У вас бывало так: несёте еду мужу — а он уже сыт… другой? И ты вроде всё понимаешь, но суп в пакете продолжает жечь пальцы. Потому что не он ушёл. Ты — осталась.
Банка, халат и обнимашки
– Фамилия?
– Давыдова. Валентина Сергеевна.
– К кому?
– К мужу. Я... халат привезла. И еду.
Девушка за стеклом не глянула. Била по клавишам — без эмоций. Словно в этот коридор приносят не заботу, а багаж с вокзала.
Валя стояла, как стояла. Сумку не отпускала — ту самую, красную, с порванной ручкой и нашитой пуговицей вместо замка. Пакет с едой тёплый, даже через ткань обжигал пальцы. Значит, не остыл. Значит, спешила.
– Посещения с двенадцати. Присаживайтесь пока.
Валя села на скамейку у окна. В коридоре тянуло хлоркой, но ей отчего-то пахло старой простынёй. Той самой, с цветами, которая вечно сбивалась ночью с матраса. Они с Сергеем никогда не покупали «наборы», бельё было по отдельности. Как люди: вроде вместе, а с разным рисунком.
И тут он появился.
Сергей.
Шёл не спеша. Не сгорбленно, как вчера, когда его увозили, а бодро. Рядом — женщина. Младше. В кардигане цвета сирени. Она коснулась его плеча, и он обнял её. Просто. Спокойно. Как будто давно.
Валя не шелохнулась.
Тело ничего не почувствовало. Ни боли. Ни злости. Только внутреннее: это кто? и как давно это уже кто-то?
Сергей что-то сказал той женщине. Засмеялись. Тихо. По-домашнему.
Значит, теперь так?
Валя поднялась. Халат в пакете сместился, край выскользнул — она подправила. Как будто именно это сейчас было важно.
Вышла молча.
На остановке — соседка Надежда Алексеевна. Глянула — и сразу отвела глаза. Хотела сказать что-то про капусту, как всегда, но промолчала. Уловила. Старуха чувствовала людей лучше, чем врачи — запах беды или свободы.
Дома Валя открыла холодильник. Поставила суп на верхнюю полку. Не остыл. Или уже остыл, но всё ещё казался тёплым, потому что привезён с мыслью «ему надо». С ложкой заботы. С крошкой надежды.
Банка горчицы — та самая, что стояла на третьей полке много лет. Никто не ел. Даже не вспоминали. Просто была. Как и она — много лет на третьей полке жизни.
Он выбрал тепло. Только не моё. И не дом. Наверное, халат можно оставить себе.
Сосиски с горчицей и немного правды
– Я видела его, Валя, — Лена, кассирша, почти шептала, не глядя, сканируя пачку фасоли.
– Где?
– В «Пятёрочке». Он с ней... батон делили. Смеялись, будто в комедии. Тебя б только там не хватало.
Валя стояла молча. Руки держали пакет, как держат сумку в автобусе — не подумав, зачем и куда.
– Ты чего молчишь? Хочешь, я его побью? – Лена усмехнулась. – Или сосисками закидаю.
– Какими?
– Вот этими. По акции. Две пачки по цене одной. Возьми. Они жирные, как твой Серёжка.
– Я не голодная, – тихо. Но рука тянется к сосискам. Потому что привычка сильнее голода.
– Ты знаешь, что делать? Сваришь сосиски. С горчицей. Сядешь у окна. А потом — выкинешь его кастрюлю с супом. Без истерик. Просто поставишь в пакет и вынесешь. Всё.
На кассе Валя встретила мужчину. Не из её жизни — просто случайный человек. Шапка с ушами, газета в руках, запах табака.
– Вы сдачу забыли, — сказал он и положил монетку на ладонь.
Тепло монеты — как будто кто-то случайно прикоснулся и остался.
– Спасибо.
– На здоровье.
Валя вышла. Села на лавку. Пакет поставила рядом. В нём сосиски. Горчица. Хлеб. Как будто набор новой жизни.
