Кофейня пахнет свежесваренным капучино и ванильными булочками. За окном — серый апрельский дождь, а внутри — гул голосов, звон чашек и шипение кофемашины. Неля сидит напротив меня, теребит ложку, крутит ее между пальцами. Ее глаза — усталые, но решительные, и я уже знаю, что разговор будет тяжелым.
— Егор, я больше не могу, — говорит она, не поднимая взгляда от чашки с латте. Пена на кофе давно осела. — Я хочу ребенка. И если не от тебя… то от кого-то другого.
Я замираю. Ложка в ее руках останавливается, и тишина между нами становится громче, чем весь этот гомон вокруг. Официантка пробегает мимо, звякает подносом, а я все смотрю на Нелю, пытаюсь понять, не ослышался ли.
— Ты… что сейчас сказала? — голос мой звучит хрипло, будто горло сжало. — Ты это серьезно?
— Да, — она наконец смотрит на меня, и в ее глазах — не злость, а какая-то глубокая, выматывающая тоска. — Пять лет, Егор. Пять лет врачей, уколов, надежд. И ничего. Я устала.
Я откидываюсь на спинку стула, деревянная перекладина впивается в спину. Кафе кажется слишком тесным, слишком шумным. На столе между нами — ее сумка, потрепанная, с вышитым ромашковым узором. Она таскает эту сумку везде, даже на работу в библиотеку. И я вдруг думаю: сколько раз я видел эту сумку, а теперь она будто чужая.
— Неля, ты понимаешь, что говоришь? — я наклоняюсь ближе, понижаю голос, чтобы нас не услышали за соседним столиком. — Ты хочешь… с другим мужиком? И чтобы я с этим согласился?
Она молчит, только губы поджимает. И в этом молчании — весь наш брак, все ночи, когда она плакала, уткнувшись в подушку, а я лежал рядом и не знал, что сказать.
***
Мы с Нелей поженились семь лет назад. Мне было тридцать, ей — двадцать восемь. Она тогда работала в библиотеке, вечно с какой-нибудь книжкой, и я подтрунивал, что она похожа на героиню старого романа. Тихая, но с внутренним стержнем. Я только открыл свою мастерскую — чинил машины, пах бензином и железом. Неля говорила, что ей нравится этот запах. «Настоящий», — смеялась она.
Дети были ее мечтой с самого начала. Она хотела двоих, мальчика и девочку, даже имена придумала: Саша и Лера. Я не возражал, но не торопился. Думал, время есть. А потом, когда начали пытаться, ничего не вышло. Врачи, анализы, слова вроде «бесплодие» и «гормональный фон» вошли в нашу жизнь. Неля винила себя, я — себя. Но мы держались. По крайней мере, я так думал.
Моя мать, Людмила Сергеевна, Нелю недолюбливала. «Слишком городская», — ворчала она, хотя Неля выросла в соседнем районе. Мать хотела, чтобы я женился на «простой», как она сама. Но я любил Нелю. Люблю до сих пор, черт возьми, даже сейчас, когда она сидит напротив и говорит такое.
— Егор, я не хочу ссориться, — Неля откладывает ложку, ее пальцы дрожат. — Я просто хочу быть матерью. Это… как пустота внутри, которая растет. Ты не поймешь.
— А ты не думала, что мне тоже паршиво? — я почти шиплю, и пара за соседним столиком косится на нас. — Я тоже хотел детей! Но я же не бегу искать другую!
— Потому что тебе это не нужно так, как мне! — она повышает голос, и ее щеки вспыхивают. — Ты живешь своей мастерской, своими машинами. А я? Я каждый день вижу мам с колясками, слышу, как они зовут своих детей. И я… я не могу это выносить.
Дверь кофейни звякает, и я вижу, как входит моя мать. Как всегда, без предупреждения. Людмила Сергеевна — женщина крупная, с тяжелым взглядом и привычкой говорить так, будто все ей обязаны. Она замечает нас, идет к столику, ставит сумку на свободный стул.
— Что за сборище? — она оглядывает нас, брови ползут вверх. — Опять ругаетесь?
— Мам, не вмешивайся, — я машу рукой, но она уже садится, будто это ее кафе.
— Неля, что ты снова выдумала? — мать смотрит на жену с привычной смесью презрения и любопытства.
Неля выпрямляется, будто готовится к удару. Я знаю этот взгляд — она не отступит.
— Я сказала Егору, что хочу ребенка. И если он не может… я найду того, кто сможет.
Тишина. Даже гул кофейни будто затихает. А потом мать взрывается.
