Я влетел в квартиру, швырнул ключи на тумбочку – они звякнули, как монеты в пустом кармане. В воздухе витал запах жареной картошки, а из кухни доносился смех. Надин голос, звонкий, как в те дни, когда мы только начинали, и ещё чей-то, низкий, с хрипотцой. Семён. Опять он. Я стянул ботинки, чувствуя, как внутри всё сжимается, будто кто-то затягивает узел на кишках.
– Артём, ты, что ли? – крикнула Надя, не выходя из кухни. – Иди, поешь, я картошки нажарила!
Я замер в коридоре, глядя на своё отражение в зеркале. Лицо осунулось, щетина пробилась, глаза красные, как у загнанного зверя. Десять лет брака, два кредита, ипотека, а теперь ещё и это – я содержу не только жену, но и её… друга. Семён с его вечной ухмылкой и дешёвым одеколоном, который въедается в мебель, как плесень.
– Артём, ты оглох? – Надя появилась в дверном проёме, в фартуке, с деревянной ложкой в руке. Её русые волосы растрепались, щёки раскраснелись. Красивая, черт возьми. Всегда была. Но сейчас её взгляд – он не мой. Он скользит по мне, как по пустому месту.
– Не голодный, – буркнул я, проходя мимо. На кухне Семён развалился на стуле, будто у себя дома. Рубашка расстёгнута на две пуговицы, в руках бутылка пива. Моего пива.
– Здорово, Тёмыч! – он ухмыльнулся, подняв бутылку, как будто мы старые кореша. – Как дела на заводе?
Я сжал кулаки, но разжал. Не здесь. Не сейчас. Надя смотрела на меня, и в её глазах было что-то… не то чтобы вина, а скорее вызов. Мол, давай, Артём, сделай что-нибудь. Испорть всё.
– Нормально, – выдавил я, открывая холодильник. Пусто, если не считать йогурта и половины лимона. – А ты, Семён, опять в гости?
Он хмыкнул, отхлебнув пива. – Ну, Надюха позвала. Картошка у неё – огонь, сам знаешь.
Надя фыркнула, возвращаясь к плите. – Не ворчи, Артём. Человек пришёл, посидеть, поговорить. Тебе бы тоже не мешало расслабиться.
Расслабиться? Я чуть не поперхнулся. Расслабиться, когда этот хмырь жрёт мою еду, пьёт моё пиво и, судя по всему, спит с моей женой?
Я захлопнул холодильник, развернулся и вышел в гостиную. Сердце колотилось, как молоток по наковальне. В голове – каша. Как я до этого дошёл? Когда всё пошло не так?
***
Мы с Надей поженились в двадцать пять. Она была из тех девчонок, что смеются громко, танцуют до утра и смотрят на тебя так, будто ты – центр вселенной. Я тогда только устроился на завод, тянул смены, мечтал о квартире, о детях. Надя хотела путешествовать, но соглашалась на всё – на мою однушку, на дешёвые ужины, на обещания, что "потом будет лучше".
Потом пришёл первый кредит, потом ипотека. Дети не получались – врачи разводили руками, Надя плакала по ночам, а я молчал, потому что не знал, что сказать. Любовь не ушла, но как будто выцвела, как старый ковёр на солнце.
Семён появился год назад.
"Друг из спортзала", как сказала Надя. Сначала он просто чинил кран, потом возил её на дачу, потом стал засиживаться у нас допоздна. Я не слепой. Видел, как она улыбается ему, как он касается её плеча. Но я молчал. Думал, если не замечать, оно само рассосётся. Не рассосалось.
Я плюхнулся на диван, включил телевизор. Какой-то дурацкий сериал, где все орут и мирятся. На кухне опять смех. Я представил, как Семён сидит там, жуёт мою картошку, а Надя смотрит на него, как раньше смотрела на меня. Внутри всё кипело, но я… я просто сидел.
Потому что что я мог сделать? Устроить скандал? Выгнать его? А потом что? Надя уйдёт? Или останется, но будет смотреть на меня, как на врага?
Дверной звонок выдернул меня из мыслей. Оля и Саша, мои друзья, с бутылкой вина и пакетом чипсов. Я совсем забыл, что звал их.
– Тём, ты чего как привидение? – Оля, с её короткой стрижкой и вечной улыбкой, влетела в гостиную. – Опять на заводе замотался?
– Да нормально всё, – соврал я, обнимая её. Саша, здоровый, как медведь, хлопнул меня по плечу.
– Пойдём, выпьем, – сказал он. – Надька где?
– На кухне. С… гостем.
