Ресторан гудел, как улей. Столовые приборы звякали, официанты сновали между столиками, а в углу, где мы сидели с Зоей, пахло жареным мясом и чем-то приторно-сладким, вроде ванильного десерта. Я теребила салфетку, разрывая её на мелкие клочки, пока Зоя, моя подруга ещё со школьной скамьи, потягивала белое вино и щурилась, глядя на меня.
— Лид, ты чего такая грустная? — Зоя откинулась на спинку стула, её ярко-рыжие волосы, подстриженные в каре, качнулись, как занавеска на ветру. — Рассказывай, что у тебя опять стряслось.
Я вздохнула, посмотрела на свой бокал с водой — пузырьки в газировке лопались, как мои надежды на спокойный вечер.
— Иван, — сказала я, и имя мужа легло на стол, как тяжёлый камень. — Сегодня утром опять начал. «Хватит сидеть на моей шее, иди работай, пенсионерка ленивая». Это при Юльке, представляешь? Она в своей комнате была, но я знаю, она всё слышала.
Зоя цокнула языком, закатила глаза.
— Ну, Ванька твой — тот ещё фрукт. А ты что? Молчишь, как всегда?
— А что я скажу? — я пожала плечами, чувствуя, как внутри всё сжимается. — Он же прав, Зой. Я уже два года на пенсии. Сижу дома, готовлю, убираю, Юльку в институт вожу. А он… он каждый день напоминает, что я «дармоедка».
— Дармоедка? — Зоя фыркнула так, что чуть вино не расплескала. — Лид, ты тридцать лет в школе химию преподавала! Ты детей учила, пока он в своей конторе бумажки перекладывал! Это он дармоед, если на тебя так орёт.
Я улыбнулась, но улыбка вышла кривая, как треснувшее зеркало. Зоя всегда умела меня подбодрить, но её слова не могли заглушить тот голос в голове, который шептал:
«А вдруг Иван прав? Вдруг я и правда обуза?»
***
Мне пятьдесят три, и я Лида. Всю жизнь я была «хорошей». Хорошая дочь, хорошая учительница, хорошая жена. Иван — мой муж, на пять лет старше. Когда-то он был весёлым, таскал меня на танцы, называл «солнышком».
Теперь он — угрюмый мужик с пивным животом, который считает, что я должна быть благодарна за каждый рубль, что он приносит домой. Он работает в строительной фирме, менеджером среднего звена, и, по его словам, «гнёт спину», чтобы мы с Юлей, нашей девятнадцатилетней дочерью, жили «как королевы».
Юля — моё всё. Учится на дизайнера, вечно с планшетом, рисует что-то яркое, как её мечты. Но я вижу, как она замыкается, когда Иван начинает свои тирады.
Зоя, моя подруга, — полная противоположность мне. Яркая, громкая, разведённая, живёт в своё удовольствие. Она всегда говорит: «Лидка, не позволяй ему тебя топтать». А я… я не умею.
Сосед Андрей — другой разговор. Ему за сорок, холостяк, работает в автомастерской. Иногда заходит к нам, чинит что-нибудь, болтает с Юлей про машины. Иван его терпеть не может, называет «бездельником». А мне с Андреем легко — он не смотрит на меня, как на обузу.
Дома всё началось заново.
Я вернулась из ресторана, а Иван уже сидел в гостиной, в своём любимом кресле, с банкой пива в руке. Телевизор орал про футбол, но он смотрел в потолок, будто там было написано моё будущее.
— Ну что, нагулялась? — бросил он, не поворачивая головы. — С Зойкой своей опять языком чесала?
Я поставила сумку на пол, чувствуя, как внутри закипает что-то горячее, но привычно проглотила ком в горле.
— Иван, я просто поужинала с подругой. Что ты начинаешь?
Он хмыкнул, сделал глоток пива, и банка звякнула, когда он поставил её на столик.
— Поужинала. А на какие шиши, Лид? На мои? Я тут вкалываю, а ты по ресторанам шатаешься.
— Это Зоя заплатила, — тихо сказала я, но он уже завёлся.
— Ой, Зоя! Королева без царя в голове! — он встал, его лицо покраснело, как помидор. — А ты? Ты что делаешь? Дома сидишь, полы моешь, будто я тебя об этом просил! Хватит на моей шее сидеть, иди работай, пенсионерка ленивая!