— Ты что, девка, совсем с ума сошла?! — она хлопает ладонью по столу, чашка Нели подпрыгивает. — Это что, шляться теперь будешь? Позорить нас? Егор, ты слышал? Она тебя в грязь втаптывает!
— Людмила Сергеевна, это не ваше дело, — Неля говорит тихо, но твердо. — Это между мной и Егором.
— Не мое дело?! — мать почти визжит, и официантка за стойкой оборачивается. — Да ты в моем доме живешь, в моем доме такое несут! Егор, скажи ей! Скажи, чтобы уходила от нас!
Я молчу. В голове — туман. Неля смотрит на меня, ждет, но я не знаю, что сказать. Хочу схватить ее за руку, хочу кричать, хочу, чтобы все это исчезло.
— Егор, — Неля говорит почти шепотом. — Пожалуйста. Я не хочу тебя терять. Но я не могу без этого жить.
Проходит месяц.
Неля уходит. Не к родителям — они в другом городе, и она с ними почти не общается. Снимает комнату где-то на окраине. Я узнаю это от Жени, моего друга, который работает в такси и случайно подвозил ее. Женя — парень простой, любит пиво и футбол, но с Нелей у него всегда был общий язык. Он звонит мне вечером, голос виноватый.
— Егор, я не хотел лезть, но… Неля, она… она с каким-то парнем была. Миша, кажется. Они в кафе сидели, я их видел. Она… ну, знаешь, счастливая была.
Я сжимаю телефон так, что пальцы ноют. Миша. Какой еще Миша? Я не спрашиваю, просто бросаю трубку.
Неля звонит через неделю. Я не беру трубку. Она пишет: «Егор, я беременна. Ребёнок не твой. Прости». Я читаю и чувствую, как земля уходит из-под ног. Беременна. От какого-то Миши. От человека, которого я даже не знаю.
Мать всё узнает от меня — я не выдерживаю, рассказываю. Она багровеет, хватает телефон, звонит Неле. Я слышу, как она орет:
«Ты больше не наша! Не смей сюда являться! Забудь про Егора, шлюха!»
Я не останавливаю. Не могу. Внутри — пустота, будто кто-то вырвал кусок меня.
Проходит три месяца.
Я сижу в мастерской, пялюсь на разобранный двигатель, но руки не слушаются. Женя заходит, ставит на верстак две бутылки пива.
— Егор, ты как? — он садится на ящик, открывает бутылку. — Слышал, Неля в декрет уходит. С тем Мишей живет.
Я киваю. Не хочу говорить. Но Женя не унимается.
— Слушай, я не знаю, что у вас там было, но… она ведь не плохая, Неля. Может, ты с ней поговоришь?
— О чем? — я смотрю на него, и голос звучит чужим. — Она ребенка от другого родит. Моего ребенка. Нашего. А я что? Смотреть на это должен?
Женя молчит, только пиво глушит. А я думаю о Неле. О том, как она смеялась, когда мы гуляли по парку. Как готовила мне завтраки, даже когда я опаздывал. Как плакала, когда очередной тест был отрицательным. И я думаю: может, это я ее подвел? Может, это я не дал ей того, что она хотела?
Неля рожает мальчика. Я узнаю от Жени. Назвала Сашей — как хотела. Я не звоню, не пишу. Но каждый вечер, когда сижу один в пустой квартире, я вижу ее лицо. И мальчика, которого она держит на руках. Не моего. Но ее.
Мать говорит, что я правильно сделал, что выгнал ее. Что семья — это святое, а Неля предала. Но я смотрю на магнит на холодильнике, на нашу старую фотографию, и думаю: а что такое семья? Это любовь? Или долг? Или просто привычка жить вместе?
Я не знаю ответа. Но знаю, что скучаю по Неле. И по тому, кем я был, когда она была рядом.
Проходит полгода с тех пор, как Неля родила.
Я сижу в мастерской, вожу тряпкой по гаечному ключу, хотя он и так блестит. В голове — ее лицо, ее голос, тот вечер в кафе, когда она сказала, что хочет ребенка от другого. Я думал, время затянет эту рану, но каждый день без нее — как ржавчина, разъедает изнутри.
Квартира пустая, пахнет пылью и одиночеством. Даже магнит на холодильнике с нашей фотографией я убрал в ящик — смотреть на него невыносимо.
На следующий день Женя заходит в мастерскую, как всегда, с бутылкой пива в руке. Он теперь осторожнее со мной говорит, будто я стеклянный. Садится на ящик, протягивает бутылку, но я отмахиваюсь.
— Егор, ты как? — он щурится, будто пытается разглядеть, что у меня в душе. — Слышал, Неля с тем Мишей рассталась.
Я замираю. Ключ в руке кажется тяжелее, чем обычно.
