. — Из-за нас.
— Ну хорошо, извини за дрель, — бросил он. — Довольна?
Я не ответила. В голове звучали слова дочери: «Мам, почему ты всё терпишь?». Я тогда объяснила: «Потому что семья важнее».
Какая же я была дура. Это не семья. Это клетка, которую я сама для себя построила. И ключ от неё всегда был у меня в руках.
Неожиданная встреча
— Ирочка! Постойте!
Пакеты врезались в ладони. Я обернулась.
Вера Сергеевна, мать Олега, спешила через двор. Пальто нараспашку, несмотря на мороз. В руке авоська с чем-то круглым.
— Вот так встреча, — вырвалось у меня.
Свекровь переводила дыхание. Щёки пылали, будто нарумяненные.
— Ир, разговор есть. Минутку только.
Я замешкалась. Полгода не виделись — с тех пор как Олег с ней разругался из-за дачного участка.
— Присядем? — Я кивнула на скамейку под козырьком.
Снег поскрипывал под ногами. Февральский воздух прозрачный, колкий.
— Олежка вчера звонил. — Она опустилась на лавку. — Говорит, ты какая-то сама не своя стала.
«Сама не своя» — надо же.
— А какая я должна быть? — спросила тихо.
— Да не придирайся к словам. — Она поморщилась. — Я ж не осуждать пришла. Он волнуется.
— Волнуется, — повторила я. Слово казалось незнакомым, будто на другом языке.
Мимо прошла соседка сверху — та, что разводится. Окинула нас взглядом, полным любопытства.
— Он у меня всегда... — Вера Сергеевна запнулась, подбирая слово. — Особенный был. Нежный. Только скрывал всегда.
— Нежный? — переспросила я.
— Ранимый. — Она поправила шарф. — Только не показывал никогда.
— Что ещё он скрывал?
— Да всё! — Она всплеснула руками. — Даже домашние тапочки в детстве. Засунет под диван, чтоб не убирать на место. А потом: «Мама, я не брал, не видел, не знаю».
Я смотрела на неё другими глазами. Не грозная свекровь — просто женщина, уставшая от собственного сына раньше, чем я от мужа.
— Он не плохой человек. — Она тронула мою руку. — Просто такой.
— Какой — «такой»?
— В отца. — Она тут же осеклась. — Да что теперь об этом.
Дворник Михалыч шаркал лопатой по дорожке. Звук царапал слух.
— Вы ему всё прощали? — спросила я напрямик.
— А куда деваться? — Она пожала плечами. — Материнская доля — прощать.
И меня вдруг как током ударило. Вот оно что. Вот откуда всё идёт. Из этого женского «прощать и терпеть». Из этой бесконечной эстафеты уступок, которую мы передаём из поколения в поколение.
— А вы счастливы? — вырвалось у меня.
Она моргнула растерянно.
— Что за странные вопросы? При чём тут счастье? Я просто хотела сказать... Ну, помиритесь. Жизнь-то коротка.
— Мы не ссорились. — Я поднялась, подхватывая пакеты. — Просто я больше не хочу быть тапочком под диваном.
В её глазах мелькнуло что-то. Испуг? Уважение?
— Что ты задумала, Ира?
— Ничего плохого. — Я улыбнулась. — Просто хочу перестать исчезать.
— В авоське банка. — Она кивнула на свою сумку. — Вишнёвое. Он любит.
Я взяла сетку. Банка приятно оттягивала руку — тяжёлая, домашняя.
— Спасибо. Передам.
Она поднялась и медленно пошла к остановке. Маленькая, сгорбленная. Я смотрела ей вслед и думала: прощение — это вера, в которую нас обращают с детства. Только эта вера не даёт чудес. Только обещания, что когда-нибудь всё станет лучше.
Я слишком долго верила.
Кружка с надписью
Я стояла перед шкафом с коробкой в руках. Не просто вещи собирала — атмосферу. Вынимала из жизни всё, что отдавало фальшью.
Олегова рубашка в мелкую клетку. Зарядка от его старого телефона. Кружка с надписью «Лучший папа — это я».
Покрутила её в руках. Даша подарила на день рождения, когда ей было двенадцать. Сколько лет назад? Семнадцать?
— По акции купили, наверное, — сказала я вслух. — И то — не ты выбирал.
Я помнила, как мы с дочкой ходили по магазину. Она так серьёзно выбирала подарок. А он даже не заметил надпись, просто начал пить из кружки.
Звук ключа в замке резанул слух. Я быстро задвинула коробку под кровать. Ещё не время.
— Ты дома? — крикнул Олег из прихожей.
— Да.
Он вошёл в комнату, на ходу развязывая галстук.
— Устал как собака. На работе дурдом.
Я кивнула, продолжая складывать бельё в стопку. Он подошёл к шкафу, достал домашние брюки.
— Ты чего не спрашиваешь? — удивился он.
— О чём?
— Ну как дела на работе, что случилось.
— А тебе важно, чтобы я спросила?
Он замер с брюками в руках.
— Ты опять начинаешь?
— Я не начинаю, — ответила спокойно. — Я заканчиваю.
— В смысле? — Он нахмурился. — Чего ты опять загоняешься? Ты же не будешь делать глупости?
Я посмотрела на него долгим взглядом. Интересно, что он считает глупостями? Развод? Уход? Или мои попытки дышать полной грудью?
— Не буду, — ответила наконец. — Я просто выхожу из роли.
