— Илья, ты вообще видел, сколько с карты сняли? — Кира почти шипит, наклоняясь ко мне через стол. Её вилка с куском салата зависает в воздухе, глаза горят, как фонари в тумане.
Ресторан гудит вокруг: звон бокалов, смех за соседним столиком, официант с подносом, ловко лавирующий между стульями. А я сижу, уставившись в телефон, и чувствую, как внутри все холодеет.
— Сколько? — спрашиваю, хотя уже знаю, что цифра будет не из приятных. Уведомления от банка начали сыпаться еще утром, но я все тянул, не открывал. Думал, разберусь дома. Ага, как же.
— Сто семьдесят тысяч, Илья! За три дня! — Кира роняет вилку на тарелку, та звякает, и парочка за соседним столиком оборачивается. — Это что, твоя мама опять решила, что она олигарх?
Я молчу. В горле ком, а в голове — карусель из мыслей. Ирина Семеновна. Моя мать. Женщина, которая считает, что деньги на карте — это как вода в кране: всегда течет, если покрутить.
Дал ей доступ к счету месяц назад. Думал, ну что такого? Пенсия у нее маленькая, пусть порадуется, купит что-нибудь. А она… она, похоже, решила, что это ее личный билет в красивую жизнь.
— Я поговорю с ней, — бормочу, глядя в тарелку с недоеденным стейком. Кира фыркает.
— Поговоришь? Илья, ты уже сто раз говорил! Она же не просто потратила, она… — Кира замолкает, подбирая слова, и я вижу, как ее пальцы сжимают край салфетки. — Она нас обокрала, понимаешь?
Я киваю, но внутри все кипит. Обокрала. Слово тяжелое, как кирпич. Моя мать — вор? Нет, не так. Она просто… не понимает. Или не хочет понимать. И я сам виноват. Сам дал ей эту чертову карту.
***
Мама всегда любила жить красиво. Когда я был мелким, она таскала меня по магазинам, покупала себе платья, туфли, духи с названиями, которые я не мог выговорить. Отец тогда зарабатывал неплохо, но все равно ворчал:
«Ирина, ты когда-нибудь остановишься?»
Она только смеялась, поправляла волосы и говорила:
«Жизнь одна, Сережа, надо брать от нее все».
Отец умер десять лет назад, деньги кончились, а мамина привычка «брать все» никуда не делась.
Я тогда уже жил с Кирой, снимали двушку в центре города, копили на ипотеку. Мама звонила каждый месяц: то ей на лекарства не хватает, то на коммуналку, то «Илюша, я же не могу в старом пальто ходить».
Я переводил, сколько мог. Кира молчала, но я видел, как она хмурится, когда приходили уведомления о переводах. А потом мама сломала ногу. Лежала в больнице, плакала в трубку:
«Илюша, я одна, мне так тяжело».
И я, дурак, решил, что доступ к карте — это проще, чем каждый раз переводить. Дал ей вторую карту, привязанную к моему счету. «Только на нужное, мам», — сказал я. Она кивнула, улыбнулась, а я поверил.
***
— Ты ей звонил? — Кира смотрит на меня, пока мы идем к машине. Вечер холодный, фонари бросают желтые пятна на асфальт, и наши шаги отдаются эхом в пустом дворе.
— Нет еще, — признаюсь. — Хотел сначала с тобой обсудить.
— Обсудить? — Она останавливается, поворачивается ко мне. — Илья, тут нечего обсуждать! Она потратила наши деньги! На что, ты вообще знаешь? Я видела выписку: бутики, кафе, билеты в Турцию, черт возьми! Она с Надей своей, что ли, по курортам катается?
Надя — мамина подруга, такая же любительница «жить красиво». Они с мамой как два урагана: встречаются — и все, жди разрушений. Я представляю, как они сидят в каком-нибудь кафе на набережной Антальи, пьют коктейли, хохочут, а счет приходит на мою карту. Желудок сжимается.
— Я разберусь, — говорю, открывая дверь машины. Кира садится с расстроенным взглядом.
— Разберись, Илья. Потому что я не собираюсь молчать.
