— Закрой глаза. Сюрприз.
Виктор стоял в дверях спальни с упаковкой под мышкой и загадочной улыбкой. Той самой, от которой у меня когда-то подгибались колени. Тридцать два года назад.
Я отложила книгу.
— Что там у тебя?
Он не ответил. Надорвал глянцевую бумагу одним движением. Встряхнул рубашку. Светло-голубая. С запонками. Такие в обычных магазинах не продаются.
— Нравится? — Он уже примерял её перед зеркалом.
— Тебе идёт. — Я наблюдала за его отражением. — Дорогая, наверное?
Виктор расправил плечи. Погладил манжет. Провел пальцем по воротнику.
— Заслужил. Смотри, как сидит.
Он вертелся перед зеркалом, а я вдруг заметила, как поседели его виски. И ещё — что он не спросил, как прошёл мой день.
— А, чуть не забыл. — Виктор бросил на кровать маленький пакетик. — Тебе. Ты же жаловалась, что спишь плохо.
Я развернула упаковку. Сиреневая повязка на глаза с пришитым сбоку бантиком. Бантик уже отходил.
— И это всё? — вырвалось у меня.
— А что не так? — Он перестал крутиться. — Ты же сама говорила, свет мешает. Теперь не будет.
Я провела пальцем по шву. Неровный. Некачественный. Как наш разговор.
— Пойду чай поставлю.
— Да брось ты этот чай. — Он поймал меня за локоть. — Что опять не так? Я же о тебе подумал.
Я смотрела на его пальцы на своей руке. На сиреневую тряпочку. На собственное отражение позади него в зеркале — размытое, нечеткое.
— Всё так, Вить.
Он отпустил мою руку. Я вышла на кухню. Поставила чайник. Машинально. По инерции. Как тысячу раз до этого.
Телефон завибрировал. Марина.
«Не поверишь, налепила гору пельменей. Приходи завтра, расскажу такое...»
Я улыбнулась. Марина всегда знала, когда написать. Будто чувствовала.
«Приду».
«Как твой? Не дурит?»
Я задумалась, глядя на экран. Как ответить на такой простой вопрос?
Виктор заглянул на кухню. Всё ещё в новой рубашке.
— Ты чего тут сидишь? Поздно уже.
— Сейчас приду.
Он кивнул и ушёл. Я слышала, как щёлкнул выключатель в ванной.
Отправила Марине:
«Купил себе рубашку. Дорогую. А мне — повязку на глаза. Чтобы спалось лучше».
Она ответила моментально:
«Вот гад! Завтра всё обсудим. А пока — выпей на ночь. Но не чай».
Я усмехнулась. Убрала телефон. В шкафчике за банками стояла настойка — мамин рецепт, на смородиновых листьях.
Плеснула в чашку. Сделала глоток.
Когда Виктор вышел из ванной, я стояла у окна.
— Лен, ты идёшь?
— Иду.
В спальне он уже лежал, отвернувшись к стене. Я разделась, легла рядом. Повязка осталась на кухонном столе.
Я смотрела в потолок. Мне не хотелось закрывать глаза.
— Рубашка ему, а тебе — тряпка на глаза? — Марина застыла с половником.
Капля бульона сорвалась и расплылась на клеёнке. — Он что, совсем?
Кухня у Марины маленькая, но живая. Холодильник гудит с перебоями, как старый контрабас. Пахнет укропом и чесноком.
— Он просто не подумал. — Я отодвинула чашку. — Или подумал, но не обо мне.
— Ленка, хватит его выгораживать! — Марина плюхнула в тарелку пельмени. Домашние, с неровными краями. — Что ты ему ответила?
— А что говорить? «Извини, дорогой, через тридцать лет я заметила, что ты меня не видишь»?
Марина хмыкнула. Поставила тарелку передо мной. Села напротив, подперев подбородок ладонью. На запястье — часы с потрескавшимся ремешком.