Я замерла. Слова били, как камни, и каждый находил цель. Юля вышла из своей комнаты, её светлые волосы были собраны в неряшливый пучок, а глаза — огромные, как у котёнка, который боится грома.
— Пап, хватит, — сказала она тихо, но твёрдо. — Мам, не слушай его.
Иван повернулся к ней, его брови сошлись на переносице.
— А ты не лезь, Юлька! Это наше дело! Твоя мать думает, что может вечно на мне паразитировать!
— Паразитировать? — я не выдержала, голос сорвался. — Я тридцать лет работала! Я тебя кормила, когда ты без работы сидел! Я Юльку растила, пока ты с друзьями пиво пил! А теперь я паразит?
Он шагнул ближе, и я невольно отступила. Не потому, что боялась удара — Иван никогда не поднимал руку. Но его взгляд, тяжёлый, как бетонная плита, придавливал к полу.
— Ты мне одолжение сделала, что ли? — рявкнул он. — Это твоя обязанность была, Лида! А теперь ты никто, поняла? Никто!
Юля бросилась ко мне, схватила за руку. Её пальцы были холодными, но твёрдыми.
— Мам, пошли отсюда, — сказала она, и я, как в тумане, позволила ей увести себя в кухню.
Там, среди запаха вчерашнего борща и кофе, я села на стул и закрыла лицо руками. Юля присела рядом, её рука гладила моё плечо, но я не могла остановить слёзы. Внутри всё кричало:
«Почему я позволяю ему так со мной говорить? Почему я не могу дать сдачи?»
На следующий день я сидела на кухне, глядя на старую кружку с ромашками — подарок Юли на какой-то давний день рождения. Кружка была треснутая, но я не могла её выбросить. Как и свою жизнь с Иваном. Треснутая, но всё ещё моя.
В дверь позвонили. Это был Андрей, наш сосед. В руках — коробка с инструментами, на лице — привычная добродушная улыбка.
— Лид, привет. Юлька говорила, у вас кран течёт? — он прошёл в кухню, поставил коробку на стол. — Давай посмотрю.
Я кивнула, наблюдая, как он возится с краном. Его руки, в пятнах машинного масла, двигались уверенно, и я вдруг подумала, что он, в отличие от Ивана, никогда не смотрит на меня с презрением.
— Андрей, — сказала я, пока он закручивал гайку, — скажи, я правда… бесполезная?
Он замер, повернулся ко мне. Его глаза, тёмные, с мелкими морщинками в уголках, были серьёзными.
— Лид, ты серьёзно? Ты — как этот кран. Может, где-то подтекает, но без тебя всё развалится. Юлька твоя — она же вся в тебя. Умная, добрая. А Иван… он просто не видит, что теряет.
Я отвернулась, чувствуя, как горло сжимает. Андрей не стал настаивать, просто закончил работу и ушёл, оставив после себя запах одеколона и странное чувство — будто я ещё могу что-то изменить.
К вечеру я решилась.
Иван пришёл домой, бросил куртку на диван и, как обычно, включил телевизор. Я стояла в дверях гостиной, держа в руках ту самую кружку с ромашками.
— Иван, нам надо поговорить, — сказала я, и голос мой был твёрже, чем я ожидала.
Он даже не повернулся.
— Чего ещё? Опять ныть будешь?
— Нет, — я шагнула ближе, поставила кружку на стол. — Я ухожу. К Зое. Пока не найду работу и не разберусь, что делать дальше.
Он наконец посмотрел на меня, и в его глазах мелькнуло что-то новое — растерянность.
— Ты чего, Лида? Сдурела?
— Нет, Иван. Я просто устала быть твоей боксёрской грушей. Ты хочешь, чтобы я работала? Хорошо. Но я буду делать это для себя. Не для тебя.
Прошёл месяц.
Я сидела в том же ресторане с Зоей. Теперь я работала — устроилась в центр дополнительного образования, вела кружок химии для школьников. Не бог весть что, но это было моё. Зоя подняла бокал, её глаза сияли.
— За тебя, Лидка. За новую тебя.