— Откуда знаешь? — голос мой звучит глухо, как из подвала.
— В кафе их видел, — Женя пожимает плечами. — Ну, не их, а ее. Одну. С коляской. Выглядела… не знаю, уставшей. Сказала, что Миша свалил пару месяцев назад. Не выдержал, видать, пеленок и криков.
Я молчу. Внутри — буря. Неля одна. С ребенком. С Сашей. И я вдруг понимаю, что не могу больше сидеть в этой мастерской, чинить чужие машины и притворяться, что живу.
Я нахожу Нелю через неделю.
Женя дает адрес — та самая комната на окраине. Я стою перед обшарпанной дверью в пятиэтажке, с облупившейся краской и запахом сырости в подъезде. Сердце колотит, будто я пацан перед первым свиданием. Стучу. Тишина. Стучу громче.
Дверь открывается, и вот она — Неля. Волосы собраны в небрежный хвост, под глазами тени, на руках — Саша, маленький, с пухлыми щеками, тянет ручки к ее лицу. Она смотрит на меня, и в ее глазах — смесь удивления и страха.
— Егор? — голос дрожит. — Ты… зачем пришел?
— Поговорить, — я переминаюсь с ноги на ногу. — Можно?
Она колеблется, но отступает, пропуская меня. Комната крохотная: кровать, коляска в углу, стол с потертой клеенкой. На подоконнике — горшок с геранью, которую она всегда любила. Саша гулит, и Неля качает его на руках, будто это помогает ей держаться.
— Что ты хотел? — она садится на край кровати, не смотрит на меня. — Если из-за того, что было… я не хочу ругаться.
— Я не за этим, — я сажусь на стул, он скрипит подо мной. — Неля, я… я не могу без тебя. Все эти месяцы… я думал, что справлюсь, но это не жизнь. Я хочу, чтобы ты вернулась.
Она замирает, потом качает головой, и я вижу, как ее губы дрожат.
— Егор, ты не понимаешь. У меня Саша. Он… он не твой. Ты правда сможешь с этим жить?
Я смотрю на мальчика. Он тянется к Нелиной сережке, смеется, и я вдруг думаю: а какая разница, чей он? Это Нелин сын. А Неля — моя. Всегда была.
— Смогу, — говорю я, и голос тверже, чем я ожидал. — Если ты со мной, я со всем справлюсь.
Неля молчит, только глаза блестят. А потом она шепчет:
— Ты правда этого хочешь?
— Правда, — я встаю, подхожу к ней, беру ее руку. Она не отстраняется. — Неля, давай начнем заново. Я, ты, Саша. Мы будем семьей.
Мать узнает все через пару дней.
Я прихожу к ней, чтобы сказать, что забираю Нелю и уезжаю. Людмила Сергеевна сидит в своей кухне, режет лук для супа, и нож в ее руке двигается так, будто она с кем-то воюет.
— Ты что, Егор, совсем ум потерял? — она бросает нож, лук катится по столу. — Эту… эту девку обратно тащить? С чужим ребенком? Она тебя опозорила, а ты ей ноги целовать готов?
— Мам, хватит, — я стою в дверях, руки в карманах, чтобы не сжать кулаки. — Я люблю Нелю. И я не собираюсь жить так, как ты хочешь.
— Любишь?! — она вскакивает, и ее голос режет, как тот нож. — Да она тебя предала! Шлюха она, Егор! А ты — тряпка, раз за ней бегаешь!
— Не смей так говорить! — я кричу, и кружка на столе дрожит от моего голоса. — Это моя жизнь, мама! Моя! Не твоя! Я уезжаю с Нелей, и точка.
— Уезжаешь? — она смотрит на меня, и в ее глазах — не злость, а что-то похожее на страх. — Куда? Бросишь меня тут одну?
— В Питер, — я говорю тише, но твердо. — Мы с Нелей начнем там все сначала. И я не бросаю тебя, но я не могу жить ради тебя. Я хочу жить ради себя. Ради Нели.
Мать молчит, только дышит тяжело. А потом отворачивается к окну, и я вижу, как ее плечи дрожат. Я хочу подойти, обнять, но не могу. Между нами — стена, и я не знаю, рухнет ли она когда-нибудь.
Мы с Нелей уезжаем через месяц.
Питер встречает нас сыростью и ветром с Невы. Снимаем квартиру на Петроградке — маленькую, с высокими потолками и скрипучими полами. Неля смеется, что это похоже на декорации к старому фильму, и я впервые за долгое время вижу, как ее глаза светятся. Саша ползает по ковру, тянет в рот все, что находит, и мы с Нелей по очереди отбираем у него то пуговицу, то крошку.
