— Жанна, ты хоть понимаешь, что делаешь? — кассирша Света, теребя пачку сигарет, смотрит на меня с укором. Ее пальцы, узловатые от артрита, дрожат, пока она пробивает мой джин-тоник.
— А что я делаю, Свет? — я лениво кидаю мелочь на прилавок, звеня монетами. В магазине пахнет мокрой картошкой и чем-то кислым, как будто жизнь сама по себе протухла. — Живу, как хочу. Имею право.
— Семен там… — она понижает голос, будто боится, что стены услышат. — Лиза говорит, он еле встает. А ты тут с Генкой по кабакам шарахаешься.
Я фыркаю, забираю бутылку, холодную, как мои мысли. Света качает головой, и ее глаза, мутные от усталости, будто хотят меня пристыдить. Но мне плевать. Я уже на пороге, каблуки стучат по линолеуму, дверь хлопает за спиной. На улице сыро, ветер тянет запах бензина с трассы. Я иду к Гене, к его квартире, где пахнет его одеколоном и дешевой свободой.
***
Меня зовут Жанна. Мне сорок три, но выгляжу на тридцать пять — так говорят. Волосы крашу в пепельный блонд, но корни уже темнеют, как моя совесть. Я не всегда была такой. Когда-то я любила Семена. Он был высоким, с добрыми глазами, которые смотрели на меня, как на чудо.
Мы поженились молодыми, снимали однушку, ели пельмени из пачки и смеялись над дурацкими телешоу. Но потом он заболел. Сначала спина, потом сердце, потом врачи начали говорить что-то про хроническое.
Я устала. Устала от его таблеток, от запаха лекарств, от того, как он смотрит на меня, будто я должна его спасать. Я не мать Тереза. Я просто женщина, которая хочет жить.
Гена появился, когда я уже не могла дышать в нашей квартире. Он бармен в “Кружке”, с татуировкой змеи на шее и улыбкой, от которой у меня внутри что-то загоралось. Он не спрашивал, почему я пью каждый вечер. Он просто наливал и смотрел на меня так, будто я — единственная в этом мире.
С ним я чувствовала себя живой. С ним я сбежала.
Я сижу у Гены на диване, закинув ноги на журнальный столик. По телеку идет какая-то реклама, но звук выключен. Гена курит, пепел падает на ковер, и я думаю, что этот ковер — как моя жизнь: грязный, но пока держится.
— Жан, ты чего такая кислая? — он тянется ко мне, но я отмахиваюсь.
— Светка в магазине мозги полоскала. Про Семена.
Гена смеется, хрипло, как старый мотор.
— Да плевать на твоего Семена. Он же развалина. А ты… ты огонь. — Он наклоняется, целует меня в шею, но я отстраняюсь. Не потому, что не хочу. Просто внутри что-то колет, как иголка, которую не вытащить.
— Ген, а если он умрет? — я сама не знаю, зачем это говорю.
— Ну и что? Ты ему не сиделка. Хватит себя грызть.
Я киваю, но иголка не уходит. Я пью джин-тоник прямо из бутылки, и холод обжигает горло. Я думаю о Семене, о том, как он, наверное, лежит в нашей спальне, где обои отклеиваются у окна.
Думаю о Лизе, соседке, которая таскает ему супы и смотрит на него, как на своего сына. Лиза — святая, а я… я кто? Я пью еще, чтобы не отвечать.
Проходит месяц.
Я слышу от знакомых, что Семен пошел на поправку. Лиза, говорят, его выходила. Он даже на рынок сам сходил, купил картошки. Я сижу у Гены, кручу в руках телефон и думаю: а ведь квартира наша с Семеном. Моя. Я там столько лет вкалывала, пока он болел. Почему я должна жить в этой дыре с Геной, где вечно воняет куревом? Я заслуживаю большего.
— Ген, я домой вернусь, — говорю я, глядя в пол.
— К Семену? — он ржет, но в глазах что-то темнеет. — Ты же его ненавидишь.
— Не к Семену. В квартиру. Она моя.
Гена пожимает плечами, но я вижу, как он напрягается. Он знает, что я не вернусь к нему, если получу, что хочу. И мне плевать. Я собираю вещи — пару платьев, туфли, косметичку — и еду домой.
