— Лёха, ты чего такой грустный? — Витя тянет пиво, щурясь от света лампы над барной стойкой. Его пальцы, корявые от работы на стройке, постукивают по кружке. — Дианка твоя вернулась, а ты сидишь, будто похороны.
Я киваю, глядя в свой стакан с виски. Лёд уже растаял, и напиток выглядит как моча. Не хочу говорить, но слова сами лезут.
— Вернулась, да. Только… не моя она больше, Вить. Совсем другая.
— Чё за хрень? — Витя хмурится, отставляет кружку. — Ты это, не гони. Неделя в Турции, и что? Нашла там себе олигарха?
— Не олигарха. Кирилла какого-то, — выдавливаю я, и имя это — как нож в горле. — Звонила мне вчера, пьяная. Сболтнула, что “Кирилл такой внимательный”. А потом — мол, пошутила. Но я же не дебил, Вить.
Витя присвистывает, качает головой. Бар гудит: кто-то орёт у телевизора, где футбол, официантка роняет поднос, звенят стаканы. А я сижу и вижу перед глазами Диану — её загорелую кожу, как она смеётся, поправляя соломенную шляпу. Только теперь в этой картинке рядом с ней не я, а какой-то Кирилл. И от этого внутри всё сворачивается в тугой ком.
***
Мы с Дианой десять лет вместе. Поженились, когда обоим было по двадцать пять, — молодые, глупые, влюблённые. Я тогда работал на заводе, она — в салоне красоты, стригла и красила всех подряд.
Снимали однушку на окраине, ели пельмени, смеялись над дурацкими шоу по телеку. Всё было просто, но наше. Потом я ушёл в автосервис, начал зарабатывать побольше, купили двушку в ипотеку. Диана мечтала о путешествиях, но дальше дачи и одного раза в Сочи мы не выбирались. Денег вечно не хватало, а если и были, то шли на ремонт машины или новые обои.
Последние пару лет всё пошло наперекосяк.
Диана стала чаще молчать, сидеть в телефоне. Я замечал, как она вздыхает, глядя на фотки подруг из Дубая или с Бали. “Лёш, нам бы тоже съездить куда-нибудь”, — говорила она, а я только отмахивался: “Скоро, Диан, вот движок у клиента починю, будет бабло”. Но “скоро” не наступало.
В итоге она сама накопила на эту Турцию — с подработок, с каких-то левых заказов на маникюр. “Поеду с Ленкой, отдохну”, — сказала. Я не возражал. Думал, вернётся довольная, и всё наладится.
Вернулась. Но не ко мне.
— Лёха, ты уверен? — Витя смотрит на меня, как на больного. — Может, она реально пошутила? Ну, выпила там, ляпнула. Бабы же такие, любят нервы потрепать.
— Не, Вить. Ты бы её видел. Она… — я замолкаю, подбирая слова. — Она теперь другая. Ходит по дому, как будто не здесь. Улыбается, но не мне. Вчера вечером смотрю — сидит на кухне, в телефоне, и глаза такие… живые. А на меня — ноль. Как будто я мебель.
— Ну, бери и спроси! — Витя хлопает ладонью по стойке. — Чё ты как пацан? Прямо скажи: “Диан, что за фигня?”.
— Спросил, — мрачно отвечаю я. — Сегодня утром. Она только фыркнула и ушла в ванную. А потом заявила, что я “всё придумал” и “мешаю ей жить”.
Витя морщится, заказывает ещё пива. Я сижу, кручу стакан в руках. Внутри — буря. Хочу домой, хочу схватить её за плечи, вытрясти правду. Но боюсь. Боюсь, что она скажет: “Да, Лёша. Есть Кирилл. И я с ним счастлива”. И что тогда? Десять лет — коту под хвост?
***
Дома — тишина. Диана на кухне, режет салат. Нож стучит по доске, как метроном. Я стою в дверях, смотрю на неё. Она в лёгком платье, волосы собраны в небрежный пучок. Загорелая, красивая. Но чужая. Как будто кто-то подменил мою Диану, пока она была в Турции.
— Диан, — начинаю я, и голос дрожит. — Нам надо поговорить.
Она не оборачивается. Только нож на секунду замирает.
— О чём, Лёш? — её тон лёгкий, почти насмешливый. — Опять будешь выдумывать?
— Я не выдумываю, — я делаю шаг вперёд, сжимаю кулаки. — Ты вернулась, и… ты не ты. Что там было, Диан? Кто этот Кирилл?
Она резко кладёт нож, поворачивается. Глаза тёмные, злые. Но в них что-то ещё — боль? Стыд? Я не успеваю понять.
— Ты серьёзно, Лёша? — она складывает руки на груди. — Я поехала отдохнуть, потому что устала. Устала от этой квартиры, от твоих “потом, Диан”, от того, что мы живём как старики! А ты теперь шпиона из меня делаешь?
— А что мне думать? — я повышаю голос. — Ты про какого-то Кирилла треплешься, а потом “ой, пошутила”! Я что, слепой?