Дома пахнет кофе и Кириным парфюмом. Она уходит в спальню, хлопнув дверью, а я сижу на кухне, глядя на телефон. Надо позвонить. Надо, но пальцы будто свинцовые.
Вместо этого звоню Олегу. Он мой друг еще со школы, всегда знает, что сказать. Или хотя бы как поднять настроение.
— Привет, Леха, — Олег отвечает после второго гудка. — Чего такой хмурый?
— Откуда знаешь, что хмурый? — пытаюсь пошутить, но голос выдает.
— Да по тебе всегда слышно. Рассказывай, что стряслось.
Я рассказываю. Про маму, про карту, про сто семьдесят тысяч. Олег слушает, иногда хмыкает, а потом выдает:
— Бери карту назад, Илюха. Иначе она тебя до трусов разденет. Твоя мама — как казино: поставил рубль, потерял миллион.
— Не могу я просто так забрать, — говорю, теребя ложку на столе. — Она же обидится. Скажет, что я ей не доверяю.
— А ты доверяешь? — Олег смеется, но смех горький. — Слушай, я понимаю, она твоя мать. Но если ты не поставишь точку, Кира тебя сожрет. И я ее пойму.
Я молчу. Олег прав, но от этого не легче. Мама — это как якорь: тянет на дно, но отцепить страшно, вдруг без него унесет в открытое море.
На следующий день еду к маме. Она живет в старой хрущевке, на пятом этаже без лифта. Дверь открывает в ярко-розовом халате, волосы уложены, как будто она собралась на бал. В квартире пахнет ее духами и чем-то сладким, вроде ванильного печенья.
— Илюша, ты без звонка! — улыбается, но я вижу, как ее глаза бегают. Она знает, зачем я пришел.
— Мам, нам надо поговорить, — говорю, снимая куртку. Она суетится, предлагает кофе, но я качаю головой. — Про карту.
Ее улыбка меркнет, как лампочка перед тем, как перегореть.
— Что про карту? — голос становится тоньше, почти детский. — Я же ничего такого…
— Мам, ты потратила сто семьдесят тысяч. За три дня. Это наши с Кирой деньги. Мы на ремонт копили.
Она садится на диван, складывает руки на коленях. Молчание тянется, как резина, и я слышу, как тикают часы на стене.
— Илюша, я же не для себя, — наконец говорит она. — Я с Надей ездила, она так просила… И потом, я же заслужила! Всю жизнь для тебя пахала, а теперь что, мне и отдохнуть нельзя?
Я чувствую, как кровь стучит в висках. Всю жизнь для меня? Да, она меня растила, но пахала? Она тратила, пока отец вкалывал, а я в школе считал копейки на проезд.
— Мам, ты понимаешь, что это не твои деньги? — говорю, стараясь держать голос ровным. — Ты не спросила. Ты просто взяла.
— А что, мне теперь у тебя разрешения спрашивать? — она вскакивает, халат развевается, как флаг. — Я твоя мать, Илья! Я не какая-то там…
— Мам, хватит! — перебиваю, и мой голос звучит громче, чем я ожидал. — Ты потратила наши деньги! На курорты, на шмотки, на кафе! Мы с Кирой теперь в долгах!
Она смотрит на меня, глаза блестят, но я не уверен, от слез или от злости.
— Ты неблагодарный, — шипит она. — Я для тебя все, а ты… ты с этой своей Кирой против меня!
— Не трогай Киру, — говорю, и внутри все дрожит. — Это ты виновата. И я забираю карту.
Я жду, что она закричит, кинется ко мне, но она просто садится обратно, отворачивается к окну. Тишина режет, как нож.
Дома Кира встречает меня взглядом, который мог бы пробить стену.
— Ну? — спрашивает, стоя у плиты. На сковороде шипит картошка, запах заполняет кухню.
— Забрал карту, — говорю, ставлю чайник. — Она орала, плакала, но я не вернул.
Кира кивает, но я вижу, что она все еще злится.
— Илья, это не конец, — говорит она, мешая картошку. — Она снова начнет. Будет звонить, давить на жалость. Ты готов к этому?
