— Пятьдесят тысяч, Максим! Пятьдесят! — голос Насти дрожал, как тонкая струна, готовая лопнуть. Она стояла посреди кухни, сжимая в руках телефон, экран которого все еще светился от перевода. — Ты перевел своей матери пятьдесят тысяч, а я теперь должна объяснять врачу, почему у нас нет денег на лекарства для Сони?
Максим сидел за столом, уставившись в пустую кружку. Его пальцы нервно постукивали по краю, выдавая внутреннюю бурю. Кухня пахла вчерашней жареной картошкой и чем-то кислым — может, молоко в холодильнике скисло. На подоконнике стояла банка с засохшим алоэ, а за окном моросил апрельский дождь, стуча по жестяному карнизу.
— Насть, я… — начал он, но голос сорвался. Он кашлянул, словно пытаясь прогнать ком в горле. — Мама звонила. У нее опять сердце. Сказала, что лекарства подорожали, а пенсия… Ты же знаешь, какая у нее пенсия.
— Знаю! — Настя швырнула телефон на стол, тот глухо стукнулся о деревянную поверхность. — Я все знаю, Максим! Про ее сердце, про ее пенсию, про ее бесконечные «ой, мне так плохо». А про Соню ты подумал? Про нашу дочь, которой нужен ингалятор? Которая вчера ночью кашляла так, что я думала, она задохнется?
Максим поднял глаза.
— Я думал, мы как-нибудь… — он замялся, подбирая слова. — Ну, перехватим до зарплаты. У тебя же подруга, Светка, может одолжить?
Настя рассмеялась — коротко, резко, как будто кто-то ударил ее под дых.
— Светка? Серьезно? Ты хочешь, чтобы я пошла к Светке и унижалась, просила взаймы? — Она подошла к раковине, схватилась за край, словно это могло удержать ее от падения в пропасть. — А ты не мог просто сказать своей маме «нет»? Один раз, Максим. Просто: «Мам, у нас самих туго»?
Максим молчал. Его внутренний голос, тот, что всегда говорил громче здравого смысла, шептал:
«Мама одна. Мама больна. Мама не переживет, если ты откажешь».
Этот голос был с ним с детства, с тех пор, как отец ушел, оставив их вдвоем в маленькой двушке с облупившимися обоями. Мать тогда работала на двух работах, тянула его, Максима, как могла. И каждый раз, когда она звонила, он слышал в ее голосе ту же усталость, ту же безнадежность. Как он мог отказать?
***
Максим и Настя поженились десять лет назад. Им было по двадцать пять, они были полны надежд, мечтали о большой семье, о квартире с видом на парк. Настя, с ее светлыми локонами и привычкой грызть карандаш, когда нервничала, работала бухгалтером в небольшой фирме. Максим, крепкий, с мозолистыми руками и тихим голосом, был электриком на заводе. Жизнь казалась простой, но надежной, как старый диван в их съемной однушке.
Соня появилась через два года. Маленькая, с тонкими ручками и большими серыми глазами, она стала их солнцем. Но солнце иногда заволакивали тучи: у Сони с рождения были проблемы с легкими. Астма. Лекарства, ингаляторы, врачи — все это стало частью их жизни, как утренний кофе или вечерние новости.
Мать Максима, Тамара Ивановна, жила в соседнем городе. Вдова, с больным сердцем и характером, который мог пробить стены. Она звонила каждую неделю, жаловалась на здоровье, на цены, на соседей.
Максим помогал, как мог: то дрова для дачи привезет, то проводку в ее квартире починит, то деньги переведет. Настя поначалу молчала — уважала свекровь, понимала, что у той никого нет, кроме сына. Но с каждым годом терпение истончалось, как старая простыня.
Настя отвернулась к окну, глядя на дождь. Ее отражение в стекле казалось размытым, как будто она сама растворялась в этой кухне, в этих ссорах, в этой жизни. Почему я всегда вторая? — думала она. Почему его мать — это святое, а я и Соня — это «как-нибудь»?
— Насть, — голос Максима был тихим, почти умоляющим. — Я не хотел, чтобы так вышло. Я думал, это разово. Мама сказала, что вернет, как пенсию получит.
— Вернет? — Настя резко обернулась, ее глаза блестели от слез. — Когда она хоть раз что-то возвращала? Когда, Максим? В прошлом году ты ей двадцать тысяч на «срочный ремонт» отправил. Где они? Или позапрошлым, когда она «в больнице лежала»? Мы до сих пор кредит за тот год выплачиваем!
