Я стою у раковины, скребу засохшую кашу с тарелки, а за спиной Жанна снова заводит свою пластинку.
— Илья, ты когда за машиной поедешь? Уже третий день, как лампочка на приборке горит!
Голос у нее высокий, с таким металлическим оттенком, будто гвоздем по стеклу. Я молчу, только губы сжимаю. Вода из крана хлещет, горячая, пар идет, а я все тру эту чертову тарелку, будто она — моя жизнь, которую надо до блеска отскрести.
— Илья! — она уже ближе, стоит в дверном проеме кухни, руки в боки. — Ты меня вообще слышишь?
Я выключаю воду. Медленно, будто время тяну. Поворачиваюсь. Жанна — вся как на пружинах: волосы собраны в тугой пучок, глаза блестят от раздражения, губы поджаты. Красивая, черт возьми, даже сейчас, когда готова меня разорвать. Но я уже не ведусь на это.
— Слышу, — говорю тихо, почти шепотом, но внутри все кипит. — Только, Жан, я не твой мальчик на побегушках. Хватит.
Она моргает, будто я ей пощечину залепил. А потом смеется — коротко, резко, как будто лает.
— Ой, ну надо же! Хватит, значит? А кто за квартиру платит? Кто продукты таскает? Кто с моей мамой договаривается, когда она опять свои банки с огурцами привозит? Ты, Илья, ты!
Я чувствую, как в груди что-то сжимается, будто кто-то кулак туда засунул. Десять лет. Десять чертовых лет я был этим «удобным» Ильей. Таскал сумки, чинил краны, слушал бесконечные «а вот мама сказала» и «надо бы».
И ради чего? Ради этого вот — стоять на своей же кухне и чувствовать себя чужим?
— Жан, — говорю, и голос мой дрожит, но я не останавливаюсь, — я не твой придаток. Я человек. У меня своя жизнь есть. Или ты думаешь, я только для того и нужен, чтобы твои проблемы решать?
Она смотрит на меня, и в ее глазах что-то мелькает — то ли страх, то ли злость. А потом хлопает дверью и уходит в спальню. Я слышу, как она там бормочет что-то, наверное, звонит своей маме, Марии Ивановне. Ну конечно, сейчас начнется второй акт: тёща приедет, и они вдвоем будут пилить меня, как старую доску.
***
Мы с Жанной поженились, когда мне было двадцать пять, а ей двадцать три. Я тогда только из армии вернулся, работал на стройке, мечтал о своем деле — может, автосервис открыть. Жанна была как искра: смеялась громко, танцевала на кухне под радио, обещала, что мы вместе весь мир перевернем. Я верил. Любил ее так, что аж в горле ком стоял.
Но потом жизнь завертелась, как мясорубка. Жанна устроилась в банк, начала расти по карьерной лестнице, а я… я остался тем, кто тянет быт. Она просила — я делал. Ей надо было, чтобы я встретил ее маму с вокзала — я ехал. Надо было отвезти ее на маникюр, потому что она «устала» — я вез. Я не замечал, как становлюсь тенью. Удобной, надежной, но тенью.
Мария Ивановна, тёща моя, только подливала масла в огонь.
«Илюша, ты же мужчина, ты должен», — ее любимая присказка.
А я кивал, улыбался, тащил очередную сумку с картошкой с ее дачи. Максим, мой друг с детства, смотрел на это и только головой качал.
«Илюха, ты себя хоронишь, — говорил он. — Где тот пацан, который на мотоцикле гонял и всем рассказывал, как мир завоюет?»
Я отмахивался. Думал, семья — это и есть моя победа.
Но месяц назад что-то щелкнуло.
Я сидел в гараже, крутил гаечный ключ в руках, смотрел на старую «девятку», которую чинил для соседа. И вдруг понял: я не живу. Я обслуживаю. Жанну, тёщу, их хотелки.
А где я? Где мои мечты? Где тот Илья, который хотел свой автосервис, который смеялся до слез и не боялся сказать «нет»?
Я сижу на диване, пялюсь в выключенный телевизор. Жанна так и не вышла из спальни. Телефон пиликает — сообщение от Максима:
«Пофиг, что она там думает. Приезжай, пивка попьем».