Семен открывает дверь, и я почти не узнаю его. Он похудел, но глаза уже не такие тусклые. Пахнет борщом, и я знаю, что это Лиза постаралась. Она тут же появляется из кухни, в переднике, с ложкой в руке.
— Жанна? — ее голос дрожит, но она выпрямляется, как солдат. — Ты чего?
— Я домой пришла, — я кидаю сумку на пол, оглядываю прихожую. Все как было: мои туфли в углу, зеркало с трещиной, вешалка, которую Семен чинил сто лет назад. — Это мой дом.
— Твой? — Семен говорит тихо, но я слышу, как в нем что-то ломается. — Ты меня бросила, Жанна. Ушла к своему… бармену.
— А ты мне кто? — я повышаю голос, потому что иначе не могу. — Инвалид, за которым я должна ухаживать? Я жить хочу!
Лиза делает шаг вперед, ее лицо краснеет.
— Ты как с ним говоришь? Он человек, Жанна! А ты… ты просто…
— Что? — я поворачиваюсь к ней, и внутри все кипит. — Святоша, да? Думаешь, я не знаю, как ты тут крутишься, пока меня нет? Мужика моего прибрала?
— Хватит! — Семен кричит так, что я вздрагиваю. Он никогда не кричал. — Уходи, Жанна. Это не твой дом больше.
Я смеюсь, но смех выходит злой, как собачий лай.
— Не твой? А чей? Я эту квартиру потом и кровью заработала! Ты мне никто, Семен. Собирай свои вещи и уходи!
***
Суд — это как в кино, только без попкорна. Я сижу в зале, в платье, которое купила специально для этого дня. Адвокат, какой-то тощий парень с потными руками, что-то бубнит про совместное имущество. Я смотрю на Семена — он сидит напротив, в старом свитере, который я когда-то ему вязала. Лиза рядом, держит его за руку, и я ненавижу ее за это. Ненавижу их обоих.
— Жанна Викторовна, вы покинули супруга в тяжелом состоянии, — судья, женщина с усталым лицом, смотрит на меня поверх очков. — Вы не участвовали в его лечении, не поддерживали семью. Какие у вас основания требовать квартиру?
— Это мой дом! — я почти кричу, но голос дрожит. — Я туда всю жизнь вложила! А он… он просто болел, лежал, ничего не делал!
Зал молчит. Я слышу, как тикают часы на стене. Семен смотрит в пол, Лиза сжимает его руку. Адвокат что-то шепчет, но я не слушаю. Я знаю, что проиграла.
Суд оставляет квартиру Семену.
Я выхожу на улицу, и дождь бьет по лицу, как пощечины. Я думаю о Гене, но не хочу к нему. Я думаю о Семене, о том, как он смотрел на меня в суде — без злобы, просто с пустотой. Я думаю о Лизе, о ее супах, о том, как она, наверное, сейчас греет ему чай. И я иду, не зная куда, а дождь смывает макияж, и я чувствую себя голой, как дерево без коры.
Внутри меня пусто, но где-то глубоко, как уголь в золе, тлеет мысль: я сама это выбрала. И я иду дальше, потому что остановиться — значит признать, что я была не права. А этого я не могу.
— Жанна, ты где шляешься? — Гена орет в трубку, и я слышу, как на заднем плане звенят стаканы. “Кружка” гудит, как всегда по пятницам. Я стою у ларька, где продают шаурму, и ветер треплет мой шарф. Пахнет горелым мясом и мокрым асфальтом.
— Да какая тебе разница? — я цежу слова, глядя, как парень в засаленной куртке крутит мясо на вертеле. — Я не твоя собственность, Ген.
— Ну, знаешь, возвращайся, когда нагуляешься, — он бросает трубку, и я стою, слушая гудки, будто они могут мне что-то объяснить. Я не вернусь. Не сегодня. Может, вообще никогда.
Прошел месяц после суда.
Я сняла комнату у какой-то бабки на окраине. Комната маленькая, с обоями в цветочек и запахом нафталина. Кровать скрипит, как мои мысли, когда я пытаюсь заснуть.
Я работаю в call-центре, продаю интернет-тарифы. Голос хрипит от бесконечных “алло, вы меня слышите?”, но я держусь. Другого выхода нет. Гена звонит иногда, но я знаю, что он не ждет меня по-настоящему. Я для него как бутылка пива — выпил и забыл.