Я улыбнулась, глядя на пузырьки в своём бокале. Они всё ещё лопались, но теперь это было не про мои надежды, а про что-то новое, что рождалось внутри. Кружка с ромашками стояла у меня на новой квартире — треснутая, но целая. Как я.
***
Прошло полгода с того вечера в ресторане, когда я с Зоей поднимала бокал за новую себя. Жизнь текла, как река после дождя — бурно, но уже не так пугающе.
Я снимала маленькую однушку в соседнем районе, Юля часто заезжала, привозила свои эскизы, хвасталась успехами в институте. Иван звонил пару раз, мямлил что-то про «давай попробуем ещё раз», но я только качала головой, глядя на телефон.
Нет, Ваня, поезд ушёл. А вот кружка с ромашками всё ещё стояла на подоконнике, треснутая, но моя.
Работа в центре дополнительного образования стала моим спасением. Дети, с их горящими глазами и бесконечными «почему», напоминали мне, зачем я когда-то выбрала химию. Я снова чувствовала себя нужной, живой.
Но в тот день, когда я впервые встретила Костю, всё перевернулось с ног на голову.
Была пятница, и я задержалась в центре — готовила материалы для урока про реакции горения. В кабинете пахло мелом и чем-то металлическим, окна были распахнуты, а октябрьский ветер теребил занавески. Я сидела за столом, обводя карандашом формулы, когда в дверь постучали.
— Лидия Павловна? — голос был низкий, с лёгкой хрипотцой, как будто его хозяин привык говорить на ветру.
Я подняла глаза и увидела мужчину лет шестидесяти. Высокий, с сединой в тёмных волосах, в потёртой кожаной куртке и с улыбкой, от которой у меня, честное слово, сердце споткнулось.
— Я Константин, новый завхоз. Меня директор прислал, сказал, у вас тут полка шатается.
Я растерялась, будто школьница на первом свидании. Полка? Какая полка? Ах, да, та, что я месяц назад просила починить.
— А, да… Вот там, в углу, — я махнула рукой, чувствуя, как щёки горят. Ну что за глупость, Лида, тебе пятьдесят три, а ты краснеешь, как девчонка!
Костя прошёл к полке, бросил на меня быстрый взгляд — тёплый, с лукавинкой. Его руки, сильные, с узловатыми пальцами, быстро разобрались с шурупами. Я смотрела на него и думала:
«Господи, Лида, что с тобой? Это просто завхоз. Просто мужчина. Просто…»
— Всё, Лидия Павловна, держит, как крепость, — он выпрямился, вытер руки о джинсы и улыбнулся шире. — А вы, значит, химию преподаёте? Интересно. Я в школе химию любил, особенно когда что-нибудь взрывалось.
Я рассмеялась — впервые за долгое время так легко, будто кто-то снял с плеч тяжёлый рюкзак.
— Ну, взрывы у нас редко, но искры — это я могу, — сказала я и тут же прикусила язык. Искры? Лида, ты с ума сошла?
Костя хмыкнул, его глаза блеснули, как солнечные зайчики на воде.
— Искры — это хорошо. Без них скучно.
С того дня Костя стал появляться в моей жизни, как тёплый ветер в холодный день. То зайдёт в кабинет с ящиком инструментов, то перехватит меня в коридоре, спросит, как дела.
Он был вдовцом, как я узнала позже, жену потерял пять лет назад. Рассказывал о ней с такой нежностью, что я невольно завидовала — Иван никогда так о мне не говорил.
У Кости была дочь, уже взрослая, жила в другом городе, и он, как и я, привык к одиночеству. Но в его одиночестве было что-то светлое, не как у меня — не треснутое, а цельное.
Однажды, после очередного урока, я сидела в учительской, проверяла тетради. За окном моросил дождь, и я вдруг поняла, что не хочу возвращаться в пустую квартиру. Костя заглянул в дверь, его куртка была влажной, а в руках — два бумажных стаканчика с кофе.
— Лидия Павловна, не против компании? — он поставил стаканчик передо мной, и запах карамели защекотал ноздри. — На улице собачий холод, а вы, вижу, опять засиживаетесь.
Я улыбнулась, чувствуя, как внутри что-то оттаивает.
— Костя, давай без «Павловны». Просто Лида.