Я ухмыляюсь. Макс всегда знал, когда мне надо встряхнуться.
Но я не еду. Не потому, что не хочу. Просто знаю: если сейчас уйду, Жанна потом неделю будет меня этим тыкать. Вместо этого я иду к спальне, стучу.
— Жан, поговорим?
Тишина. Потом шаги, дверь открывается. Она стоит, глаза красные, но держится, как королева.
— Чего тебе? — голос холодный, как лед.
— Я серьезно. Нам надо поговорить. Я так больше не могу.
Она фыркает, но отходит, давая мне войти. Я сажусь на край кровати, она стоит у окна, скрестив руки.
— И что ты не можешь? — спрашивает, и в голосе ее столько сарказма, что мне хочется встать и уйти. Но я не встаю.
— Я не могу быть твоим решателем проблем. Я не могу жить так, будто у меня нет своих желаний. Я хочу, чтобы ты видела во мне человека, а не… не гайку, которую можно закрутить, где тебе надо.
Она молчит. Долго. А потом говорит, тихо, почти шепотом:
— А я что, не человек? Я вкалываю, Илья. Я таскаю эти отчеты, сижу на совещаниях до ночи. Я тоже вся в делах!
Я чувствую, как кровь стучит в висках.
— Жан, пойми! Я твой тыл. Всегда был. Но я не хочу быть только этим. Я хочу жить, понимаешь? Хочу свой сервис открыть. Хочу, чтобы ты спрашивала, как мой день прошел, а не только про лампочку в машине.
Она отворачивается к окну. Я вижу, как ее плечи дрожат, но она не плачет — Жанна не из тех, кто размазывает слезы.
— Ты думаешь, мне легко? — говорит она наконец. — Мама вечно лезет, на работе прессинг, а ты… ты теперь решил, что тебе все должны?
— Никто мне ничего не должен, — я встаю, голос мой тверже, чем я ожидал. — Но я тоже никому не должен. Я не твой слуга, Жан. И не твоей мамы.
На следующий день приезжает тёща, как я и думал.
Мария Ивановна — женщина статная, с идеальной укладкой и взглядом, который может бетон пробить. Она сидит за нашим кухонным столом, пьет чай из своей любимой кружки с вишнями и смотрит на меня, как на вора, который украл ее дочку.
— Илюша, — начинает она, и я уже знаю, что сейчас будет лекция. — Ты понимаешь, что семья — это ответственность? Жанна на тебя надеется. А ты… что ты устраиваешь?
Я вдыхаю глубоко. Раньше я бы промолчал, кивнул, согласился. Но не сегодня.
— Мария Ивановна, — говорю я, и голос мой спокойный, но внутри все гудит, как мотор. — Я уважаю вас. Но я не секретарь Жанны. И не ваш. Если вам что-то нужно, делайте сами. Или нанимайте кого-то.
Она задыхается от возмущения, чуть не роняет кружку. Жанна, которая стоит у плиты, резко оборачивается.
— Илья, ты что несешь?! — почти кричит она. — Это моя мама!
— А я твой муж, — отвечаю я, и в голосе моем столько злости, что даже я сам удивляюсь. — Но ты этого не видишь.
Тёща встает, собирает свою сумку, бормочет что-то про неблагодарность. Жанна смотрит на меня, и в ее глазах уже не злость, а что-то другое — растерянность, может. Она открывает рот, чтобы что-то сказать, но я ее опережаю.
— Жан, я не ухожу. Я не бросаю тебя. Но я больше не буду тем, кем ты хочешь меня видеть. Я буду собой. И если тебе это не надо… — я замолкаю, потому что горло сжимает. — Тогда решай.
Она молчит. Тёща уходит, хлопнув дверью. А я иду в гараж, беру гаечный ключ и начинаю крутить болты на той самой «девятке». Каждый поворот — как выдох. Каждый скрип металла — как шаг к себе.
Проходит неделя.
Жанна не заговаривает о том дне, но я вижу, как она меняется. Она больше не просит меня бегать по ее делам. Один раз даже спрашивает, как дела в гараже. Я рассказываю про сервис, про свои планы, и она слушает — впервые за годы, кажется, слушает по-настоящему.