— Из какой ещё роли? — Он усмехнулся.
— Из статистки. Из жены «по умолчанию».
Он смотрел на меня, как на инопланетянку. В его глазах читалось: что на неё нашло?
— Ты чего такая странная последние дни? — Он подошёл ближе. — Случилось что-то?
— Да, — кивнула я. — Я проснулась.
— Ир, ты меня пугаешь.
— Правда? — Я почти улыбнулась. — А я тридцать лет боялась.
— Чего ты боялась? — Он выглядел искренне озадаченным.
— Что ты уйдёшь. Что я останусь одна. Что дети будут страдать.
Он сел на край кровати. Под его весом коробка скрипнула.
— Что там? — спросил он, наклоняясь.
— Твои вещи. Которые я хочу вынести из нашей спальни.
Он дёрнул коробку на себя. Сверху лежала та самая кружка.
— Ты что, меня выселяешь? — Его голос стал резким.
— Нет. Просто хочу спать спокойно.
— А сейчас ты не спишь спокойно?
Я покачала головой.
— Нет. Потому что рядом человек, который не видит меня.
Он вскочил.
— Я тебя не вижу? Я?! Я тридцать лет с тобой живу! Я семью содержу! Я...
— Ты живёшь со мной. Но ты меня не видишь.
— Что за бред?
— Это не бред. Это правда.
Он стоял посреди комнаты, растерянный и злой. Ему всегда казалось, что я никуда не денусь. Что буду рядом, как мебель, как часть интерьера, как должное.
А я уже не была здесь. Я уходила — не из дома, не из семьи. Из роли, которую играла слишком долго.
— Ты же не всерьёз, — сказал он наконец. — Это у тебя такое настроение. Пройдёт.
— Настроение пройдёт, — согласилась я. — А решение останется.
— Какое ещё решение?
Я посмотрела ему прямо в глаза.
— Быть собой. Даже если тебе это не нравится.
Он поджал губы.
— Кто-то тебе голову морочит? Подружки твои? Сериалы эти дурацкие?
— Нет, — покачала я головой. — Ты.
Своими словами
— Мам, ты что-то натворила?
Дашка изучала меня через стол, обхватив чашку обеими руками. На кончиках пальцев следы краски — снова рисовала до ночи. В двадцать девять всё ещё верит, что искусство меняет мир.
— С чего взяла? — я отпила глоток.
— Среда. Рабочий день. Два часа. Ты вытащила меня из мастерской. — Она подалась вперёд. — Такого не было никогда.
Я улыбнулась. Моя дочь. Видит то, чего отец не замечал тридцать лет.
— Твой отец решил, что я сошла с ума.
— Почему?
— Перестала спрашивать про его дела. Перенесла вещи в другую комнату. Объявила, что больше не готовлю на всех.
Дашка поперхнулась, глаза округлились.
— Мам... — она понизила голос. — Ты от него ушла?
— Нет. — Я выдержала паузу. — Я осталась. Просто — с собой.
Она замерла с чашкой у губ. Во взгляде что-то новое, будто впервые увидела во мне женщину, а не картонку под названием "мать".
— Ты всю жизнь казалась мне таким... монументом, — призналась она.
— Монументом?
— Непоколебимой. Всё терпишь, всё прощаешь, никогда не жалуешься.
— И это хорошо?
— Я думала — да. — Она отставила чашку. — А потом начала встречаться с Кириллом и поняла, что повторяю тебя. Делаю вид, что всё хорошо, когда внутри всё горит.
Меня будто окатили ледяной водой. Неужели моя дочь видела все эти годы, как я задыхаюсь в фальши? И считала это примером для подражания?
— Я не была монументом, — покачала головой. — Просто исчезала по частям. Как песочная фигура под волной.
— А что теперь будет?
— Понятия не имею. — Я развела руками. — Может, он наконец увидит меня настоящую. Может, уйдёт. А может, мы заново научимся быть вместе.
— Не страшно?
— Ещё как. — Я кивнула. — Но продолжать исчезать страшнее.
Дашка смотрела так, словно впервые видела. Потом выпалила:
— Если мой когда-нибудь станет таким — дай мне пинка сразу.
— Даже не сомневайся, — я подмигнула. — Ещё до того, как ты заметишь.
Мы расплатились и вышли. Февраль заканчивался. Воздух пах талой водой и чем-то новым.
— Ты не жалеешь? — спросила дочь, когда мы шли к метро.
— О чём?
— О тридцати годах с ним.
Я задумалась, глядя на проезжающие машины.
— Нет. Без этого не было бы вас с братом. И меня такой, какая я сейчас.
— А какая ты сейчас?
Я остановилась. Посмотрела на дочь — копию себя тридцать лет назад, только сильнее и увереннее.
— Женщина, которая наконец-то дала себе право на собственный голос.
Она порывисто обняла меня прямо посреди улицы. Шепнула в ухо:
— Ты крутая. Всегда была.
Всю дорогу домой её слова звенели во мне. Дочь гордится не моим терпением, а моей смелостью начать заново. Не тем, что я несла свой крест тридцать лет. А тем, что наконец его сбросила.
Я прожила эти годы не зря.
Потому что научилась говорить своими словами.
И теперь могу научить этому дочь.
***
Если этот рассказ зацепил вас — значит, вы тоже что-то подобное чувствовали. Напишите в комментариях.
Подписывайтесь.
Спасибо, что читаете и чувствуете вместе со мной.
***