Максим встал, стул скрипнул по линолеуму. Он подошел к Насте, хотел положить руку ей на плечо, но она отшатнулась.
— Не трогай меня, — прошипела она. — Я устала, Максим. Устала быть той, кто всегда должен что-то придумывать. Устала считать копейки, пока ты раздаешь деньги направо и налево.
— Это не направо и налево! — Максим повысил голос, его лицо покраснело. — Это моя мать, Настя! Моя! Ты хоть понимаешь, что это значит? Она меня растила, она…
— А я? — перебила Настя, ее голос сорвался на крик. — А я кто? А Соня? Мы для тебя кто? Просто обуза, да? Которая вечно ноет и требует?
Слова повисли в воздухе, тяжелые, как мокрое белье на веревке. Максим открыл рот, но ничего не сказал. Он чувствовал, как внутри что-то ломается, как будто кто-то выдернул провод из розетки. Она права, — подумал он. Но как я могу выбрать? Как?
В тот вечер Соня лежала в своей комнате, прижимая к груди плюшевого мишку. Ей было восемь, но она уже понимала, когда родители ссорятся. Она слышала, как мама кричала, как папа пытался что-то объяснить.
Настя сидела на диване, обхватив себя руками. Ее пальцы теребили край свитера. Я не хочу быть злой, — думала она. Не хочу кричать, не хочу его ненавидеть. Но как иначе? Как, если он не слышит?
Максим ушел на балкон. Дождь усиливался, капли стучали по козырьку, как метроном. Он закурил, хотя обещал Насте бросить. Дым поднимался вверх, растворяясь в сером воздухе. Я должен что-то сделать, — думал он. Должен найти выход. Для Сони. Для Насти. Для мамы. Но в голове было пусто, как в кошельке после перевода.
На следующий день Настя поехала к врачу. Она взяла Соню за руку, чувствуя, как маленькие пальцы дрожат. В поликлинике пахло хлоркой и сыростью. Врач, пожилая женщина с усталыми глазами, выписала рецепт и посмотрела на Настю с сочувствием.
— Это недешево, — сказала она. — Но без него нельзя. У девочки и так приступы участились.
Настя кивнула, сглотнув ком в горле. Выйдя на улицу, она достала телефон и набрала Свету.
— Свет, привет… — голос дрогнул. — Слушай, можешь… можешь одолжить немного? До зарплаты. Соне лекарства нужны.
Света ответила сразу, без вопросов. Настя почувствовала, как щеки горят от стыда, но в то же время — облегчение. Я справлюсь, — подумала она. Ради Сони. Ради нас.
Через неделю Максим пришел домой с работы раньше обычного. В руках он держал конверт. Настя была на кухне, резала лук для супа. Глаза слезились, но она не плакала — просто лук.
— Насть, — Максим положил конверт на стол. — Это с подработки. Я договорился на выходные, буду проводку в офисе чинить. Тут десять тысяч. На лекарства хватит?
Настя посмотрела на конверт, потом на мужа. Его лицо было усталым, но в глазах было что-то новое — не то чтобы надежда, но решимость.
— Хватит, — тихо сказала она. — Спасибо.
Она хотела сказать что-то еще — про то, как устала, как боится за Соню, как хочет, чтобы он был рядом, а не между ней и его матерью. Но вместо этого просто кивнула.
Максим сел за стол, взял ее руку. На этот раз она не отшатнулась.
Тамара Ивановна позвонила через месяц. Ее голос был слабым, но требовательным.
— Максим, сынок, мне опять на лекарства не хватает…
Максим посмотрел на Настю, которая сидела рядом, читая Соне книжку. Соня смеялась, ее щеки были розовыми, а ингалятор лежал на тумбочке, готовый к использованию.
— Мам, — сказал он, и голос его был твердым, как никогда. — У нас сейчас туго. Соне лекарства нужны. Я помогу, как смогу, но, может, ты поговоришь с тетей Галей или в соцслужбу сходишь? Там бывают программы для пенсионеров.
На том конце провода повисла тишина. Максим почувствовал, как сердце сжалось, но не отступил. Я должен, — подумал он. Должен быть здесь. Для них.
Настя в это время сидела на кухне, листая тетрадь с записями расходов. Ее карандаш, уже изрядно изгрызенный, лежал рядом, а на столе стояла кружка с недопитым кофе — черным, без сахара, как она любила, когда нужно было собраться с мыслями.