— Когда Толик мне утюг притащил на годовщину, я чуть не швырнула его в окно. — Она подула на горячий пельмень. — Утюг, кстати, до сих пор работает. А Толик давно съехал.
Мы засмеялись. У Марины всегда получалось делать из грусти что-то с перцем.
— А Светка с третьего? Помнишь? Муж ей шубу подарил, она радовалась как ребёнок. Потом выяснилось — он с ней к любовнице ездил. Примерял, представляешь?
Я отложила вилку. Внутри что-то сжалось.
— Думаешь, у Виктора кто-то есть?
— Да нет! — Марина замахала руками так, что чуть не опрокинула солонку. — Я к тому, что их подарки иногда говорят больше, чем они сами.
В дверь позвонили коротко, но настойчиво.
— Это Павловна. — Марина вытерла руки о джинсы. — Я её позвала. Не против?
Лидия Павловна — соседка Марины. После ухода мужа не стала называть себя вдовой. «Я не часть кого-то», — говорила она.
Вошла, принеся запах мороза и тонкий аромат чего-то цветочного.
— Девчонки, у вас тут съедобное или целебное? — Она устроилась напротив, осмотрела стол. — Новости есть.
— Какие? — Марина пододвинула ей тарелку.
— Ирка, Витина сестра, у подъезда дежурила. Спрашивала, дома ли Лена. — Лидия глянула на меня поверх очков. — Зачем зачастила?
Я вздохнула. Ира, сестра мужа, полгода кружила вокруг нашей дачи, как коршун.
— Документы хочет посмотреть. Якобы для налоговой. — Я покачала головой. — Думает, мы старые, нам шесть соток ни к чему.
— А тебе нужно? — Лидия посмотрела так остро, что я вздрогнула.
Я замерла с вилкой в руке. Простой вопрос выбил из колеи.
— Не знаю. — Я поймала себя на том, что это первый честный ответ за день. — Раньше там с детьми. Потом с внуками. Сейчас... по инерции, наверное.
— Вот именно. — Лидия кивнула. — По инерции. Как с этой повязкой.
— С какой? — Марина подалась вперёд.
Я рассказала про вчерашний «подарок». Лидия слушала, не перебивая. Потом сказала тихо, с расстановкой:
— Это ж не про повязку, Лен. Это про тебя. Тебя просто нет в списке важных.
Её слова прошли сквозь меня, как игла сквозь ткань. Точно в цель.
— И что теперь делать? — спросила я, глядя на пельмень, а не на собеседниц.
— А чего ты хочешь? — Лидия отломила корочку хлеба.
— Не знаю.
— Вот с этого и начинай. — Она улыбнулась одними уголками губ. — Узнай, чего хочешь ты, а не Виктор, не дети, не его сестрица.
Марина хлопнула в ладоши.
— Лен! Ты же рисовала! До замужества-то! У тебя даже выставка была в ДК!
Я невольно улыбнулась. Художественные курсы. Акварель. Папка с рисунками где-то на антресолях.
— Да какая выставка... Три картины в общей экспозиции.
— Врёшь и не краснеешь. — Марина сощурилась. — Твои «Яблоки в дождь» до сих пор помню. Как настоящие, только лучше.
Я посмотрела на свои руки. Обычные. В венах. С короткими ногтями. Но всё ещё способные держать кисть.
— Знаете, чего я хочу? — сказала неожиданно для себя. — Рубашку. Себе. Такую же дорогущую, как у Виктора.
Марина расхохоталась, запрокинув голову.
— Вот это заявка! А что потом?
— А потом... — я почувствовала, как внутри разгорается что-то забытое, — потом нарисую его. В моей рубашке.
— Ира опять звонит. — Виктор бросил телефон на диван. — Третий раз за неделю. Хочет заскочить с документами.
На кухне я терла тарелку. Круговыми движениями, как будто стирала годы.
— Скажи, что нас нет дома.