Оля подняла бровь, но промолчала. Они знали. Не всё, но достаточно. Мы прошли на кухню, и я почувствовал, как воздух сгущается. Семён даже не встал, только кивнул, как король на троне. Надя суетилась, ставила тарелки, но я видел, как она косится на меня – ждёт, что я сорвусь.
– О, Семён, ты опять тут? – Саша сказал это с улыбкой, но в голосе было что-то острое. – Ты уже, поди, прописку у Тёмы оформляешь?
Семён хохотнул, но глаза у него были холодные. – Да ладно, Саш, не начинай. Просто зашёл, по-соседски.
– Ага, по-соседски, – Оля фыркнула, открывая вино. – Надь, ты его кормишь, поишь, скоро стирать начнёшь.
Надя вспыхнула, швырнула ложку на стол. – А что такого? Человек пришёл, я что, выгонять должна?
– Ну, не выгонять, – Оля пожала плечами, – но, знаешь, Артём тут пашет, как вол, а ты гостей развлекаешь. Не по-человечески как-то.
Я молчал, но внутри всё кипело. Надя посмотрела на меня, и в её глазах была ярость.
– Артём, ты тоже так думаешь? – голос у неё дрожал. – Что я тут, значит, шалава какая-то, гостей развлекаю?
– Надь, я… – начал я, но она перебила.
– Нет, скажи! Скажи, что ты думаешь! Что я тебе изменяю, да? Что я с Семёном сплю?
Семён кашлянул, отставил бутылку. – Надюх, успокойся. Не надо…
– Не надо? – она повернулась к нему, и я увидел, как её руки дрожат. – А ты вообще молчи! Это мой дом, моя семья, а ты… ты просто…
Она замолчала, будто слова застряли. Я встал, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Все смотрели на меня – Оля, Саша, Семён, Надя. И я понял, что сейчас либо всё рухнет, либо… либо я найду в себе силы.
– Надя, – сказал я тихо, но твёрдо. – Я не знаю, что у вас с Семёном. Но я знаю, что я тебя люблю. И знаю, что я устал. Устал притворяться, что всё нормально. Если тебе нужен он – скажи. Я отойду. Но не ври мне. Не ври нам.
В комнате повисла тишина. Надя смотрела на меня, и в её глазах были слёзы. Семён встал, пробормотал что-то про "пойду я" и выскользнул за дверь. Оля сжала мою руку, Саша кашлянул, глядя в сторону. А Надя… Надя села на стул и заплакала.
Мы говорили до утра. Впервые за годы.
Обо всём – о боли, о страхах, о том, как мы оба потерялись. Семён был её отдушиной, способом забыть про пустоту. Не любовь, а бегство. Она клялась, что не спала с ним, и я… я поверил. Не потому, что глупый, а потому, что хотел верить. Хотел начать заново.
Семён больше не приходил. Надя стала другой – мягче, ближе. Мы начали ходить к психологу, разбираться в себе, в нас. Я не знаю, что будет дальше. Может, мы справимся, а может, нет. Но я знаю одно – я больше не молчу. И это уже что-то.
Прошёл месяц с той ночи, когда мы с Надей выговорились до хрипоты.
Я думал, мы нащупали что-то настоящее – ниточку, за которую можно тянуть, чтобы распутать этот ком из обид и недомолвок. Она улыбалась чаще, готовила ужин, даже пару раз сама предлагала сходить в кино. Я поверил. Дурак.
Но что-то грызло меня изнутри. Какой-то зуд, будто я упускаю что-то важное. Надя стала уходить по вечерам – то "к подруге", то "на фитнес". Возвращалась поздно, с запахом сигарет и чужого одеколона. Я не хотел быть тем мужиком, который роется в её телефоне или следит, как шпион из дешёвого фильма. Но в итоге не выдержал.
В тот вечер она опять ушла, бросив через плечо:
– Я к Ленке, не жди, поздно буду.
Я кивнул, но внутри всё кипело. Дождался, пока хлопнет дверь подъезда, накинул куртку и пошёл за ней. На улице моросил дождь, фонари отражались в лужах, как разбитые зеркала. Надя шагала быстро, не оглядываясь, завернула за угол. Я держался на расстоянии, чувствуя себя идиотом и предателем одновременно. Сердце колотилось, будто я бегу марафон.
Она зашла в обшарпанный подъезд в соседнем дворе. Я знал этот дом – там снимал квартиру Семён. Поднялся следом, на третий этаж, и замер у двери. Из-за неё доносились голоса – Надино хихиканье, его низкий бас. Я стоял, как пришибленный, слушая, как они смеются, как звякают бокалы. В голове – пустота, только одна мысль: она меня обманула. Опять.