Соня спала в своей комнате, ее дыхание было ровным, почти без хрипов, благодаря новому ингалятору. Максим задерживался на подработке — очередной офис, очередная проводка. Настя посмотрела на часы: половина десятого. Позвонить, что ли? — подумала она, но тут входная дверь скрипнула.
— Насть, я дома, — голос Максима был усталым, но в нем чувствовалась какая-то новая нотка, почти как облегчение. Он вошел на кухню, бросил рюкзак на стул и выложил на стол еще один конверт, помятый, но увесистый. — Тут пятнадцать. С того объекта, что на прошлой неделе закончил.
Настя посмотрела на конверт, потом на мужа. Его куртка была влажной от дождя, волосы прилипли ко лбу, а под глазами залегли тени. Но он улыбался — едва заметно, уголками губ, как будто стеснялся этой улыбки.
— Молодец, — сказала она тихо, и это слово повисло между ними, как мостик, который они оба пытались нащупать. — Садись, я суп разогрею.
Максим кивнул, стянул куртку и повесил ее на спинку стула. Кухня наполнилась запахом разогретого борща, а за окном ветер все гнал и гнал листья, как будто хотел унести куда-то их прошлое.
Прошел месяц с того разговора с Тамарой Ивановной.
Максим ждал, что мать позвонит снова, будет упрекать, плакать, как это бывало раньше. Но телефон молчал. Это молчание было тяжелым, как будто кто-то положил на грудь камень. Обиделась, — думал он, стоя на балконе и глядя на серый двор. Или хуже — ей правда плохо, а я тут… Он затягивался сигаретой, хотя обещал Насте бросить, и пытался заглушить этот голос — тот самый, что всегда твердил: «Мама одна».
Настя, словно чувствуя его тревогу, старалась не поднимать тему свекрови. Но внутри она кипела. Он опять будет мучиться, — думала она, моя посуду с такой силой, что губка скрипела по тарелкам. Опять будет думать, что он плохой сын, плохой человек.
А я? А Соня? Мы что, не заслуживаем, чтобы он был только с нами? Она ненавидела себя за эти мысли, но они лезли в голову, как сорняки.
Однажды вечером, когда Соня рисовала в своей комнате, а Максим чинил розетку в коридоре, Настя не выдержала.
— Макс, — она стояла в дверном проеме, скрестив руки. — Ты опять думаешь про нее, да?
Максим замер, отвертка в его руке дрогнула. Он повернулся, его лицо было напряженным, как будто его поймали на чем-то постыдном.
— Про кого? — спросил он, хотя оба знали ответ.
— Про маму твою, — Настя шагнула ближе, ее голос был низким, но в нем дрожала злость. — Я же вижу. Ты ходишь, как будто тебя на части рвут. Что она тебе сказала? Опять звонила?
Максим вздохнул, положил отвертку на пол. Его плечи опустились, как будто кто-то снял с них невидимый груз.
— Не звонила, — признался он. — И это хуже. Я… я не знаю, Насть. Может, я зря так с ней. Может, ей правда плохо, а я…
— А ты что, доктор? — перебила Настя, ее брови взлетели вверх. — Или бог? Ты должен за всех отвечать? За нее, за нас, за весь мир? Максим, она взрослая женщина! У нее есть сестра, есть соцслужбы, есть, в конце концов, ее собственная пенсия! Почему ты всегда должен быть ее спасателем?
Максим молчал. Его пальцы нервно теребили край футболки. Она права, — думал он. Но как это выключить? Как перестать чувствовать себя виноватым?
Он вспомнил, как мать плакала, когда отец ушел. Как она сидела на кухне, сжимая в руках пустую пачку сигарет, и говорила: «Ты теперь мой единственный, Максимка». Ему было десять. И с тех пор он нес этот груз — невидимый, но неподъемный.
— Я не знаю, как иначе, — сказал он наконец, глядя в пол. — Она всегда была… ну, как якорь. Если я ее отпущу, я… я не знаю, кто я буду.
Настя подошла ближе, ее глаза блестели, но не от слез — от чего-то другого, решительного, почти яростного.
— Ты будешь моим мужем, — сказала она, и ее голос дрогнул. — Ты будешь Сониным папой. Ты будешь человеком, который не разрывается на куски, чтобы угодить всем. Максим, я не прошу тебя ее бросить. Я прошу тебя… быть с нами. По-настоящему.
Он посмотрел на нее, и в этот момент что-то в нем щелкнуло. Как будто кто-то повернул выключатель, и свет стал ярче. Он кивнул — медленно, но твердо.