— Да, похоже, слепой! — она кричит, и её голос звенит, как стекло. — Кирилл — это гид, Лёша! Гид! Он водил нас на экскурсии, шутил, угощал вином. И да, мне было с ним весело! Потому что он не ныл, не обещал “скоро”, а просто жил!
Я стою, как будто мне врезали. Гид? Весело? Жил? Каждое слово — как удар. Она смотрит на меня, и в её взгляде — смесь злости и жалости. Жалости ко мне. И это добивает.
— То есть я, значит, ною? — я шагаю к ней, и она отступает. — Я вкалываю, Диан, чтобы у нас всё было! А ты там с каким-то гидом вино пьёшь и “живёшь”?
— Да, Лёша, живу! — она почти рычит. — А ты? Ты вообще живёшь? Или только чинишь чужие тачки и ждёшь, когда жизнь сама начнётся?
Мы замолкаем. Слышно, как тикают часы на стене. Я хочу что-то сказать, но слов нет. Только боль — глухая, тяжёлая. Она отворачивается, снова берёт нож. Салат. Будто ничего не было.
Ночью я не сплю.
Лежу на диване в гостиной, пялюсь в потолок. Диана в спальне, дверь закрыта. Я думаю о ней, о себе, о нас. Вспоминаю, как мы танцевали на свадьбе, как она смеялась, когда я пролил вино на рубашку.
Где это всё? Куда делось? Может, она права. Может, я правда перестал жить. Но разве это повод? Разве это даёт ей право… что? Изменить? Или просто уйти в себя, в свой мир, где я — лишний?
Утром я иду к соседке, бабе Ане. Она старенькая, но глаза у неё — как у девчонки, живые, всё подмечают. Сидим на её кухне, пьём кофе из потёртых кружек. Я рассказываю, вываливаю всё — про Турцию, про Кирилла, про скандал. Она слушает, кивает, а потом говорит:
— Лёшенька, любовь — она как цветок. Поливать надо, свет давать. А вы с Дианкой что? Посадили и забыли. Вот и вянет.
— Так что мне делать, баб Ань? — я смотрю на неё, как на оракула. — Она же… она не моя больше.
— А ты её своей сделай, — баба Аня улыбается, морщинки разбегаются по лицу. — Не криком, не кулаками. Сердцем. Напомни ей, кто ты. И кто она для тебя.
Я молчу. Сердцем. Легко сказать. Но внутри что-то щёлкает. Как будто ключ повернулся.
Вечером я жду Диану с работы. Она приходит, усталая, бросает сумку на пол. Я встаю, беру её за руку. Она удивлённо смотрит, но не вырывается.
— Диан, — говорю я тихо. — Я не знаю, что там было. Может, гид, может, не гид. Но я знаю, что без тебя мне хана. Давай попробуем заново? Не как старики. Как мы. Как раньше.
Она молчит. Долго. А потом её глаза теплеют. Не сразу, не полностью. Но я вижу — там, в глубине, ещё есть мы. Её пальцы сжимают мои. И я понимаю: это не конец. Это только начало.
Я стою в прихожей, всё ещё держу её руку, а сердце колотится, как будто сейчас выскочит. Диана смотрит на меня, и в её глазах — не тепло, как мне показалось секунду назад, а что-то холодное, острое, как лезвие. Она медленно выдергивает руку, отходит на шаг. Её губы кривятся в усмешке, и я понимаю: сейчас будет больно.
— Заново, Лёша? — её голос режет, как стекло. — Ты серьёзно думаешь, что мы можем “как раньше”? После всего?
— Диан, я… — начинаю я, но она перебивает, резко, будто хлопает дверью.
— Нет, Лёш. Хватит. Я устала притворяться. — Она отворачивается, идёт в спальню. Я слышу, как хлопает дверца шкафа, как звякают вешалки. Иду за ней, как на автомате, ноги тяжёлые, будто в ботинках свинец.
В спальне она уже вытащила свой чемодан — тот самый, с которым ездила в Турцию. Красный, потёртый, с наклейкой “Antalya” на боку. Она швыряет в него вещи: платья, джинсы, бельё. Всё быстро, без раздумий, как будто давно решила.
— Ты чего делаешь? — мой голос хрипит, я сам себя не узнаю. — Диан, остановись. Давай поговорим.
— Поговорим? — она выпрямляется, смотрит на меня, и в её взгляде — вызов. — О чём, Лёша? О том, как ты десять лет обещал “скоро”? О том, как я тянула нас двоих, пока ты чинил свои машины? Или о том, как я впервые за эти годы почувствовала себя живой?
Я стою, как будто мне в лицо плеснули кипятком. Живой. Это слово бьёт сильнее, чем всё остальное. Она возвращается к чемодану, закидывает туда косметичку, пару туфель. Я вижу её руки — быстрые, уверенные. Никакой дрожи. Никакого сомнения.