Он кивнул, сел напротив, и мы разговорились. О жизни, о детях, о том, как он когда-то мечтал стать моряком, но стал строителем. О том, как я любила танцевать в молодости, а теперь стесняюсь даже на свадьбах. Мы смеялись, и я вдруг поймала себя на мысли:
«Лида, ты влюбилась. Под старость лет, как девчонка, влюбилась».
Но не всё было так просто.
Иван, узнав от Юли, что я «с кем-то там кручу», пришёл в ярость. Он заявился ко мне в квартиру без предупреждения, стоял в прихожей, как грозовая туча, и орал:
— Это что, Лида? Ты теперь с каким-то завхозом шуры-муры крутишь? Позоришь меня перед людьми?
Я стояла у плиты, помешивая суп, и чувствовала, как внутри закипает не суп, а я сама.
— Иван, ты сам меня выгнал. Сам сказал, что я никто. А теперь что? Права на меня предъявляешь?
Он шагнул ближе, его лицо было красным, как сырое мясо.
— Ты моя жена! Поняла? Жена! И этот твой Костя — он никто, слышишь? Бездельник, как твой Андрей!
— Не смей, — я повернулась к нему, ложка в руке дрожала. — Костя — человек. А ты… ты только и умеешь, что орать и унижать. Уходи, Иван.
Он замер, будто не ожидал, что я могу так ответить. А потом хлопнул дверью так, что кружка с ромашками на подоконнике задрожала.
Юля, когда узнала про Костю, сначала нахмурилась. Мы сидели у меня на кухне, пили чай, и она крутила ложку в руках, как пропеллер.
— Мам, ты уверена? Ну, в смысле… он нормальный? Не как папа?
Я посмотрела на неё, на её обеспокоенные глаза, и сердце сжалось.
— Юль, он другой. Он… он видит меня. Не как обслугу, не как обузу. Как женщину.
Она помолчала, а потом улыбнулась, и я поняла, что она за меня рада.
Зоя, конечно, была в восторге. Мы снова сидели в нашем ресторане, и она, размахивая вилкой, будто дирижёр, хохотала:
— Лидка, ты даёшь! В пятьдесят три года — и такой роман! Расскажи, как он тебя целует? Ну, не томи!
Я закатила глаза, но не смогла сдержать улыбку.
— Зой, ну какой роман? Мы просто… общаемся. Кофе пьём, гуляем. Он мне цветы подарил на прошлой неделе. Ромашки.
— Ромашки? — Зоя хлопнула по столу. — Это судьба, Лид! Твоя кружка, ромашки — это знак!
Я рассмеялась, но в глубине души подумала: а вдруг и правда знак?
Однажды Костя позвал меня на прогулку в парк. Была поздняя осень, листья шуршали под ногами, как старые письма. Он взял меня за руку — его ладонь была тёплой, шершавой, и я вдруг почувствовала себя не стареющей тёткой, а той Лидой, которая когда-то танцевала с Иваном под радиолу. Мы стояли у пруда, смотрели, как утки плавают кругами, и он вдруг сказал:
— Лида, я не мастер говорить. Но с тобой… с тобой я будто снова живу. Не просто существую, а живу.
Я посмотрела на него, на его морщины, на его глаза, в которых отражался закат, и поняла, что не хочу больше бояться. Не хочу прятаться за треснутой кружкой, за старыми обидами.
— Костя, — сказала я, и голос дрогнул, — я тоже с тобой живая.
Он улыбнулся, наклонился и поцеловал меня — мягко, осторожно, как будто боялся спугнуть. И я, стоя у этого пруда, под шорох листьев, подумала:
«Лида, ты не просто выжила. Ты расцвела. Под старость лет, как ромашка в ноябре».
Мы снова сидели с Зоей в ресторане. Тот же гул, тот же запах жареного мяса и ванили. Но я была другой. Я держала в руках бокал с вином, а на пальце — тонкое колечко с ромашкой, подарок Кости. Зоя смотрела на меня, её глаза сияли, как фонари в ночи.
— Лидка, ты светишься, — сказала она. — Как будто солнце проглотила.
Я улыбнулась, глядя на пузырьки в бокале. Они всё ещё лопались, но теперь это было про радость, про новую жизнь.
Прошёл год с нашей прогулки у пруда.