Сергей позвонил вечером. Его голос звучал... не как раньше. А как будто кто-то повторяет фразы, выученные по бумажке.
– Ты не так поняла. Мы случайно встретились. Просто говорили.
– Поняла я всё правильно, Серёжа. Не волнуйся.
Пауза. Тишина. Он снова начал:
– Ты обижаешься?
– Нет. Я суп оставила. На верхней полке. Он не испортился. Как и я.
И сбросила звонок.
Она сварила сосиски. Осторожно. Чтобы не лопнули. Добавила горчицы. И вдруг поняла: впервые за много лет ест не потому что надо, а потому что хочет. Сама.
Свобода, оказывается, может пахнуть мясом и немного — горчицей.
Подъездная правда
– Свет бы вкрутила. В подъезде темно, как в подвале, — Надежда Алексеевна стояла в дверях, придерживая косяк локтем.
– А мне хватает, — Валя не обернулась, продолжая раскладывать по полкам продукты. – Я теперь здесь одна. Света немного, и тени — свои.
Соседка вошла. Присела на табурет. Тихо. Без расспросов. Просто села, как села бы рядом с уставшей. Не с брошенной — с проснувшейся.
– Вчера сын приходил, — сказала Валя. – Сел, как обычно, ближе к балкону. Спросил, будет ли уха.
– И?
– Я сказала: нет. Он сказал: «понятно». И ушёл.
На кухне было тепло. Варилась гречка. Без соли. Без вкуса. Просто. Чтоб было что-то горячее.
– Ты злишься?. – спросила Надежда Алексеевна, глядя в окно.
– Нет. Я просто… отпускаю. Молча. Без пакета с вещами в коридоре. Без крика. Просто поняла, что хватит жить на запасах чужих обещаний.
Соседка тихо кивнула.
– А что ты теперь будешь делать?
– Посуду перемою. Кровать переставлю. Светильник заменю.
– Серьёзно?
– Очень. Хочу, чтобы подушка больше не лежала там, где он храпел.
Они молчали. Чайник не кипел, радио не играло, даже кот с коврика исчез куда-то. Тишина стояла крепкая, как бетон между этажами.
– Ты ведь сильная, Валя.
– Нет. Я просто устала притворяться, что мне всё подходит. А теперь — не подходит. И всё.
На дверце холодильника — магнит с кривой надписью: «Счастье не ждут. Его открывают и едят, пока тёплое». Валя сорвала магнит. Бросила в ящик с хламом. С ним же — старые чеки и колпачки от фломастеров.
– Ты теперь другая, – заметила Надежда Алексеевна.
– Нет. Я просто больше не подстраиваюсь.
Соседка встала, по пути поправив цветок на подоконнике.
– Если что, я рядом. Но лучше, чтоб и правда — не надо.
– Спасибо.
– Ты выглядишь… тише.
– Потому что внутри больше не шумит. Ни «почему», ни «может, вернётся».
Дверь закрылась без щелчка. Валя осталась одна. И впервые это слово не звучало как приговор.
Одна — это когда в квартире ровно дышится. И никто не мешает переставить стул, если тебе так удобно.
Смс и тишина
– Ты всё не так поняла
Сообщение пришло утром. Без точки. Без имени. Как будто с чужого номера. Как будто кто-то подслушал её мысли и решил поправить.
Валя не ответила. Положила телефон обратно на подоконник — и глянула в окно. Сугробы. Серый автобус. Чей-то платок, забытый на ветке. Всё на месте. Всё — чужое.
Интересно, что он думает? Когда пишет такие фразы? Что она сидит с кружкой в руках и ждёт. Вот, объясни мне, давай я снова стану мягкой?
– Я запутался, — второе сообщение. Быстро. Как будто боялся, что она не продолжит диалог.
Она не продолжила. Просто не начала. Потому что туда, где она была раньше, возвращать нечего.