Я думаю о Семене. Не хочу, но думаю. Как он там, в нашей… в его квартире? Ходит ли на рынок, как раньше, с Лизиной сумкой через плечо? Я представляю, как Лиза моет посуду в нашей кухне, как ее руки, красные от горячей воды, вытирают тарелки моим старым полотенцем. И меня это бесит. Но еще больше бесит, что я сама это потеряла.
Однажды я иду домой после смены, ноги гудят, в сумке болтается бутылка вина — дешевая кислятина, но мне плевать. На углу, у подъезда, вижу Лизу. Она стоит с пакетом из “Пятерочки”, волосы выбились из пучка, лицо усталое, но глаза… глаза живые. Она замечает меня и замирает.
— Жанна, — говорит она, будто пробует мое имя на вкус. — Ты как?
— Нормально, — я пожимаю плечами, но внутри все сжимается. Зачем она спрашивает? Чтобы пожалеть? — А ты? С Семеном нянчишься?
Лиза хмурится, но не отводит взгляд. Она всегда была такой — смотрит прямо, как будто видит тебя насквозь.
— Он в порядке. Ходит, смеется даже. — Она делает паузу, будто решая, говорить ли дальше. — Жанна, он тебя не винит, знаешь?
Я смеюсь, но смех выходит горький, как мой кофе по утрам.
— Не винит? Да мне плевать, Лиза. Пусть живет, как хочет. И ты с ним.
Я хочу уйти, но она хватает меня за рукав. Ее пальцы холодные, но хватка крепкая.
— Ты не понимаешь, — говорит она, и в голосе что-то ломается. — Он тебя любил. А ты… ты просто ушла. Но он все равно за тебя переживает. Спрашивает, как ты.
Я выдергиваю руку, и внутри все кипит. Как смеет она? Как смеет он?
— Переживает? — я почти кричу, и парень из ларька оглядывается. — Да пошел он! И ты тоже! Думаешь, я без вас не справлюсь? Я и без вашей жалости проживу!
Лиза смотрит на меня, и в ее глазах нет ни злобы, ни осуждения. Только грусть. Она качает головой и уходит, пакет шуршит в ее руках, как сухие листья.
Ночью я лежу на скрипучей кровати и смотрю в потолок. Трещина тянется от угла, как шрам. Я думаю о Лизе, о ее словах. “Он тебя любил”. Любил.
А я? Любила ли я его? Я вспоминаю, как мы танцевали на кухне под радио, как он смеялся, когда я пролила суп на скатерть. Тогда я была другой. Или нет?
Может, я всегда была такой — злой, жадной до жизни, готовой сжечь все ради глотка свободы? Я встаю, открываю вино, пью прямо из горла. Горькое, как мои мысли.
На следующий день я иду в “Кружку”. Гена за стойкой, вытирает бокалы, его татуировка змеи блестит под лампами. Он ухмыляется, увидев меня, но я не улыбаюсь в ответ.
— Что, соскучилась? — он подмигивает, но я вижу, как его глаза бегают. Он боится, что я останусь.
— Налей мне водки, — говорю я, садясь на табурет. Бар пахнет пивом и потом, как всегда. — И не болтай.
Он наливает, молчит. Я пью, и водка жжет, как огонь. Я думаю о Семене, о его свитере, о том, как он смотрел на меня в суде. Пустота в его глазах — как зеркало. Я вижу в нем себя. И мне страшно.
— Ген, — говорю я, глядя в пустой стакан. — Я была плохой женой, да?
Он смотрит на меня, и впервые в его глазах нет насмешки. Только усталость.
— Жан, мы все плохие, — говорит он тихо. — Просто ты… ты не прячешься.
Я киваю, и что-то внутри трескается, как лед под ногами. Я не знаю, что делать с этим. Не знаю, как жить дальше. Но я встаю, бросаю деньги на стойку и иду к двери. На улице холодно, но я дышу глубоко, и воздух режет легкие, как нож. Я не вернусь к Семену. Не вернусь к Гене. Но, может, я вернусь к себе. Если найду, кто я такая.