Я молчу. Готов ли я? Не знаю. Мама — это как буря: ты можешь закрыть окна, но она все равно найдет щель. И все же я чувствую, как что-то внутри меняется. Я больше не хочу быть тем, кто всегда уступает, кто платит за чужие мечты.
— Что-нибудь придумаю, — говорю, глядя на Киру.
Ночью я сижу на балконе, пью пиво. В голове крутятся мысли, как старые пластинки. Мама звонила дважды, я не ответил. Олег прислал сообщение: «Держись, брат».
Кира спит, а я думаю, что, может, это и есть взросление — научиться говорить «нет» даже тем, кого любишь. И все же где-то глубоко внутри тлеет искра вины. Как уголь, который не гаснет, сколько воды ни лей. Но я знаю: если не потушить его сейчас, он сожжет все, что я строил.
Утро начинается с запаха кофе и тишины, которая кажется слишком громкой. Кира уже ушла на работу, оставив записку на холодильнике: «Позвони Олегу, он вчера звонил».
Я сижу за столом, кручу в руках кружку, а телефон пиликает — мама снова пишет. Пятое сообщение за ночь.
«Илюша, как ты можешь так со мной? Я же твоя мать».
Я не открываю, но каждое слово жжет, как уголь, упавший на кожу.
Вчерашний скандал с мамой все еще гудит в голове, как эхо в пустом коридоре. Я думал, что забрать карту — это конец, но, похоже, это только начало. Она не из тех, кто просто сдается. Ирина Семеновна — как река: если преградишь путь, она найдет другую дорогу, размоет берега, затопит все вокруг.
К обеду еду к Олегу. Он работает в автосервисе, всегда пахнет машинным маслом и носит футболки с дурацкими надписями. Сегодня на нем черная майка с надписью «Живи быстро, люби медленно». Увидев меня, он вытирает руки тряпкой и кивает на пластиковый стул у стены.
— Ну что, герой, как дела на семейном фронте? — ухмыляется, но глаза серьезные.
— Мама пишет, — говорю, садясь. — Проклинает, плачет, требует вернуть карту. Кира молчит, но я вижу, что она на взводе. Не знаю, как это разгребать.
Олег присвистывает, открывает бутылку воды, делает глоток.
— Слушай, Илюха, я тебе сразу сказал: твоя мама — как черная дыра. Засасывает все, до чего дотянется. Ты сделал правильно, что забрал карту. Теперь держись. Она будет давить, пока не сдашься.
— Не сдамся, — говорю, но голос звучит неуверенно, и Олег это слышит. Он качает головой.
— Тогда готовься к войне. Она же не одна, у нее эта Надя, как генерал в юбке. Они вдвоем тебя в порошок сотрут, если не будешь жестким.
Я киваю, но внутри все скручивается. Надя. Мамина подруга, с ее громким смехом и привычкой говорить так, будто весь мир ей должен. Я помню, как они с мамой сидели у нас в гостях пару месяцев назад. Надя хвасталась новым кольцом, а мама вздыхала: «Эх, Илюша, если б у меня были такие деньги…» Тогда я только посмеялся. А зря.
Дома Кира встречает меня с ноутбуком на коленях. Она сидит на диване, волосы собраны в неряшливый пучок, глаза прищурены. Я знаю этот взгляд — она что-то нашла.
— Илья, сядь, — говорит, и ее голос как натянутая струна. Я сажусь, сердце колотится.
— Что?
— Я проверила выписку еще раз. Твоя мама не просто тратила. Она переводила деньги. На счет какой-то Надежды Петровны. Пятьдесят тысяч. Это что, ее подружка?
Я чувствую, как пол уходит из-под ног. Переводы? Мама не просто покупала шмотки и коктейли, она… что, спонсировала Надю? Или это они вместе так развлекались?
— Ты уверена? — спрашиваю, хотя знаю, что Кира не ошибается. Она кивает, поворачивает ноутбук ко мне. На экране — банковская выписка, черным по белому: переводы, покупки, счета из ресторанов. Сто семьдесят тысяч — это только вершина айсберга.
Кира захлопывает ноутбук, смотрит на меня.
— Илья, это уже не просто безответственность. Это… это мошенничество.