Зима сменила осень, потом пришла весна, а за ней — жаркое лето, от которого асфальт в городе плавился, как мороженое.
Я сидела на балконе своей однушки, вдыхая запах цветущей липы, что росла под окнами. На столе стояла та самая кружка с ромашками, а рядом — букет свежих цветов, которые Костя принёс вчера.
Он теперь часто заходит, приносит то ромашки, то просто яблоки из своего сада, и каждый раз улыбается так, будто я — его личное чудо. И знаете, я начинаю в это верить.
Жизнь с Костей не была похожа на сказку. Мы оба — люди с багажом, с морщинами не только на лицах, но и в душах. У него свои привычки: он вечно оставляет ботинки у порога, как солдат на посту, и пьёт кофе без сахара, морщась, будто это лекарство.
У меня — свои: я до сих пор вздрагиваю, когда кто-то повышает голос, и проверяю, выключен ли газ, по три раза перед сном. Но вместе мы как два пазла, которые не сразу, но всё-таки сложились. Он учит меня смеяться над собой, а я его — замечать мелочи, вроде того, как солнечный свет падает на листья.
Иван больше не приходил. Юля рассказала, что он теперь живёт один, пьёт меньше, но всё ещё ворчит, когда она заезжает. Иногда я думаю о нём — не с тоской, а с какой-то тихой грустью, как о старой книге, которую перечитывать не хочется. Он был частью моей жизни, но той, что осталась за чертой.
Юля, моя Юля, расцвела, как цветок, который наконец-то полили. Она закончила институт, устроилась в дизайнерскую студию и теперь показывает мне свои проекты — яркие, смелые, как она сама.
«Мам, это всё благодаря тебе», — говорит она, а я только улыбаюсь, потому что знаю: это мы друг для друга — опора.
Зоя, как всегда, в своём репертуаре. На днях заскочила ко мне, притащила бутылку шампанского и заявила:
— Лидка, ты теперь официально королева! Костя твой — мужик что надо, а ты — как ромашка, которая через асфальт пробилась. За тебя!
Мы хохотали, чокаясь бокалами, и я вдруг поймала себя на мысли, что этот смех — он настоящий. Не натянутый, не для того, чтобы скрыть боль. Мой.
Сегодня утром я проснулась раньше Кости. Он спал на диване в моей гостиной — вчера мы засиделись за разговорами, и он остался. Его лицо во сне было спокойным, почти мальчишеским, и я, глядя на него, подумала:
«Лида, ты не просто выжила. Ты нашла свой дом. Не стены, не крышу — человека».
Я вышла на балкон, держа в руках кружку с ромашками. Солнце вставало, золотя верхушки деревьев, и я вдруг вспомнила, как год назад сидела в том ресторане с Зоей, боясь, что жизнь моя — это трещина, которая никогда не зарастёт. А теперь? Теперь эта трещина стала узором, частью меня, но не всей мной.
Костя вышел следом, обнял меня сзади, его руки были тёплыми, как летний день.
— Лида, ты чего такая задумчивая? — спросил он, уткнувшись подбородком мне в плечо.
Я повернулась, посмотрела в его глаза — тёмные, с искорками, как озеро под солнцем.
— Думаю, что я счастлива, — сказала я, и голос мой был твёрдым, как никогда. — Правда счастлива, Костя.
Он улыбнулся, поцеловал меня в висок, и мы стояли так, глядя на город, который просыпался вместе с нами. Кружка с ромашками грела ладони, а внутри меня росло что-то новое — не треснутое, не сломанное, а целое. Как ромашка, что цветёт не по сезону, наперекор всему.
Мы снова были в ресторане с Зоей. Тот же гул, те же запахи — жареное мясо, ваниль, жизнь. Я держала бокал с вином, а на пальце блестело колечко с ромашкой. Зоя смотрела на меня, её рыжие волосы горели в свете ламп, как закат.
— Лидка, ты не просто выжила, — сказала она, поднимая бокал. — Ты победила. За тебя, моя ромашка.
Я улыбнулась, глядя на пузырьки в вине. Они лопались, как маленькие звёзды, и я знала, что каждая из них — это мой шаг вперёд. Кружка с ромашками ждала меня дома, на подоконнике, рядом с цветами от Кости. Треснутая, но полная света. Как я.