— Поздно. Она уже внизу.
Дверной звонок подтвердил его слова. Я вытерла руки полотенцем с выцветшими подсолнухами. Расправила плечи. Виктор пошел открывать.
— А вот и я! — Ира влетела в прихожую с папкой подмышкой. — Чем это у вас пахнет? Неужели Ленка готовит что-то кроме гречки?
Я выдавила улыбку, которую отточила за годы семейных встреч.
— Просто ужин, Ир. Проходи.
Она прошагала на кухню, бросила на стол папку с бумагами. Села на стул у окна — тот самый, с которого весь двор как на ладони. Всегда на него садилась, словно флажок втыкала.
— Документы по даче привезла. — Она постучала красным ногтем по папке. — Надо кое-что переоформить. Для порядка.
Виктор сел напротив. Я осталась у плиты. Три человека, два стула, один разговор. И я — за кадром.
— Какие еще документы? — Виктор взял папку. — Мы же всё оформили прошлым летом.
— Да, но... — Она накрутила на палец прядь волос. Кольцо на безымянном сверкнуло. — Мне кажется, имеет смысл переписать дачу на меня. Вы же всё равно туда не ездите.
Что-то щелкнуло внутри. Как выключатель. Я повернулась от плиты.
— Кто сказал?
Ира вздрогнула. Отвыкла от моего голоса.
— Ну, Витя говорил, вам некогда. И... тяжеловато уже...
— Тяжеловато? — Я подошла к столу. Положила ладони на спинку пустого стула. — Кому?
Виктор смотрел на меня с таким удивлением, будто я заговорила на китайском.
— Лен, только не начинай. — Он потер висок. — Мы и правда мало туда выезжаем.
— Мы? Ты. — Голос не дрожал. Руки тоже. — Я бываю там каждые выходные с мая по октябрь.
— Зачем? — Он нахмурился. — Там же заняться нечем.
— Я сажаю астры. Белю яблони. Читаю на террасе. — Я посмотрела прямо на Иру. — И рисую. Воду. Поле. Небо.
Она хохотнула, обнажив идеальные зубы.
— Ты рисуешь? Думала, это в молодости было.
— Молодость — не болезнь, которую перерастают, — ответила я и сама удивилась своим словам.
Кухню затопила тишина. Только холодильник гудел, как сердитый шмель. Виктор разглядывал меня, словно впервые увидел.
— Так вот, о документах... — Ира постучала по папке.
— Нет. — Я выпрямилась. — Дача остается нашей. И точка.
Она растерянно посмотрела на брата. Тот пожал плечами — удивленно, но безразлично.
— Я просто хотела как лучше. — Ира встала. — Чтоб всё было по-семейному. Спокойно.
— Спасибо за заботу. — Я улыбнулась без фальши. — Но наша дача — это наша дача.
Когда за ней закрылась дверь, Виктор вернулся на кухню. Застыл в проеме.
— Что на тебя нашло? — спросил он. — Ира хотела помочь.
— Знаю, чего она хотела. — Я вернулась к плите. — Хороший участок с яблоневым садом. Бесплатно.
— Ты преувеличиваешь. — Он сел, взял газету. Отгородился. — Но если тебе так важно, пусть остается. Хотя не понимаю, зачем она нам.
Я промолчала. Подумала о том, что он давно не видел моих рисунков. Не замечал моих отлучек по выходным. Не спрашивал: куда, зачем, с кем. Моё молчание стало частью его комфорта — мягкой подушкой, куда можно не глядя уронить голову.
Вечером, когда он смотрел новости, я достала из шкафа старую папку с рисунками. Смахнула пыль. Развернула. Акварель, карандаш. Яблони в цвету. Озеро в тумане. Виктор — молодой, с ямочкой на щеке, с волосами.
Разложила на кровати. Окликнула мужа:
— Вить, помнишь, как ты мне платок с маками подарил? На десятую годовщину.
