Я стоял в прихожей, сжимая в руках телефон, будто он мог мне объяснить, что происходит. Экран светился, высвечивая переписку Тани с каким-то Антоном.
«Сегодня в 19:00, как обычно, в зале. Не опаздывай, котик». Котик.
Слово резануло, как нож по пальцу — неожиданно и больно. Таня, моя Таня, которая последние полгода трижды в неделю ходила в спортзал, чтобы «привести себя в форму», оказывается, качала не только пресс.
— Серега, ты чего там застыл? — голос Николая, соседа, вырвал меня из оцепенения. Он сидел на табуретке, потягивая пиво, которое я сам же ему и предложил десять минут назад. — Лицо, как будто налоговая на пороге.
Я кинул телефон на стол, экраном вниз. Не хотел, чтобы Коля видел. Не хотел, чтобы кто-то вообще это видел. Но внутри уже всё кипело, как вода в чайнике, который забыли выключить.
— Танька, — выдавил я, глядя в пол. — Она... не в спортзал ходит.
Коля прищурился, поставил бутылку на стол. Его густые брови, похожие на двух жирных гусениц, поползли вверх.
— Чего? Серьезно? А куда?
Я молчал. Слова застревали в горле, как кость. Коля, мужик простой, как три аккорда, всегда говорил, что Танька — огонь, что мне с ней повезло. А я верил. Двенадцать лет вместе, двое детей, ипотека, черт возьми. Она была моим домом. А теперь этот дом трещал по швам.
— С тренером своим, — наконец выдохнул я. — Антон какой-то.
Коля присвистнул, откинулся на спинку стула. Его пузо, выпирающее из-под растянутой футболки, слегка колыхнулось.
— Ну, дела... И что, прям... того? — он покрутил пальцем в воздухе, будто рисуя что-то неприличное.
Я кивнул. Хотелось разбить что-нибудь. Тарелку. Или лицо этого Антона, которого я даже не видел, но уже ненавидел каждой клеткой.
***
Мы с Таней поженились, когда нам было по двадцать пять. Она тогда работала в бухгалтерии, носила строгие юбки-карандаш и очки в тонкой оправе, которые снимала, когда нервничала. Я был водителем в логистической конторе, таскал коробки, пока не выбился в диспетчеры. Жили небогато, но весело. Она любила танцевать под радио на кухне, пока готовила ужин, а я подпевал, хоть и фальшивил.
Потом родились дети — Маша и Димка. Таня ушла в декрет, потом вернулась на работу, но уже не в бухгалтерию, а в маленький цветочный магазин. Говорила, что цветы её успокаивают. А я... я просто старался, чтобы всё было нормально. Чтобы крыша над головой, чтобы еда на столе, чтобы она улыбалась.
Полгода назад она записалась в спортзал.
Сказала, что хочет «вернуть себя». Я поддержал. Даже гордился, что моя жена в свои тридцать семь выглядит лучше, чем некоторые двадцатилетние. Она приходила домой уставшая, но довольная, с блестящими глазами. Я думал, это от эндорфинов. А оказалось — от Антона.
— Серега, ты чего молчишь? — Коля смотрел на меня, как на больного. — Надо с ней говорить. Прямо сейчас.
— Она на «тренировке», — я скривился, будто лимон проглотил. — Вернётся через пару часов.
Коля покачал головой, допил пиво одним глотком.
— Слушай, брат, я бы на твоём месте... ну, не знаю. По морде бы этому Антону дал. Или Таньке мозги вправил. Нельзя так, Серега. Ты же мужик.
Мужик. А чувствовал я себя как пацан, которого первый раз в жизни предали. Внутри всё горело, но я не знал, что делать. Орать? Уйти? Собрать её вещи и выставить за дверь? А дети? Маша с Димкой сейчас у бабушки, но что я им скажу, когда они вернутся?
Телефон завибрировал. Я перевернул его — сообщение от Тани: «Задержусь чуть-чуть, не жди с ужином». Я чуть не швырнул его в стену.
Когда Таня вернулась, я сидел в гостиной. Телевизор был выключен, свет приглушённый, только лампа на тумбочке бросала жёлтый круг на пол. Она вошла, бросила спортивную сумку у двери, стянула кроссовки. Её волосы, собранные в небрежный пучок, чуть растрепались, щёки розовые, как после пробежки. Красивая. До сих пор красивая, даже сейчас, когда я знал правду.