Слово падает, как камень в воду, и круги расходятся по моей голове. Мошенничество. Моя мать — преступница? Нет, нет, это слишком. Она просто… потеряла контроль. Или нет?
— Я поговорю с ней, — говорю, но голос дрожит. Кира качает головой.
— Илья, говорить бесполезно. Она не слушает. Нам надо что-то делать. Может, в банк пойти? Или… я не знаю, в полицию?
— В полицию? — я вскакиваю, чуть не опрокинув кружку. — Кира, это моя мама! Ты что, хочешь ее посадить?
— А ты хочешь, чтобы мы остались без денег? — она тоже встает, и мы стоим друг напротив друга, как два бойца на ринге. — Илья, я понимаю, она твоя мать. Но она нас обворовала. И не просто нас — наши планы, нашу будущую квартиру, все, ради чего мы пахали!
Ее голос срывается, и я вижу, как ее глаза блестят. Кира редко плачет, но сейчас она на грани. Я хочу обнять ее, но что-то меня останавливает. Может, страх, что она оттолкнет. Может, вина, что это я во всем виноват.
Вечером еду к маме. Не звоню, не предупреждаю — знаю, что она найдет способ отвертеться. Поднимаюсь на пятый этаж, задыхаясь не от ступенек, а от мыслей. Что я скажу? Как заставить ее понять?
Она открывает дверь, и я едва узнаю ее. Без макияжа, без укладки, в старом сером свитере. Глаза красные, но не от слез — от злости.
— Пришел добить? — шипит она, не пуская меня дальше порога. — Мало тебе, что карту отобрал?
— Мам, зачем ты перевела Наде пятьдесят тысяч? — спрашиваю я.
Она долго молчала. И смотрела на меня со страхом.
— Это… это не твое дело, — наконец выдавливает она. — Я хотела помочь подруге. У нее долги, ты же знаешь, как это…
— Мам, это были наши деньги! — я почти кричу, и она отступает назад, будто я ее ударил. — Ты брала без спроса, переводила без спроса! Ты понимаешь, что это… это противозаконно?
— Илюша, я не хотела, — шепчет она. — Я думала… я верну. Надя обещала вернуть. Мы просто хотели пожить немного, как люди…
Я молчу. Хочу кричать, хочу уйти, но стою, как вкопанный. Пожить как люди. Эти слова — как нож. Она всегда так говорила, когда отец ругался из-за ее трат. Когда я отдавал ей свои первые зарплаты. Когда Кира молчала, но я видел, как ей больно.
— Мам, ты должна вернуть деньги или мы примем меры — говорю я со злостью.
Она посмотрела на меня, как на чужого.
— Ты что, мне угрожаешь? — спрашивает она с удивлением.
— Я пытаюсь спасти нас всех, — говорю и ухожу, не оглядываясь. Потому что если оглянусь, то, может, не выдержу.
Дома Кира ждет меня на кухне. На столе — две кружки с кофе, но она к своей не притрагивается. Я рассказываю, что было, и она слушает, не перебивая. Когда я замолкаю, она берет меня за руку.
— Илья, я не хочу, чтобы ты выбирал между мной и ею. И давай думать, как будем себя защищать — говорит она тихо.
Я киваю. Она права, и я это знаю. Но внутри все рвется, как старая ткань. Мама — это моя кровь. Но Кира — мое будущее. И я не могу потерять ни то, ни другое.
— Мы пойдем в банк завтра, — говорю наконец. — Посмотрим, что можно сделать. Может, заблокировать переводы, заморозить счет. Я не хочу… не хочу доводить до полиции.
Кира кивает, и я вижу, как ее плечи чуть расслабляются. Она сжимает мою руку, и я чувствую тепло ее пальцев. Впервые за день мне кажется, что мы не тонем.
Ночью не сплю. Лежу, смотрю в потолок, слушаю, как Кира дышит рядом. В голове — мама, ее красные глаза, ее слова: «Пожить как люди».
И я думаю, что, может, это и есть моя ошибка. Я хотел дать ей эту жизнь, но не научил ее ценить то, что есть. И теперь я плачу за это. Мы все платим.