Максим, когда я ему все это рассказываю за пивом, хлопает меня по плечу.
— Ну наконец-то, Илюх. Я уж думал, ты так и будешь под каблуком всю жизнь.
А я сижу в гараже и продолжаю возиться с карбюратором старого «жигуля». Пахнет маслом и металлом, руки в мазуте, а в голове — тишина.
Впервые за долгое время я не думаю о Жанне, о тёще, о том, что опять что-то надо. Только я, железо и цель — открыть свой сервис. Мечта, которая столько лет пылилась в углу, теперь как маяк: манит, греет, не даёт споткнуться.
Дверь гаража скрипит, и я слышу знакомые шаги. Жанна. Она редко сюда заходит — говорит, что от запаха бензина у неё голова болит. Я вытираю руки тряпкой, поворачиваюсь. Она стоит в проёме, в своём строгом офисном пиджаке, волосы распущены, и в руках — какой-то конверт. Лицо напряжённое, но не злое, а… растерянное, что ли.
— Илья, — начинает она, и голос её дрожит, как будто она репетировала эти слова, но всё равно не уверена. — Нам надо поговорить.
Я киваю, отодвигаю ящик с инструментами, сажусь на старый табурет. Она делает шаг вперёд, но не садится — стоит, будто боится, что пол под ней провалится.
— Что стряслось, Жан? — спрашиваю, и в голосе моём больше усталости, чем злости. После той ссоры с тёщей мы вроде нашли какой-то хрупкий баланс. Она перестала грузить меня своими «надо», я начал говорить о своих планах. Но сейчас в её глазах что-то новое, и мне это не нравится.
Она мнётся, теребит край конверта — не так, как в книгах пишут, а нервно, будто хочет его разорвать. Потом выдыхает и протягивает мне бумагу.
— Это пришло сегодня. Из банка.
Я беру конверт, открываю. Письмо с её работы. Читаю, и внутри всё холодеет. Жанну увольняют. Не просто сокращают, а с формулировкой — типа, нарушение корпоративной этики.
Какой-то клиент пожаловался, что она нахамила, а её начальница, стерва известная, решила сделать из этого пример. Я поднимаю глаза на Жанну. Она смотрит в сторону, губы поджаты, но я вижу, как её пальцы дрожат.
— Это подстава, Илья, — говорит она тихо. — Я ничего такого не делала. Эта змея, Лариса Петровна, давно на моё место метила. А теперь… — она замолкает, будто горло перехватило.
Я молчу. В голове карусель: Жанна без работы — это крах. Она всегда была нашей финансовой подушкой. Я зарабатываю, но это копейки по сравнению с её зарплатой.
А сервис? Я только начал, вложил все сбережения в оборудование, аренду помещения. Если она сейчас сломается, если опять начнёт меня пилить, требовать, чтобы я всё бросил и пошёл «решать»… Я чувствую, как старая тень — тот удобный Илья — снова дышит мне в затылок.
— И что ты хочешь? — спрашиваю, и голос мой звучит жёстче, чем я хотел.
Она вздрагивает, но не отступает. Смотрит мне прямо в глаза.
— Я не знаю, — говорит. — Я… я просто хотела, чтобы ты знал…
Я моргаю. Это что, Жанна? Та самая Жанна, которая год назад орала, что я должен «соответствовать»? Я жду подвоха, но она молчит, только смотрит на меня, и в её взгляде — не требование, а что-то другое. Страх? Надежда?
— Жан, — говорю я медленно, — это твой бой. Я могу поддержать, но не вместо тебя. Ты сама должна это разгрести.
Она кивает, будто ожидала этого. А потом делает шаг ко мне, садится на соседний табурет. Близко, так, что я чувствую запах её духов — терпкий, с ноткой цитруса. Мы молчим. Я смотрю на свои руки, на чёрные разводы от масла. Она — на конверт, который я положил на ящик.
— Я подам в суд, — говорит она наконец. — Это несправедливо. Я десять лет там пахала, а они… — она сжимает кулаки, но голос не срывается. — Я справлюсь, Илья. Только… не отворачивайся, ладно?