Он оторвался от экрана.
— Какой платок?
— Красный. С маками. Ты сказал — как мои губы.
Он наморщил лоб.
— Не помню такого. Ты что-то путаешь.
Я кивнула. Собрала рисунки в папку. Все, кроме одного — с молодым, улыбающимся Виктором. Этот я разорвала. Не со злостью. Просто время пришло.
— Завтра поеду в торговый центр, — сказала, возвращая папку в шкаф.
— Зачем? — Он не смотрел на меня.
— Рубашку куплю. Себе.
Виктор оторвался от телевизора. Посмотрел так, словно я заговорила о полете на Марс.
— Какую еще рубашку?
— Увидишь, — ответила я и впервые за много дней почувствовала, что мне есть что сказать. И кому.
— Женщина, вы заблудились? — Продавщица окликнула меня, когда я замерла между секциями. — Женская одежда справа.
Магазин пустовал в будний день. Вешалки терпеливо ждали покупателей. Мужская секция слева, женская справа. А я застыла посередине, словно на границе двух миров.
— Я точно знаю, куда иду, — ответила негромко.
Продавщица подошла ближе. На бейдже имя — Валентина.
— Ищете что-то конкретное?
— Пока смотрю.
Она кивнула и отступила, но не ушла. Наблюдала, как я перебираю ткани кончиками пальцев. Шелк, хлопок, лен. Текстуры рассказывали истории лучше слов.
Среди вешалок в мужском отделе мелькнула серая ткань. Я протянула руку. Рубашка. Строгая, с едва заметной полоской. Свободный крой.
— Это мужская модель, — заметила Валентина. Без осуждения, просто констатация.
— Я знаю.
— Мужу выбираете?
— Себе.
Она приподняла брови, но сдержалась от комментария. Вместо этого указала на соседний ряд:
— У нас есть женские модели похожего фасона. С талией, более... подходящие.
— Нет, — я сняла серую рубашку с вешалки. — Хочу примерить эту.
В примерочной я долго смотрела на свое отражение. Серая ткань ложилась на плечи непривычно. Тяжелее, чем блузки и футболки, к которым привыкло тело. Воротник стоял жестко, не прогибался.
Пальцы сами подвернули рукава. Расстегнули верхнюю пуговицу. В зеркале проступили черты, которых я раньше не замечала — линия скул, изгиб шеи, взгляд.
— Как вам? — Валентина заглянула за занавеску. — О! А ведь действительно... Только плечи немного...
— В самый раз, — перебила я.
На пути к кассе взгляд зацепился за стойку с платками. Один — красный, с крупными маками — как будто ждал меня. Я протянула руку и тронула шелк.
— Берите, — сказала Валентина, наблюдая за мной. — Он последний из коллекции.
— И его тоже.
Она пробила чек, улыбнулась:
— Сама себе — единственно верное решение. Никто лучше вас не знает, что вам нужно.
Я расплатилась своей картой. О ней не знал никто, даже Виктор. Особенно Виктор.
— Не нужно пакет, — остановила я продавщицу. — Надену сейчас.
— Прямо здесь?
В ответ я сняла куртку, надела рубашку поверх футболки. Завязала платок на шее — одним движением, как будто делала это каждый день.
Валентина окинула меня оценивающим взглядом:
— Как будто сшито на вас. И этот платок... Словно всю жизнь так ходили.
В витрине отражалась женщина, которую я узнавала и не узнавала одновременно. Не старая, не молодая. С расправленными плечами. С красными маками и серой рубашкой.
На улице набрала Марину.
— Лен? Ты где пропала? — Ее голос звучал взволнованно.
— В «Аврору» заехала. И представь — купила рубашку.
— Наконец-то! Витьке?
— Себе. Мужскую.
Пауза. Затем взрыв хохота:
— Обалдеть! А он что сказал?
— Еще не видел.
— Да ты партизанка! И как ощущения?