— Серьёзно, Тань? — мой голос был хриплым, будто я весь вечер курил, хотя бросил ещё пять лет назад.
Она замерла, посмотрела на меня. Её глаза, тёмные, как кофе, сузились.
— Что случилось? — спросила она, и в её голосе была невинность, от которой меня затрясло.
Я встал, шагнул к ней, держа телефон в руке, как улику.
— Антон. Котик. Сегодня в семь. Зал. Объясни, — каждое слово падало, как кирпич.
Таня побледнела. Её губы дрогнули, но она быстро взяла себя в руки. Всегда умела держать удар.
— Ты рылся в моём телефоне? — её голос стал резче, как лезвие.
— А ты спишь с тренером! — рявкнул я, и в комнате повисла тишина, тяжёлая, как бетонная плита.
Она отступила на шаг, скрестила руки на груди. Её спортивная кофта натянулась, обрисовывая фигуру, которую я так любил. И ненавидел сейчас.
— Сережа, ты всё не так понял, — начала она, но я перебил.
— Не так? А как, Тань? Как я должен это понимать? Ты мне полгода врала! Полгода! Я думал, ты в спортзал ходишь, а ты... — я замолчал, потому что голос сорвался. Горло сдавило.
Она молчала, глядя в сторону. Её пальцы нервно теребили ремешок сумки, лежащей у её ног. А я смотрел на неё и видел не жену, а чужую женщину. Ту, которая пряталась за её лицом.
— Да, я встречаюсь с Антоном, — наконец сказала она тихо, но чётко. — И я не собираюсь оправдываться.
Я почувствовал, как пол уходит из-под ног. Хотелось схватить её за плечи, встряхнуть, заорать: «Почему? Что я сделал не так?» Но вместо этого я просто стоял и смотрел, как она поднимает на меня глаза. В них не было вины. Только усталость.
— Ты хоть понимаешь, что ты натворила? — мой голос дрожал. — У нас дети, Таня. Дом. Жизнь. А ты... ты просто взяла и всё это выкинула.
— Я ничего не выкинула, — она повысила голос. — Это ты, Сережа, живёшь, как будто всё само собой разумеющееся! Ты думаешь, я не вижу, как ты перестал меня замечать? Как я для тебя просто... мебель в этом доме?
— Мебель? — я почти захлебнулся от возмущения. — Я вкалываю, чтобы у нас всё было! Чтобы ты могла свои цветочки продавать, чтобы дети в нормальной школе учились! А ты мне про мебель?
— Да, мебель! — крикнула она, и её глаза заблестели. — Я десять лет была твоей женой, матерью, хозяйкой. А когда я захотела быть просто женщиной, ты этого даже не заметил!
Я открыл рот, но слов не было. Только гул в голове, как от поезда, который несётся прямо на тебя.
На следующий день я встретился с Наташей, Таниной подругой. Она работала в кафе неподалёку, официанткой. Наташа была из тех женщин, которые всегда знают, что сказать, но при этом не лезут в чужую жизнь без спроса. Я сидел за столиком, пил кофе, который она мне налила, и пытался понять, как жить дальше.
— Наташ, ты знала? — спросил я прямо.
Она вздохнула, вытерла руки о фартук. Её лицо, покрытое лёгкими морщинками, стало серьёзным.
— Догадывалась, — призналась она. — Танька последние месяцы какая-то... другая была. Слишком счастливая. Я спрашивала, но она отмахивалась.
— И ты молчала? — я почувствовал, как злость снова поднимается, но уже не на Таню, а на всех вокруг.
— Серега, это не моё дело, — Наташа посмотрела мне в глаза. — Я её подруга, но я не полиция нравов. Она сама должна была тебе сказать.
Я откинулся на спинку стула, глядя в окно. На улице шёл мелкий дождь, и люди спешили, прячась под зонтами. Жизнь продолжалась, а я чувствовал, как моя рушится.
— Что мне делать, Наташ? — спросил я, и голос мой был таким жалким, что я сам себя не узнал.
Она пожала плечами, но в её взгляде было сочувствие.