Я смотрю на неё. На её скулы, которые всегда выдают, когда она на грани. На морщинку между бровей, которая появилась пару лет назад. И вдруг понимаю: она не просит меня всё бросить. Она просит быть рядом. Не слугой, не решателем — просто мужем.
— Не отвернусь, — говорю я, и внутри что-то оттаивает. — Но и ты не отворачивайся. Я свой сервис доведу до конца, Жан. Это моё.
Она улыбается — слабо, но искренне. Впервые за долгое время я вижу в ней не начальницу, не дочку своей мамы, а ту Жанну, которая когда-то танцевала на кухне под радио.
На следующий день я еду к Максиму. Он, как всегда, встречает меня с банкой пива и ухмылкой.
— Ну что, Илюх, как там твоя революция? — ржёт он, пока я рассказываю про Жанну и её увольнение.
— Да какая революция, — отмахиваюсь я. — Просто жить хочу, Макс. Не существовать.
Он кивает, смотрит на меня внимательно. Максим всегда был таким — вроде шутит, а глазами всё подмечает.
— Слушай, а если она правда в суд пойдёт? — спрашивает. — Это ж нервы, деньги. Ты готов?
Я пожимаю плечами. Готов ли я? Не знаю. Но знаю, что не хочу назад, в ту жизнь, где я был просто «удобным». И Жанна, кажется, тоже не хочет. Она вчера полночи сидела за ноутбуком, читала про трудовые споры, звонила какой-то подруге-юристу. Впервые я видел в ней не жертву, а бойца.
Проходит месяц.
Жанна подала иск против банка. Дело тянется, но она не сдаётся — ходит на консультации, собирает документы, даже с тёщей меньше ругается, потому что Мария Ивановна, как ни странно, её поддерживает. Говорит, что «эти буржуи совсем совесть потеряли». Я улыбаюсь, когда слышу это, — тёща, конечно, та ещё, но в такие моменты я её почти уважаю.
Я тем временем открываю сервис.
Пока маленький, в арендованном боксе, но уже есть клиенты. Первый заказ — перебрать движок на «тойоте» — я сделал сам, от и до. Когда хозяин машины пожал мне руку и сказал: «Красавчик, Илья, теперь только к тебе», я почувствовал, как внутри что-то щёлкнуло. Это моё. Это я.
Жанна иногда заходит в сервис. Не командует, не критикует — просто смотрит, как я работаю. Один раз даже помогла с накладными, хотя я её не просил. Мы не говорим об этом, но я вижу: она старается. Не ломать меня, не тянуть назад. И я стараюсь — быть рядом, слушать, но не растворяться в её проблемах.
Однажды вечером, когда мы сидим на кухне, она вдруг говорит:
— Илья, а если я проиграю суд? Если денег не будет?
Я смотрю на неё. Она усталая, но в глазах — огонь. Тот самый, который я когда-то в ней любил.
— Тогда начнём заново, — говорю я. — Вместе.
Она кивает, и мы сидим так, в тишине, пока за окном темнеет. Я не знаю, что будет дальше. Но знаю одно: я больше не удобный Илья. И она больше не та Жанна, которая видела во мне только гайку. Мы меняемся. И, чёрт возьми, это похоже на жизнь.
***
Я стою в своём сервисе, вытираю руки ветошью. За окном моросит дождь, по жестяной крыше барабанит, будто кто-то мелочь рассыпал. В боксе пахнет свежей краской и резиной — вчера поставили новый подъёмник, а сегодня утром я закончил красить стены. Ничего шикарного, но моё. Каждый болт, каждая полка — мои.
Первый клиент на сегодня уже уехал, довольный, а я сижу и пью кофе из бумажного стаканчика, глядя на вывеску: «Автосервис Ильи». Простая, без понтов, но от неё внутри тепло, как от старой куртки, которая сидит как влитая.
Телефон пиликает. Жанна. Сообщение короткое:
«Суд выиграла. Позвони».
Я выдыхаю, даже не замечая, что задержал дыхание. Она сделала это. Чёрт возьми, она правда сделала это. Я набираю её номер, и через пару гудков слышу её голос — усталый, но с той искрой, которая всегда меня зацепляла.