Я вернулся домой, налил себе виски – тот, что прятал для особых случаев. Сидел на кухне, смотрел на облезлый линолеум и думал: сколько можно? Сколько раз я буду наступать на эти грабли, пока не сломаю себе башку? Когда Надя вошла, я даже не обернулся.
– Артём, ты чего не спишь? – её голос был слишком весёлый, фальшивый, как дешёвый парфюм.
– Где была? – спросил я, глядя в стакан.
– У Ленки, я же сказала.
Я повернулся. Она стояла в дверях, в своём дурацком розовом пальто, с растрёпанной косой. Глаза бегают, щёки красные. Лгунья.
– К Семёну, значит, теперь ходишь? – мой голос был ровным, но внутри всё дрожало.
Она замерла, потом фыркнула:
– Ты что, следил за мной? Ты совсем больной?
– Отвечай, Надя. Ходишь к нему?
– А если и хожу? – она шагнула вперёд, уперев руки в бока. – Что ты мне сделаешь? Будешь орать, как в прошлый раз? Или опять сопли жевать?
Я встал, чувствуя, как кровь стучит в висках.
– Собирай вещи.
– Что? – она рассмеялась, но смех вышел нервный.
– Собирай вещи и уходи. К Семёну, к Ленке, куда хочешь. Я больше не буду это терпеть.
Она открыла рот, но я уже пошёл в спальню. Вытащил её чемодан из-под кровати, начал кидать туда её одежду – платья, кофты, косметику. Надя влетела следом, крича:
– Ты что творишь, Артём? Это мой дом! Ты не можешь меня выгнать!
– Твой дом? – я швырнул чемодан на пол. – Это я плачу за ипотеку, я таскаю твои продукты, я содержал твоего Семёна! Хватит, Надя. Хватит.
Она закричала что-то ещё, но я уже не слушал. Выволок чемодан в коридор, открыл дверь и выставил его на площадку. Надя смотрела на меня, глаза полные слёз, но я видел – не раскаяние, а злость.
– Ты пожалеешь, – прошипела она и вышла, хлопнув дверью.
Я сел на пол, прислонившись к стене. Тишина давила, как бетонная плита. Внутри было пусто – ни злости, ни боли, ничего. Только усталость.
Через неделю она подала на развод.
Я ожидал этого, но всё равно укололо. А потом пришло письмо от её адвоката – Надя хотела отсудить квартиру. Мою квартиру, за которую я горбатился десять лет, пока она бегала к своему хахалю. Я нанял юриста, пошёл в суд. Друзья, Оля и Саша, поддерживали, как могли. Оля приносила домашние котлеты, Саша подливал виски и говорил: "Держись, Тёмыч, ты прав".
Суд был долгим, нудным, как зубная боль. Надя сидела напротив, поджав губы, с новой стрижкой и дешёвыми серёжками. Семён, ясное дело, не пришёл. Я выиграл. Квартира осталась мне. Но радости не было – только чувство, будто я вырвал кусок из самого себя.
Говорят, Надя сошлась с Семёном. Я слышал от соседей, что он запил по-чёрному. Орал на неё, швырял бутылки, а она бегала по подъезду, плача, в одном халате. Мне было её жалко – на секунду. А потом вспоминал, как она смеялась у него в квартире, и жалость испарялась. Она выбрала. Пусть живёт с этим.
Я продал квартиру. Ипотеку закрыл, долг с плеч – как будто вдохнул полной грудью. На заводе мне предложили должность в Иркутске – начальник цеха, зарплата в два раза выше. Я согласился не раздумывая. Собрал вещи, попрощался с Олей и Сашей. Оля плакала, Саша обнял так, что рёбра хрустнули.
– Ты там не пропадай, Тёмыч, – сказал он. – Найдёшь нормальную бабу, привози, проверим.
Я улыбнулся. Впервые за долгое время – искренне.
***
В Иркутске холодно, но чисто. Воздух пахнет хвоей, а Байкал – он как море, только лучше. Я снял квартиру, обживаюсь. На работе уважают, коллектив нормальный. Иногда вечерами сижу на балконе, пью пиво и думаю: а ведь я справился. Не сломался. Не дал себя растоптать.
Надя звонила раз. Пьяная, плакала в трубку, просила прощения. Я слушал молча, а потом сказал:
– Живи, Надя. И не звони больше.
Повесил трубку и выключил телефон. Впереди была новая жизнь. И я был готов к ней.