— Я попробую, — сказал он. — Обещаю.
На следующий день Максим позвонил тете Гале, сестре Тамары Ивановны. Разговор был неловким, полным пауз и недосказанностей. Галя, женщина с громким голосом и привычкой перебивать, сначала удивилась, потом заохала.
— Да ты что, Максимка, она же мне ничего не сказала! Сердце, говоришь? Ну, я к ней съезжу, разберусь. А ты не переживай, у нас там соседка, Люда, она в соцзащите работает, я с ней поговорю.
Максим положил трубку, чувствуя, как камень на груди стал чуть легче. Я не один, — подумал он. И мама не одна. Это было странное чувство — смесь облегчения и страха, как будто он шагнул в пустоту, но обнаружил, что там есть пол.
Тем временем Настя записалась на курсы повышения квалификации. Она давно мечтала сменить работу, найти что-то с большей зарплатой, но всегда откладывала — то Соня болела, то денег не хватало.
Теперь она решила: хватит. Она сидела по вечерам, изучая таблицы и формулы, а Соня, устроившись рядом, рисовала ей «поддерживающие» картинки — дом, солнце, улыбающуюся маму.
— Мам, ты станешь начальником? — спросила Соня однажды, болтая ногами.
Настя рассмеялась, поправив дочери челку.
— Не знаю, солнышко. Но я стану кем-то, кто не боится пробовать.
Соня кивнула, как будто поняла. Ее маленькие пальцы сжимали карандаш, выводя на бумаге еще одно солнце — яркое, с длинными лучами.
Через два месяца Тамара Ивановна все-таки позвонила. Ее голос был тише, чем обычно, почти примирительный.
— Максим, сынок, я тут… с Галей говорила. Она мне помогла, с лекарствами разобрались. Ты… ты не сердись, ладно? Я же не хотела вас с Настей ссорить.
Максим стоял на кухне, держа телефон. Настя чистила картошку, но ее руки замерли, когда она услышала голос свекрови. Максим посмотрел на жену, и в его взгляде была та же решимость, что появилась месяц назад.
— Мам, я не сержусь, — сказал он. — Но нам с Настей и Соней тоже тяжело. Давай так: если что-то нужно, звони, но сразу говори, что и как. И с Галей советуйся, она поможет.
Тамара Ивановна помолчала, потом кашлянула.
— Ладно, сынок. Я поняла.
Когда он положил трубку, Настя подошла и обняла его. Ее руки пахли картошкой и мылом, но Максиму показалось, что это лучший запах на свете.
— У нас все получилось, — шепнула она.
Соня выбежала из комнаты с рисунком их семьи. Настя взяла листок, ее глаза заблестели.
— Это мы, да? — спросила она.
— Ага, — кивнула Соня. — И мы всегда будем вместе.
Максим посмотрел на дочь, на жену, на этот маленький рисунок, который был больше, чем просто бумага и карандаши. Он почувствовал, как внутри что-то растет — не груз, не вина, а что-то теплое, живое. Семья, — подумал он. Вот кто я теперь.
За окном ветер стих, и в небе, впервые за неделю, показались звезды.
***
Зима пришла рано, засыпав двор тонким слоем снега. Настя стояла у окна, глядя, как Соня лепит во дворе снеговика, ее розовые варежки мелькали в свете фонаря.
Максим сидел за столом, разбирая счета — свет, газ, коммуналка. Его карандаш двигался по бумаге, подсчитывая цифры, которые, как всегда, не хотели сходиться. На кухне было тепло, пахло свежесваренным компотом, но в воздухе висело напряжение, как перед грозой.
Телефон Максима зазвонил, и Настя, не оборачиваясь, поняла, кто это. Она услышала, как Максим кашлянул, прежде чем ответить.
— Мам, привет, — его голос был ровным, но пальцы, державшие карандаш, замерли. — Что случилось?
Голос Тамары Ивановны, приглушенный, но настойчивый, донесся из трубки. Настя не разбирала слов, но по тону все поняла.
— Мам, я же говорил, — сказал Максим, и в его голосе было что-то новое, не привычная мягкость, а усталость, смешанная с решимостью. — У нас самих туго. Соня на лекарствах, Настя на курсах, я подработки беру. Ты с Галей говорила? Или в соцзащиту сходила?
Тамара Ивановна что-то ответила, ее голос стал громче, почти жалобным. Максим потер лоб, его лицо стало похожим на старую фотографию — выцветшим, но все еще четким.