— Илья, — говорит она, и я слышу, как она улыбается, — они выплатили всё. Компенсацию, моральный ущерб, даже извинились. Лариса Петровна теперь на моём месте, но я… я не вернусь туда.
— Серьёзно? — я откидываюсь на стуле, пытаюсь осмыслить. — И что теперь?
— Не знаю, — смеётся она, и этот смех — как эхо той Жанны, которая десять лет назад кружилась со мной на кухне. — Может, своё дело открою. Или в отпуск махну. Но сначала… можно я к тебе заеду?
Я киваю, хотя она этого не видит.
— Заезжай. Я тут.
Через час она уже в сервисе. Входит, стряхивая капли дождя с плаща, оглядывается. Её глаза скользят по инструментам, по подъёмнику, по моему рабочему столу, заваленному чертежами и квитанциями. Она улыбается — не так, как раньше, когда всё было про контроль, а легко, почти по-детски.
— Круто, Илья, — говорит она. — Правда круто.
Я пожимаю плечами, но внутри гордость — как движок на высоких оборотах.
— Стараюсь. А ты как? Что с твоими планами?
Она садится на край стола, задумчиво крутит в руках мой гаечный ключ.
— Я думала, — начинает она, и голос её мягче, чем обычно. — Все эти годы я бежала куда-то. Карьера, деньги, мама с её «ты должна». А потом этот суд… Я поняла, что не хочу больше бежать. Хочу жить. Как ты.
Я смотрю на неё, и в груди что-то сжимается — не от злости, как раньше, а от чего-то тёплого, забытого.
— И как жить будешь? — спрашиваю, хотя уже знаю ответ.
— Пока не решила, — она пожимает плечами, но в глазах её нет растерянности, только азарт. — Может, начну с малого. Себя найду. А ты… ты ведь нашёл, да?
Я киваю. Не говорю ничего, просто смотрю на неё. На её растрёпанные от дождя волосы, на то, как она сидит на моём столе, будто ей тут и место.
И вдруг понимаю: мы не те, кем были год назад. Она больше не та Жанна, которая видела во мне только функцию. А я больше не тот Илья, который молчал и тащил всё на себе. Мы другие. И, чёрт возьми, мне это нравится.
Вечером мы сидим у Максима. Он, как всегда, травит байки, разливает пиво по кружкам, а Жанна смеётся — громко, от души, как не смеялась, наверное, никогда. Макс подмигивает мне, мол, «ну ты и выкрутился, брат». Я только ухмыляюсь. Выкрутился. Или, может, просто начал жить.
Потом мы с Жанной едем домой. Дождь кончился, город блестит под фонарями, и я включаю радио — старую рок-балладу, которую мы когда-то слушали, обнимаясь на заднем сиденье моей первой тачки.
Она смотрит в окно, напевает под нос, и я вдруг ловлю себя на том, что улыбаюсь. Не потому, что всё идеально — идеального не бывает. Но потому, что мы здесь. Вместе. И каждый — сам по себе, но всё-таки вместе.
— Илья, — говорит она вдруг, не отрываясь от окна. — Спасибо.
— За что? — я бросаю на неё взгляд, но она не поворачивается.
— За то, что не дал мне остаться той… прежней. И за то, что сам не остался.
Я молчу. Только руку её нахожу в темноте, сжимаю. Она не вырывается, только пальцы её чуть дрожат. И я знаю: это не конец. Это начало. Моё, её, наше. Какой-то новой жизни, где мы не удобные, не правильные, а настоящие.
Дома я завариваю кофе, а она достаёт старый фотоальбом — тот, где мы молодые, глупые, с горящими глазами. Мы сидим на диване, листаем страницы, смеёмся, спорим, кто был круче в девяностые.
И я понимаю: вот оно. Не сервис, не суд, не деньги. Вот эта минута — когда мы просто мы. Илья и Жанна. Два человека, которые чуть не потеряли друг друга, но вовремя свернули с той дороги.
Я смотрю на неё, на её улыбку, на то, как она тычет пальцем в фотку, где я с дурацкой чёлкой, и думаю: да, чёрт возьми, оно того стоило. Все эти ссоры, все эти «хватит». Потому что теперь я живу. И она живёт.
И мы, кажется, наконец-то научились видеть друг друга.