Я остановилась перед витриной обувного. Разглядывала не туфли — свое отражение.
— Будто кожа стала моей. Впервые за долгое время.
— Заезжай ко мне! Хочу видеть это чудо!
— Не сегодня. Домой хочу.
— К нему?
Я улыбнулась своему отражению:
— К себе.
Виктор задерживался. Я прошла в спальню, аккуратно повесила рубашку на плечики. Платок сложила рядом.
Выдвинула ящик стола. Достала папку с рисунками и чистый лист. Карандаш лег в руку как влитой. Несколько уверенных штрихов — женщина в мужской рубашке с платком на шее, с прямым взглядом.
Звук ключа в замке. Шаги в прихожей.
— Лен, ты дома? — голос Виктора, привычный, но будто из другого времени.
— Да, — ответила, не отрываясь от рисунка.
Он появился в дверях спальни. Замер, разглядывая меня, склонившуюся над столом.
— Ты рисуешь?
— Да.
— Зачем?
Я подняла голову. Посмотрела на него — не с вызовом, но и не с привычной уступчивостью:
— Потому что хочу.
Его взгляд скользнул по рисунку. По рубашке на плечиках. По красному платку. По моему лицу — словно видел впервые.
— Ужин будет? — спросил после паузы.
— Конечно, — я вернулась к рисунку. — Как только закончу.
Он постоял еще секунду. Потом просто кивнул и вышел. Без раздражения. Без требований. Словно что-то почувствовал, но не мог еще назвать.
Женщина на рисунке смотрела прямо, с легкой улыбкой. Я вдруг поняла — это не автопортрет. Это набросок будущего.
— Уверены насчёт этого оттенка? — Парикмахер держал палитру так, будто предлагал что-то странное. — Дамы вашего... положения обычно выбирают нейтральное.
— Именно этот. — Я указала на медно-каштановый. — И на пять сантиметров короче обычного.
Он хмыкнул. Щёлкнул накидкой в воздухе, как тореадор плащом.
— Ваше право. Это же ваши волосы.
Мои. Странное слово, но всё чаще звучало в мыслях. Мои волосы. Моя рубашка. Моё решение.
После покупки рубашки прошла неделя. Тихая и громкая одновременно. Виктор следил за мной настороженным взглядом. Ира перестала звонить. А я начала вставать на полчаса раньше, чтобы успеть рисовать до работы.
Ножницы запели над ухом. Пряди падали на пол — русые, длинные, привычные. Тридцать лет одна и та же причёска. Одна и та же женщина.
— Вот и всё. — Мастер покрутил меня в кресле. — Очень... необычно.
Я смотрела в зеркало, не узнавая и узнавая себя. Короткие пряди открыли шею. Рыжина бросала теплые блики на кожу. Скулы проявились, как на проявленной фотографии.
— Замечательно, — сказала я, проводя ладонью по затылку. — Ровно то, что нужно.
На улице моросило. Я накинула куртку, но голову покрыла не капюшоном, а платком с маками. Красное пятно в сером городе.
Телефон пискнул. Марина.
«Ну как? Отважилась?»
«Уже сделано».
«Фотки или не было! Витька-то видел?»
«Еще нет. Сразу из салона в студию».
Два раза в неделю я вела занятия в художественной школе для взрослых. Учила рисовать яблоки, вазы, натюрморты. Но сегодня тема была другой.
— Автопортрет, — объявила группе. — Только не такие, какие вы есть в зеркале. А такие, какими хотите себя видеть.
Женщины и мужчины разных возрастов склонились над планшетами. Кто-то рисовал себя с длинными волосами, кто-то — с осиной талией. А Светлана Петровна, бухгалтер на пенсии, изобразила себя верхом на мотоцикле.
— А вы? — спросила Наталья, самая молодая в группе. — Тоже рисуете?
— Обязательно.