Я сижу на скамейке у парка, где мы с Семеном когда-то гуляли. Скамейка облупленная, краска висит лохмотьями, как мои мысли. В руках бумажный стакан с кофе — горький, но горячий, согревает пальцы. Осень размазала по небу серые тучи, и листья шуршат под ногами, как старые письма. Я не знаю, зачем пришла сюда. Может, искала что-то, что давно потеряла.
Прошло три месяца с той ночи в “Кружке”.
Я уволилась из call-центра — не выдержала бесконечных “алло” и чужих голосов, которые лезли мне в голову. Теперь работаю в маленькой пекарне на районе. Месить тесто, чувствовать, как оно липнет к рукам, оказалось неожиданно приятно. Пахнет мукой и ванилью, и это заглушает запах нафталина из моей комнаты.
Хозяйка пекарни, Тамара Ивановна, ворчит, но смотрит на меня с теплом, как на дочку, которой у нее никогда не было. Я не рассказываю ей про себя. Не хочу, чтобы жалела.
Гена больше не звонит. Я слышала, он теперь с какой-то девчонкой, молодой, с длинными ногтями и громким смехом. Мне не больно. Только пусто, как будто кто-то выключил свет в комнате, где я жила.
Семена я не видела, но Лиза иногда заходит в пекарню. Покупает булочки с маком, улыбается, но ничего не говорит. Я знаю, что Семен теперь ходит без трости. Знаю, что они с Лизой вместе. Не как любовники — как семья. И это, черт возьми, жжет сильнее, чем я ожидала.
Я допиваю кофе, сминаю стакан и иду к выходу из парка. На углу замечаю Семена. Он стоит у лотка с цветами, в старой куртке, которая висит на нем, как на вешалке. В руках у него букет хризантем — желтых, как солнечный свет, которого я давно не видела.
Я замираю, сердце колотится, будто хочет выскочить. Он меня не замечает, о чем-то говорит с продавщицей, и его лицо… оно спокойное. Не пустое, как в суде, а живое. Я хочу уйти, но ноги не слушаются.
— Жанна? — он поворачивается, и его голос мягкий, как будто мы просто старые знакомые. Букет в его руках дрожит, но он не отводит взгляд.
Я открываю рот, но слова застревают. Что сказать? “Прости”? “Я была дурой”? Вместо этого я мямлю:
— Привет. Цветы… для Лизы?
Он кивает, и в его глазах нет злобы. Только что-то теплое, как свет в окне зимним вечером.
— Да. У нее день рождения завтра. — Он делает паузу, смотрит на меня, будто ищет что-то. — Ты как, Жанна?
Я хочу соврать, сказать, что все отлично, что я живу, как хотела. Но вместо этого я слышу свой голос — тихий, чужой:
— Не знаю, Семен. Пытаюсь… понять, кто я.
Он смотрит на меня долго, и я жду, что он скажет что-то резкое, напомнит, как я его бросила, как орала в суде. Но он просто кивает.
— Это уже что-то, — говорит он. — Главное, не ври себе.
Он уходит, и я смотрю ему вслед, пока он не скрывается за углом. Хризантемы в его руках качаются, как маленькие солнца. Я стою, и ветер бьет в лицо, но я не чувствую холода. Внутри что-то шевелится — не боль, не злость, а что-то новое. Как росток, который пробивается через асфальт.
Ночью я сижу в своей комнате, на подоконнике, глядя на фонарь за окном. Он мигает, как будто подмигивает мне. Я думаю о Семене, о его словах. “Не ври себе”. Я всю жизнь врала — себе, ему, всем. Врала, что мне не нужна любовь, что я могу быть одна, что свобода — это бары и Генины поцелуи. Но теперь я устала врать.
Я беру блокнот, который Тамара Ивановна подарила мне “для рецептов”, и начинаю писать. Не рецепт. Письмо. Семену.
Я не знаю, отправлю ли его, но пишу — про то, как мне жаль, как я не умела любить, как я хочу научиться. Слова текут криво, чернила размазываются, но я пишу, и с каждым словом становится легче, как будто я сбрасываю камни с плеч.
Когда я заканчиваю, за окном уже светает. Небо розовое, как будто кто-то разлил акварель. Я не знаю, что будет дальше. Не знаю, найду ли я себя. Но я знаю, что хочу попробовать.
И впервые за долгое время я улыбаюсь — не для кого-то, а для себя. Как будто в этой улыбке — обещание. Не Семену, не Лизе, не Гене. Себе.