— Решай, чего ты хочешь. Если Таньку любишь — борись. Если нет — отпусти. Но не сиди на месте, Серега. Это тебя сожрёт.
Прошёл месяц.
Таня съехала к Наташе. Я остался в нашей квартире с детьми. Маша, которой десять, начала задавать вопросы, а я не знал, как отвечать. Димка, ему шесть, просто стал чаще плакать по ночам. Я старался быть сильным, но каждый вечер, когда дети засыпали, садился на кухне и смотрел на пустой стул, где раньше сидела Таня.
Однажды я увидел Антона. Он вышел из спортзала, высокий, подтянутый, с модной стрижкой и улыбкой, от которой, наверное, Таня и растаяла. Я стоял через дорогу, сжимая кулаки, но не подошёл. Не потому, что струсил. Просто понял, что бить его бессмысленно. Он не отнял Таню. Она сама ушла.
Я начал меняться. Записался в тот же спортзал, не чтобы следить за ней, а чтобы доказать себе, что я могу. Стал больше говорить с детьми, слушать их. Позвонил Наташе, попросил помочь с Машей — она начала замыкаться. И однажды, когда Таня приехала забрать детей на выходные, я посмотрел на неё и не почувствовал злости. Только грусть.
— Прости, Сережа, — сказала она, стоя в дверях. — Я не хотела, чтобы так вышло.
Я кивнул. Не знал, что ответить. Но в тот момент я понял, что мой дом — это не только Таня. Это я сам, мои дети, моя жизнь. И я не дам ей развалиться.
Прошёл ещё месяц, и всё перевернулось с ног на голову.
Таня вернулась. Не с повинной, не с цветами, как в мелодрамах, а с чемоданом и красными от слёз глазами. Я открыл дверь, а она стояла на пороге, сгорбленная, будто несла на плечах весь наш разрушенный мир. Маша и Димка были у бабушки, и в квартире висела тишина, такая густая, что её можно было резать ножом.
— Можно войти? — спросила она, глядя куда-то в сторону. Голос дрожал, как у девчонки, которую поймали на вранье.
Я отступил, пропуская её. Она вошла, бросила чемодан у стены, сняла пальто. Её движения были медленными, будто она боялась что-то сломать. Я смотрел на неё и не узнавал. Где та Таня, которая орала на меня в гостиной, защищая свою свободу? Где та, что сияла от счастья, пока я слепо верил в её «тренировки»?
— Антон... он не тот, кем казался, — сказала она, наконец, сев на диван. Её пальцы нервно теребили ремешок сумочки, лежащей на коленях. — Я думала, он... не знаю, другой. А он просто...
Она замолчала, подбирая слова. Я не перебивал. Не хотел. Внутри меня всё ещё бурлило, но уже не так, как раньше. Злость выгорела, осталась только усталость, как после долгой смены за рулём.
— Сережа, я хочу вернуться, — она подняла на меня глаза, и в них была такая тоска, что я невольно отвёл взгляд. — Ради детей. Ради нас. Я была дурой, я знаю. Но я хочу всё исправить.
Я молчал. Слова крутились в голове, но не складывались в предложения. Исправить? Как исправить двенадцать лет, которые я считал настоящими, а она — клеткой? Как исправить Машу, которая теперь боится, что мама снова уйдёт? Как исправить Димку, который спрашивает, почему папа больше не смеётся?
— Тань, — начал я, и голос мой был чужим, низким, будто из старого магнитофона. — Ты правда думаешь, что можно просто вернуться и сделать вид, что ничего не было?
Она закусила губу, кивнула, но в её глазах я видел — она сама не верит. Это был не порыв, не любовь. Это был страх. Страх остаться одной, без детей, без дома, без того, что она сама же оттолкнула.
— Я не могу, — сказал я наконец. — Не сейчас. Может, никогда.
Мы говорили полночи. Она плакала, я молчал. Она просила дать ей шанс, а я смотрел в окно, где фонарь бросал жёлтые блики на мокрый асфальт. В какой-то момент я понял, что не хочу её ненавидеть. Но и любить уже не могу. Не так, как раньше. Любовь, она ведь не как лампочка — щёлк, и снова горит. Она тлеет, гаснет, и иногда от неё остаётся только пепел.