Запутался он. В ком? В себе? Или в том, что так легко оказалось — уйти?
Телефон лежал беззвучно. Она выключила вибрацию. Не хотела, чтобы он трогал её даже звуком. Пусть будет полная тишина. Абсолютная.
Она подошла к раковине. Открыла кран. Вода текла туго, как сдержанные слёзы.
Слёзы, которых больше не будет. Не потому что не больно, а потому что неинтересно.
Это же и есть конец — когда даже злость не встаёт с дивана.
Зашла Надежда Алексеевна. Не спросила, как дела. Просто поставила на стол банку маринованных кабачков.
– Откроешь — попробуй. Там чеснок.
– Спасибо. Чеснок, значит.
– Сильная вещь, чеснок. Всё расставляет по местам.
Они сидели молча. Две женщины. Разных эпох, но одного мира — в котором женщины слишком часто «понимают», и слишком долго не отпускают.
– Ты ещё любишь его?
– Нет, — ответила Валя. И удивилась, насколько легко это прозвучало.
После ухода соседки Валя переставила кровать. Не из каприза. Просто не хотела больше спать спиной к той стене, к которой он когда-то прислонял ладонь.
На подоконнике — телефон. Без сигнала. Без ожидания. Без неё.
Когда тишина больше не давит — это уже не одиночество. Это воздух.
Рынок и скамейка
– Валя, ты чего такая ровная стала? Не дергаешься совсем, – спросила продавщица, заворачивая пучок укропа в газету.
– Видимо, у меня теперь другой климат, – ответила Валя и протянула мелочь.
Рынок жил, как всегда: запахи, выкрики, пластиковые пакеты, что шуршат, как разговоры на кухне. Люди спешили. Она – нет.
Теперь она никуда не спешила.
Укроп, два яблока, немного фасоли. Всё по чуть-чуть. На одного.
Она вышла к скамейке у остановки. Знакомая, облезлая, но сегодня будто другая. Села. Рядом — мужчина в телогрейке. Не молодой, не старый. С газетой и ушами, торчащими из-под вязаной шапки.
– У нас в стране, знаете, всё пишут красиво. А на деле — как ботинки после лужи, – буркнул он и перевернул страницу.
– И что тогда? Ходить босиком?
Он усмехнулся.
– А можно не читать. Просто смотреть по сторонам. Или вот – на лавочке посидеть. С людьми. Или без.
Она кивнула. Без обязательств. Без «как вас зовут» и «а вы местный?». Просто присутствие. Как лёгкий плед – не согревает, но и не мешает.
Он встал.
– Ну, бывай. Без морали.
– И вы, – отозвалась Валя, не уточняя, куда он. Вроде и не важно.
Осталась одна. Но уже не та одна.
Из пакета выглядывал укроп – зелёный, дерзкий. Как-то не кстати живой.
Раньше она жила в мире, где всё надо было «успеть». Сварить. Смолчать. Привезти халат. Теперь — можно просто посидеть.
Достала телефон. Открыла переписку с Сергеем. Пусто. Без новых сообщений, без привета, без попытки исправить.
Набрала:
«Я здесь. Не жду. Не злюсь. Не возвращайся. Мне теперь удобно в своём кресле».
Прочитала. Улыбнулась. И удалила.
Некоторые слова нужны только для себя. Чтобы отпустить. Даже если никто их не слышит.
Поднялась, взяла сумку. Шла неторопливо. Не назад. Не вперёд. Зато — без чужого маршрута.
***
Поделитесь, вы тоже когда-нибудь оставались наедине с холодильником и новыми мыслями? Где у вас случился тот перелом — у кастрюли, на рынке, у двери? Комментарии тут — не просто слова, а зеркало чужих «а я ведь тоже…»
Можно отблагодарить чем угодно. Спасибо, что читаете — для вас и пишу.
Если этот рассказ зацепил вас сильнее, чем резинка от халата - подпишитесь.
***