Я устраиваюсь в автосервис, Неля берет подработку в местной библиотеке. Вечерами мы гуляем по набережной, и я держу ее за руку, а она катит коляску. Иногда я смотрю на Сашу и думаю: он не мой, но я учусь его любить. Потому что он — часть Нели.
Проходит год.
Однажды утром Неля будит меня, ее лицо — смесь радости и паники. В руке — тест с двумя полосками.
— Егор, — шепчет она, и голос дрожит. — Я беременна. От тебя.
Я смотрю на нее, на тест, и не верю. Хочу кричать, смеяться, плакать — все сразу. Обнимаю ее так крепко, что она смеется и просит отпустить, чтобы дышать.
— Как? — я наконец выдыхаю. — Врачи же говорили…
— Не знаю, — Неля улыбается, и в ее глазах — слезы. — Чудо, наверное.
Через девять месяцев рождается Лера. Маленькая, с Нелиными глазами и моим упрямым подбородком.
Неля смотрит на меня, и я знаю, что она думает то же, что и я: мы сделали это. Мы стали семьей. Не той, что я представлял семь лет назад, но той, что нужна нам сейчас.
Я беру ее руку, целую пальцы, и шепчу:
— Мы дома, Нель.
Она кивает, и в ее улыбке — весь наш Питер, весь наш новый мир.
Проходит еще год.
Питер стал нашим — с его промозглыми утрами, запахом кофе из маленьких кофеен и гулом трамваев под окнами. Наша квартира на Петроградке теперь полна звуков: Саша топает по скрипучим полам, выстраивая башни из кубиков, Лера гулит в манеже, тянется к ярким погремушкам. Неля напевает что-то, пока варит кашу, а я сижу за столом, пью кофе и думаю: вот оно, счастье. Не идеальное, не как в книгах, но наше.
Вечером, когда дети засыпают, мы с Нелей сидим на кухне. Окно приоткрыто, и ветер с Невы приносит прохладу. На столе — две кружки с травяным чаем, и Неля, как всегда, обхватывает свою ладонями, будто греется. Ее волосы теперь короче, стрижка «под мальчика», но ей идет. Она улыбается, и я вижу в ее глазах ту самую Нелю, в которую влюбился семь лет назад.
— Егор, — она вдруг смотрит на меня серьезно. — Ты жалеешь? Ну, обо всем? О том, что было?
Я задумываюсь. Вспоминаю кафе, ее слова, боль, которая тогда раздирала меня. Вспоминаю крики матери, пустую квартиру, ночи, когда я не мог уснуть. Но потом смотрю на Нелю, на фотографии на холодильнике — мы вчетвером, на набережной, Саша на моих плечах, Лера у Нели на руках. И понимаю, что ответ прост.
— Нет, — говорю я, и голос звучит твердо. — Если бы не все это, нас бы здесь не было. С Сашей. С Лерой.
Неля кивает, и ее глаза блестят. Она тянется через стол, берет мою руку, и я чувствую тепло ее пальцев.
— Я тоже не жалею, — шепчет она. — Даже если было больно.
Мать звонит иногда. Разговоры короткие, натянутые. Она все еще не может простить, что я выбрал Нелю, что уехал. Но однажды она присылает посылку — вязаный плед для Леры и машинку для Саши. Без письма, без слов, но я знаю, что это ее способ сказать: «Я все еще ваша мать».
Я не звоню ей в ответ, но храню плед на Лериной кроватке. Может, когда-нибудь мы сядем за один стол. Может, нет. Но я больше не злюсь.
***
Весной мы гуляем в Летнем саду. Саша, уже трехлетний, носится впереди, размахивая палкой, как мечом. Лера топает рядом, держась за Нелину руку, ее кудряшки подпрыгивают на ветру. Я толкаю пустую коляску, и Неля вдруг останавливается, смотрит на меня.
— Егор, — говорит она, и в ее голосе — озорство. — А если еще один?
Я смеюсь, и смех мой звучит так легко, как не звучал годами.
— Еще один? — переспрашиваю, подмигивая. — Ты уверена, что мы с тремя справимся?
— Справимся, — она улыбается, и я вижу, как солнце играет в ее глазах. — Мы же уже через все прошли.
Я беру ее за руку, и мы идем дальше, под цветущими липами, мимо фонтанов, которые блестят на солнце, как осколки стекла. Саша кричит что-то про пиратов, Лера хихикает, а Неля прижимается ко мне плечом.
И я знаю: что бы ни было впереди, мы вместе. А трещины, что были в нашей жизни, теперь заросли, как старые шрамы. Они все еще видны, но уже не болят.