Иркутск обнял меня, как старого друга. Зима тут лютая, но в этом есть что-то честное – мороз не врёт, бьёт в лицо и заставляет двигаться.
Я снял небольшую двушку с видом на Ангару, обставил её по-простому: диван, стол, пара полок для книг. На работе дела шли в гору – цех под моим началом работал, как часы, а начальство уже намекало на повышение.
Но главное – я начал чувствовать себя живым. Не просто тягловой лошадью, которая тащит чужие жизни, а человеком, у которого есть будущее.
Вечера в Иркутске длинные. Я брал кофе в маленькой кофейне у вокзала, гулял вдоль реки, смотрел, как пар от дыхания растворяется в воздухе. Иногда звонили Оля с Сашей – рассказывали, как дела в родном городе.
Надя, по их словам, совсем скисла. Семён довёл её до ручки: пил, орал, пару раз руку поднял. Она ушла от него, снимала комнату у какой-то старухи, работала то в кафе, то в магазине. Я слушал и не чувствовал ничего – ни злости, ни жалости. Будто это была чужая жизнь, чужая Надя. Та, что смеялась в нашей кухне, осталась где-то в прошлом, как фотография в старом альбоме.
Однажды Оля сказала:
– Она спрашивала про тебя, Тём. Говорит, скучает.
Я хмыкнул в трубку.
– Скучает по квартире, поди.
– Да ладно тебе, – Оля вздохнула. – Ей плохо, Артём. Может, поговоришь с ней?
– Оля, – я сказал это мягко, но твёрдо, – ей надо самой разбираться. Я свою ношу сбросил.
И это была правда.
Каждый день в Иркутске я будто сбрасывал с плеч ещё один камень. Вспоминал, как пахли Надины духи, как звякали ключи, когда она возвращалась домой, как я молчал, проглатывая её ложь. И понимал – я больше не тот Артём. Тот, кто позволял себя обманывать, остался там, в той квартире, в той жизни.
Весной я познакомился с Леной.
Она работала в кофейне, где я брал свой утренний американо. Невысокая, с тёмными волосами, собранными в небрежный пучок, и улыбкой, от которой внутри что-то теплело. Мы разговорились случайно – я пролил кофе, она пошутила, что я, видно, не местный, раз такой неуклюжий. Я засмеялся, а она подмигнула и сказала:
– Приходи завтра, сделаю тебе кофе получше.
Я пришёл. Потом ещё раз. Потом мы начали гулять вместе – по набережной, по старым улочкам с деревянными домами. Лена была не похожа на Надю. Она не требовала, не играла, не прятала ничего за улыбкой. Говорила прямо, смеялась громко, а когда злилась, хлопала дверью так, что стёкла дрожали. Но я знал – она настоящая. С ней я не боялся, что однажды увижу её смех в чужой квартире.
Однажды вечером мы сидели у меня на балконе, пили вино, смотрели на закат. Небо горело оранжевым, как будто кто-то разлил краску. Лена прижалась ко мне, её волосы пахли ромашкой.
– Артём, – сказала она тихо, – ты когда-нибудь жалеешь, что уехал?
Я задумался. Вспомнил Надю, её слёзы, её ложь. Вспомнил, как собирал её чемодан, как продавал квартиру, как стоял в суде, сжимая папку с документами. Вспомнил, как впервые вдохнул воздух Байкала – резкий, чистый, свободный.
– Нет, – ответил я. – Ни секунды.
Она улыбнулась, чокнулась со мной бокалом.
– Хорошо. А то я бы тебя не отпустила.
Я засмеялся, и в этот момент понял: вот оно. Моя жизнь. Моя, а не чья-то ещё. Надя, Семён, та боль – они стали просто историей. Как шрам, который иногда ноет, но уже не мешает идти.
Год спустя я получил письмо.
Обычное, бумажное, с кривым почерком. Надя. Писала, что устроилась на работу, что бросила пить, что ходит к психологу. Просила прощения – за всё. Говорила, что поняла, как была не права, как сломала всё, что у нас было. В конце приписала:
"Если захочешь, я в городе. Может, поговорим?"
Я прочёл письмо, сложил его и убрал в ящик. Отвечать не стал. Не потому, что злился, а потому, что мне это было не нужно. Я шёл дальше – с Леной, с новой работой, с Иркутском, который стал домом. А Надя… пусть идёт своей дорогой. У каждого своя.
На следующий день я повёз Лену на Байкал. Мы стояли на берегу, кидали камни в воду, смеялись, как дети. Ветер трепал её волосы, а я смотрел на неё и думал: вот оно, счастье. Простое, как этот камень, как эта вода. И я его нашёл.