Я согласился, чтобы Таня осталась.
Ради детей. Маша и Димка заслуживали мать, которая будет с ними, которая будет их обнимать, читать сказки, забирать из школы. Но я не мог остаться сам. Каждое утро, видя её на кухне, я чувствовал, как что-то внутри меня рвётся. Будто я каждый день заново открываю ту неладную переписку с Антоном.
Через неделю я собрал вещи. Не много — пара сумок, одежда, ноутбук, бритва. Таня стояла в дверях, держа Димку за руку. Маша сидела в своей комнате, уткнувшись в телефон. Я знал, что она не выйдет. Не простит меня за это. Может, потом поймёт.
— Куда ты? — спросила Таня, и её голос был пустым, как эхо в колодце.
— К Коле поживу пока, — ответил я, не глядя на неё. — Потом разберусь.
Она кивнула, отвернулась. Димка смотрел на меня своими большими глазами, и я почувствовал, как горло сжимает. Я присел, обнял его, вдохнул запах его волос — шампунь, тот самый, который Таня всегда покупала.
— Папа вернётся, — шепнул я ему. — Обещаю.
Развод был быстрым.
Мы с Таней не делили имущество, не орали в суде. Она осталась в квартире с детьми, я платил алименты, хотя она и не просила. Коля, у которого я снимал комнату, каждый вечер тащил меня в бар, чтобы «вытряхнуть дурь». Но я не пил. Не хотел. Хотел понять, кто я теперь, без Тани, без нашего дома, без того Сергея, который верил, что всё будет хорошо.
Однажды я встретил Наташу в том же кафе. Она налила мне кофе, села напротив, пока не было клиентов.
— Ты как, Серега? — спросила она, и её голос был мягким, как старый плед.
Я пожал плечами. Как? Да никак. Живу. Работаю. Вижу детей по выходным. Маша начала со мной разговаривать, но всё ещё держит дистанцию. Димка, наоборот, липнет, как раньше. А я... я учусь быть один. Не одиноким, а просто собой.
— Знаешь, — сказал я, глядя в чашку, где кофе остывал, — я думал, что без Тани всё развалится. А оказалось, я сам могу держать себя в руках. Даже без неё.
Наташа улыбнулась, и в её улыбке было что-то тёплое, настоящее.
— Ты всегда был крепким, Серега. Просто забыл об этом.
Прошло полгода.
Я снял небольшую квартиру недалеко от работы. По вечерам бегал в парке, не потому что хотел быть как Антон, а потому что бег заглушал мысли. Стал чаще звонить родителям, которых раньше видел раз в год. Начал учить Машу готовить — она смеялась, когда у нас подгорали блинчики, и это был первый раз, когда я почувствовал себя живым за долгое время.
Таня, говорят, устроилась на новую работу — теперь не цветы, а какой-то офис. Коля болтал, что она больше не ходит в спортзал. Может, боится, что там снова встретит какого-нибудь Антона. А может, просто устала притворяться той, кем не является.
Я не спрашивал. Не хотел знать. Моя жизнь теперь была не про неё. Она была про Машу, которая начала улыбаться, про Димку, который звал меня «папа-герой», про меня самого, который каждый день вставал и шёл вперёд, даже когда казалось, что сил нет.
Иногда я думал о Тане. Не с тоской, не с злостью. Просто как о части прошлого, которая сделала меня тем, кто я есть. И в эти моменты я понимал, что не жалею. Ни о чём. Потому что, уходя, я оставил ей не только детей и квартиру. Я оставил ей шанс начать заново. И себе — тоже.
Прошёл год с тех пор, как я съехал от Тани.
Жизнь, как река после дождя, вроде и мутная, но течёт, уносит всё лишнее. Я привык к своей маленькой квартире, к утреннему кофе в одиночестве, к выходным с Машей и Димкой, когда мы пекли пиццу или смотрели старые комедии. Но внутри всё ещё была пустота — не ноющая, не кричащая, а тихая, как забытый угол в комнате, куда редко заглядываешь.
А потом появилась Аня.