Я раскрыла блокнот. Но вместо женщины в рубашке, как думала раньше, начала рисовать нечто другое. Не идеализированную версию. Не молодую. Настоящую — с новой стрижкой, с прямым взглядом, с морщинками у глаз.
Домой шла пешком. Дождь утих, но мокрый асфальт множил огни фонарей. Витрины отражали случайных прохожих, спешащих укрыться. И меня — с маками на голове вместо зонта.
У подъезда столкнулась с Тамарой Петровной. Она отшатнулась, прижав сумку к груди:
— Елена? Это вы? Совсем другой человек!
— Здравствуйте, — кивнула я. — Просто сменила причёску.
— А Виктор Сергеевич... одобрил это? — Она произнесла "это" с таким выражением, будто я выкрасилась в зелёный.
— А должен был?
Она застыла с приоткрытым ртом. Я улыбнулась и прошла мимо.
В квартире горел свет. Сердце дрогнуло не от страха — от предвкушения. Открыла дверь своим ключом.
Виктор сидел на кухне с газетой. Услышал шаги, поднял голову — и застыл с поднятой чашкой.
— Лена? — Он моргнул. — Это что такое?
— Стрижка. — Я сняла платок, провела рукой по влажным волосам. — Как тебе?
Он разглядывал меня, будто пытался решить сложную задачу.
— К чему всё это? Сначала рубашка, теперь... это.
— К жизни, Вить. — Я села напротив, положила руки на стол. — Просто к жизни.
— Из-за той повязки? — Он нахмурился. — Ты же знаешь, я не хотел обидеть.
— Дело не в повязке.
— А в чём?
— В том, что я её сняла. С глаз.
Мы долго смотрели друг на друга через узкий кухонный стол. Он первым отвёл взгляд:
— И что дальше?
— Теперь я буду носить, что хочу. Делать, что люблю. Говорить, что думаю.
— А я? — В его голосе мелькнула нота, которую раньше не слышала. Не гнев. Растерянность. — Я в этой новой жизни есть?
— Не знаю, Вить. Это уже твой выбор.
Я встала, направилась в ванную. Умылась, разглядывая новое лицо в зеркале. Без торжества, без жалости. С тихим изумлением.
Когда вернулась, Виктор не сдвинулся с места. Просто сидел, глядя в одну точку.
— Лен, — он поднял глаза, — покажи свою рубашку. Можно?
Я кивнула:
— Разумеется.
В спальне достала серую рубашку. Протянула ему. Он ощупал ткань, проверил швы, воротник.
— Почти как моя, — сказал тихо.
— Да. Только теперь она моя.
Он вернул вещь:
— Тебе идёт. И волосы... тоже.
— Спасибо.
— Я не хотел тебя задеть той повязкой. — Он потёр шею. — Просто не подумал.
— Я знаю.
— И с дачей решим. Ира больше не будет лезть. Я сказал ей.
Я молча повесила рубашку в шкаф. Рядом с его вещами, но с чётким промежутком между.
— Что будем ужинать? — спросил он потерянно.
— Ничего. Я перекусила в городе.
Виктор замер в дверях:
— А мне что делать?
— Решай сам, Вить. — Я посмотрела ему в глаза. — Это твоя жизнь.
Как и моя — моя.
Утром я встала, когда Виктор ещё спал. Оделась беззвучно. Надела серую рубашку, повязала на шею платок с маками. Вышла, когда город только потягивался со сна.
Шагала не спеша, разглядывая витрины. В стеклянных отражениях видела женщину с короткими волосами. В строгой рубашке с всполохом красного на шее. Женщину, которая перестала быть тенью.
Достала телефон. Сделала селфи на фоне утреннего неба, где серое уже уступало место голубому. Отправила Марине.
«Каждый день отличный сон. Без повязки».
***
Бывают ли у вас моменты, когда хочется "снять повязку"? Подпишитесь
На ваш донат я куплю новый блокнот (старый уже пестрит историями). Спасибо, что читаете!
***