— Мам, я не могу, — сказал он, и каждое слово было как шаг по тонкому льду. — Не сейчас. Если что-то срочное, я приеду, помогу, но деньги… У нас их просто нет.
Настя замерла, ее сердце стучало так громко, что она боялась, Максим услышит. Он сказал это, — подумала она. Сказал «нет». Она хотела подойти, обнять его, но осталась на месте, боясь спугнуть этот момент.
Тамара Ивановна замолчала, потом что-то пробормотала и повесила трубку.
— Максим, ты всё правильно сделал, — тихо сказала Настя.
Он усмехнулся, но в этой усмешке не было радости.
— Тяжело — не то слово, — пробормотал он. — Она опять про сердце, про то, что «никому не нужна». Я… я не знаю, Насть. Может, я все-таки должен был…
— Нет, — перебила Настя, ее голос был твердым, но теплым. Она подошла, села рядом, положила руку на его плечо. — Ты не должен быть ее банкоматом, Максим. Ты сын, не кошелек. Она справится. У нее есть Галя, есть соседи, есть ресурсы. А у нас — Соня. И мы.
На следующий день Тамара Ивановна позвонила снова. На этот раз она говорила с Настей — Максим был на подработке, а Соня рисовала в своей комнате. Голос свекрови был мягче, но в нем чувствовалась обида, как заноза под кожей.
— Настенька, я же не чужая, — начала она, и Настя сразу напряглась, сжимая телефон. — Я понимаю, у вас свои заботы, но мне правда тяжело. Лекарства эти… они же золотые. Неужели вы с Максимом не можете помочь?
Настя глубоко вдохнула, чувствуя, как внутри закипает знакомая злость. Но она вспомнила свои курсы, советы Светы, свои собственные обещания быть твердой. Я не буду кричать, — подумала она. Но и не прогнусь.
— Тамара Ивановна, — сказала она, и ее голос был спокойным, почти деловым. — Мы с Максимом любим вас и переживаем. Но у нас Соня болеет, и все деньги идут на нее. Максим вам предлагал помощь — приехать, разобраться с бумагами, поговорить с Галей. Давайте так: вы скажите, что конкретно нужно, и мы вместе подумаем, как это решить. Но просто перевести деньги мы не можем.
На том конце провода повисла тишина. Настя ждала, чувствуя, как сердце колотится. Она почти видела, как Тамара Ивановна сидит в своей маленькой кухне, сжимая телефон, ее губы поджаты, а глаза бегают по комнате, ища, за что зацепиться.
— Ну, ладно, — наконец сказала свекровь, и в ее голосе было больше усталости, чем обиды. — Я с Галей поговорю. Она обещала в соцзащиту сходить.
— Вот и хорошо, — ответила Настя, и ее голос смягчился. — Если что, звоните. Мы рядом.
Она положила трубку и почувствовала, как плечи расправляются. Я справилась, — подумала она. Мы справляемся.
Прошло две недели.
Максим взял еще одну подработку, и они смогли закрыть долг за лекарства Сони. Настя успешно сдала первый экзамен на курсах, и ее руководитель намекнул, что в их фирме скоро откроется вакансия с хорошей зарплатой.
Соня, вдохновленная мамиными успехами, нарисовала целую серию картинок — на них были мама, папа, она сама и даже бабушка, которую Соня видела только по видеозвонкам. На одной из картинок бабушка держала в руках цветок, а рядом было написано: «Бабушка здорова».
Тамара Ивановна больше не звонила с просьбами о деньгах. Галя рассказала Максиму, что они оформили субсидию на лекарства, и свекровь даже начала ходить на занятия для пенсионеров в местном клубе. «Она ворчит, конечно, — смеялась Галя по телефону, — но ей там нравится. Нашла подругу, вместе чай пьют».
Максим и Настя сидели вечером на кухне, пили компот и смотрели на Соню, которая спала, прижимая к себе плюшевого зайца. На столе лежал ее последний рисунок — тот, с цветком.
— Знаешь, — сказал Максим, глядя на рисунок, — я думал, если я откажу маме, все развалится. Но… ничего не развалилось. А мы… мы стали крепче.
Настя улыбнулась, ее рука нашла его ладонь.
— Мы всегда были крепкими, — сказала она. — Просто теперь мы это знаем.
За окном снег падал мягко, покрывая двор белым покрывалом. И в этом молчаливом танце снежинок было что-то спокойное, как обещание нового дня, где они будут вместе — Максим, Настя, Соня и их маленькая, но настоящая жизнь.