Мы познакомились случайно, в парке, где я бегал по вечерам. Она сидела на скамейке с книжкой, в вязаном шарфе, который сползал с плеча. Я пробегал мимо, когда её термос с кофе опрокинулся, и горячая струя брызнула прямо на мои кроссовки. Я остановился, она вскочила, начала извиняться, а я, вместо того чтобы буркнуть что-то и побежать дальше, рассмеялся. Впервые за долгое время.
— Да ладно, — сказал я, глядя на её раскрасневшееся лицо. — Кофе на кроссах — это теперь мой стиль.
Она улыбнулась, и в её улыбке было что-то такое... лёгкое, как ветер в сентябре. Мы разговорились. Аня оказалась учительницей младших классов, тридцать четыре года, без детей, без мужа, но с кучей историй про своих учеников и старым котом по кличке Борщ. Она любила книги, ненавидела готовить и всегда носила с собой термос, потому что «кофе — это мой бензин».
Мы начали встречаться. Сначала просто гуляли, пили её кофе, болтали. Потом я пригласил её к себе, и она, увидев мою пустую кухню, притащила продукты и научила меня готовить лазанью. Я смотрел, как она режет лук, морща нос, и думал:
«Чёрт, я же могу быть счастливым. Снова».
Аня была не похожа на Таню. Таня была как огонь — яркая, горячая, но если неосторожно, то обожжёшься. Аня — как река: спокойная, глубокая, но с течением, которое тянет за собой. Она не требовала от меня ничего, но я сам хотел быть лучше. Ради неё. Ради себя.
Я рассказал ей про Таню, про развод, про детей. Она слушала, не перебивая, только иногда касалась моей руки, будто говоря: «Я здесь». Когда я закончил, она просто сказала:
— Знаешь, Сережа, жизнь — это не про то, чтобы всё было идеально. Это про то, чтобы находить людей, с которыми хочется идти дальше.
И я понял, что хочу идти с ней.
Маша и Димка приняли Аню не сразу. Маша, с её подростковой колючестью, первое время косилась, задавала вопросы с подковыркой: «А ты надолго с папой?» Димка, наоборот, вцепился в неё, как в новую игрушку, — Аня умела рассказывать истории так, что он забывал про мультики. Со временем Маша оттаяла.
Однажды я застал её за тем, как она с Аней обсуждает какую-то книгу, и у меня внутри что-то щёлкнуло. Словно пазл, который я пытался собрать, наконец сложился.
Таня узнала про Аню от детей. Я ждал скандала, но его не было. Она позвонила мне, голос усталый, но спокойный.
— Сережа, ты счастлив? — спросила она.
Я помолчал. Думал, что почувствую злость или вину, но ничего такого не было. Только правда.
— Да, — ответил я. — Счастлив.
— Это хорошо, — сказала она и повесила трубку.
Больше мы об этом не говорили. Таня осталась с детьми, в нашей старой квартире, которая теперь была её домом. Она работала, забирала Димку из садика, помогала Маше с уроками. Иногда я видел её, когда приезжал за детьми, и она выглядела... не сломленной, но другой. Будто заново училась жить.
Мы с Аней поженились через полтора года после той встречи в парке. Свадьба была тихой — кафе, близкие друзья, Маша и Димка в новых нарядах. Коля, мой сосед, напился и пытался спеть караоке, но все только ржали. Аня была в простом белом платье, с распущенными волосами, и когда я смотрел на неё, то думал:
«Вот оно. То, что я искал».
После свадьбы мы переехали в новую квартиру — побольше, чтобы Маша и Димка могли оставаться у нас на выходных. Аня обставила её с такой любовью, что даже я, который всегда плевался на «эти ваши подушки и занавески», начал ценить уют. Она повесила на кухне полку для книг, и теперь каждое утро я пью кофе, а она читает вслух что-нибудь смешное или дурацкое, и мы ржём, как дети.
Иногда я думаю о прошлом. О Тане, об Антоне, о той боли, которая чуть не раздавила меня. Но теперь это как старый шрам — он есть, но уже не болит.
Я не жалею, что ушёл. Не жалею, что дал Тане шанс быть матерью, а себе — шанс быть собой. И каждый раз, когда Аня смеётся, когда Маша зовёт её «Ань», когда Димка засыпает у меня на плече, я знаю: я нашёл свой дом. Не стены, не мебель. Людей.
И это, чёрт возьми, стоит всего.