Утро в банке пахнет бумагой и дезинфектором. Мы с Кирой сидим перед менеджером — молодой парень в строгом костюме, который смотрит на нас с сочувствием, но говорит сухо, как будто заучил текст. Я рассказываю про маму, про переводы, про сто семьдесят тысяч, которые растаяли, как снег в апреле. Кира молчит, только иногда касается моей руки под столом, и это единственное, что держит меня на плаву.
— Мы можем заморозить счет и открыть новый, — говорит менеджер, постукивая ручкой по папке. — Но вернуть деньги… это сложнее. Если ваша мать действовала с вашего согласия, то формально…
— Она не спрашивала, — перебивает Кира, и ее голос звенит, как стекло перед тем, как треснуть. — Это был наш счет. Для ремонта. Для жизни.
Менеджер кивает, но я вижу, что он уже мысленно поставил галочку: дело безнадежное. Он предлагает написать заявление, обратиться в полицию, но я качаю головой. Полиция — это слишком. Это как вычеркнуть маму из жизни навсегда. А я… я пока не готов.
Мы выходим из банка, и ветер бьет в лицо, холодный, как правда. Кира останавливается, смотрит на меня.
— Илья, ты решил? — спрашивает, и в ее глазах — смесь надежды и усталости. — Мы просто заблокируем счет и все? Или… что дальше?
Я молчу, потому что не знаю. Внутри — буря, где каждая волна — это вопрос. Как жить с этим? Как простить? Как не простить? Но я знаю одно: я больше не хочу быть тем, кто платит за чужие ошибки.
— Мы заблокируем счет, — говорю наконец. — И я поговорю с ней. Последний раз.
Кира кивает, и я вижу, как она выдыхает, будто сбрасывает груз. Я еду к маме.
Мама открывает дверь, и я вижу, что она изменилась. Очень расстроена и видно, что она плакала.
— Илюша, — начинает она, но я поднимаю руку, останавливая ее.
— Мам, послушай, — говорю, и мой голос тверже, чем я ожидал. — Я не хочу больше ссор. Но это должно закончиться. Мы заморозили счет. Ты больше не можешь тратить наши деньги. И… я не могу больше быть твоим банком.
Она открывает рот, но я продолжаю, потому что если остановлюсь, то не смогу договорить.
— Я люблю тебя. Но я не могу жить так. Мы с Кирой строим свою жизнь, и ты… ты не можешь ее портить. Если тебе нужна помощь, я помогу. Но не наглей.
Она молчит, и я вижу, как ее лицо меняется — от обиды к чему-то, что похоже на стыд. Она опускает глаза, и я понимаю, что это, может, первый раз, когда она действительно меня услышала.
— Я не хотела, чтобы так вышло, — шепчет она. — Я думала… я верну. Надя сказала…
— Надя — не наша проблема, — перебиваю. — Это твое решение, мам. И теперь тебе с ним жить.
Я жду, что она закричит, заплачет, но она только кивает, как будто силы кончились. И я чувствую, как внутри что-то отпускает. Не боль, не вина — что-то тяжелее. Может, надежда, что я смогу ее изменить. Я не могу. Но я могу изменить себя.
Через неделю мы с Кирой сидим на кухне, пьем кофе и обсуждаем ремонт. Счет заморожен, новый открыт, и мы начинаем все сначала. Это не легко — долги, планы, которые отодвинулись на год, но я смотрю на нее, на ее улыбку, и думаю, что мы справимся. Потому что мы вместе.
Мама звонит иногда. Не просит денег, не плачет. Спрашивает, как дела, рассказывает про соседку, которая завела кота. Это не примирение, не прощение. Это начало. Маленькое, хрупкое, но настоящее.
Олег заезжает в выходные, привозит пиво и смеется, что я наконец-то стал мужиком. Я смеюсь в ответ, но знаю, что он прав. Не потому, что я сказал «нет». А потому, что я научился выбирать. Себя. Киру. Жизнь, которую мы строим.
И ночью, когда Кира спит рядом, а город за окном гудит, как огромный улей, я думаю, что, может, это и есть справедливость. Не месть, не наказание. А шанс начать заново. Для нее. Для нас. Для меня.