— Это из-за него? Из-за Кирилла? — я почти кричу, и голос срывается. — Ты с ним там, да? Спишь с ним?
Диана замирает. Медленно поворачивается. Её лицо — маска, но глаза горят. Не злостью, не стыдом. Презрением.
— А если и так? — говорит она тихо, но каждое слово — как пуля. — Что ты сделаешь, Лёша? Ударишь меня? Выгонишь? Или побежишь к Вите жаловаться, как всегда?
Я открываю рот, но слов нет. Только гул в ушах, как от поезда, который несётся прямо на меня. Она права. Я ничего не сделаю.
Потому что я — это я. Лёша, который чинит машины, пьёт пиво с Витькой и ждёт, когда жизнь сама наладится. А она… она уже не моя Диана. Она — кто-то другой. Кто-то, кто смотрит на меня, как на пустое место.
— Диан, — я делаю шаг к ней, но она поднимает руку, останавливает.
— Не надо, Лёш. Не унижайся. — Она закидывает в чемодан ещё пару свитеров, застёгивает молнию. — Я ухожу. Я хочу жить, понимаешь? Жить, а не существовать.
Я стою, смотрю, как она надевает пальто, как берёт чемодан за ручку. Всё как в замедленной съёмке. Хочу схватить её, встряхнуть, крикнуть: “Ты не можешь так! Мы же семья!” Но вместо этого просто шепчу:
— Куда ты?
Она останавливается в дверях, оборачивается. В её взгляде — ни капли жалости.
— Куда угодно, Лёша. Лишь бы не сюда.
Дверь хлопает. Тишина. Я стою посреди прихожей, и кажется, что пол уходит из-под ног. В ушах — её слова: “Я хочу жить”. А я? Я-то что хочу? Я даже не знаю.
Через час я сижу у Вити в гараже. Он возится с мотоциклом, руки в мазуте, на полу — банка пива. Я рассказываю, как робот, без эмоций. Диана ушла. Взяла чемодан. Всё.
— Ну и зараза, — Витя сплёвывает на пол, вытирает руки тряпкой. — Лёха, ты чего сидишь? Бери телефон, звони ей! Пусть валит к своему Кириллу, но ты ей покажи, что ты не тряпка!
— А смысл? — я смотрю на свои руки, на обручальное кольцо. Оно тусклое, поцарапанное. — Она решила, Вить. Она не вернётся.
— Да брось! — он хлопает меня по плечу, слишком сильно, как всегда. — Бабы такие, погуляют и назад. Ты главное не раскисай. Найдёшь другую, получше.
Но я не хочу другую. Я хочу Диану. Ту, которая смеялась над моими шутками, ту, которая варила борщ и ругалась, когда я разбрасывал носки. Но той Дианы больше нет. Есть другая — наглая, чужая, с горящими глазами и красным чемоданом.
Ночью я возвращаюсь домой.
Квартира пустая, как будто из неё выкачали воздух. На кухне — недорезанный салат, нож лежит на доске. В спальне — пустой шкаф, только мои рубашки висят, сиротливые. Я сажусь на кровать, беру её подушку. Пахнет её духами — сладкими, с ноткой цитруса. И вдруг накатывает — не злость, не боль, а что-то хуже. Пустота. Как будто я сам исчез вместе с ней.
Утром я иду к бабе Ане. Она открывает дверь, смотрит на меня, и её лицо сразу меняется. Не спрашивает ничего, просто говорит:
— Заходи, Лёшенька. Чаю попьём.
Мы сидим на её кухне, и я рассказываю. Про чемодан, про “я хочу жить”, про то, как она смотрела на меня, как на чужого. Баба Аня слушает, подливает чай. А потом кладёт свою руку, сухую и тёплую, на мою.
— Лёш, она ушла, но ты-то остался. И жизнь твоя — тоже. Не хорони себя раньше времени.
Я молчу. Смотрю в кружку, где плавает чайный пакетик. Жизнь. Какая теперь жизнь? Но где-то в груди, глубоко, что-то шевелится. Не надежда, нет. Но что-то похожее на злость. На себя, на Диану, на этот чёртов чемодан. И я думаю: может, баба Аня права. Может, я ещё не умер.
— Спасибо, баб Ань, — говорю я и встаю. — Пойду. Дел полно.
Она улыбается, и её глаза — как маяк в тумане.
— Иди, Лёшенька. И помни: ты мужик. А мужики не сдаются.
Я выхожу на улицу, и впервые за эти дни дышу полной грудью. Диана ушла. Но я ещё здесь. И, чёрт возьми, я найду, как жить дальше.
Прошёл год.
Диана так и не вернулась. Через пару месяцев после того, как она хлопнула дверью с красным чемоданом, я узнал от Ленки, её подруги, что Диана уехала в Турцию. Насовсем. Якобы Кирилл, тот самый гид, позвал её к себе, и она, не думая, сорвалась. Ленка рассказывала это с каким-то восторгом, будто Диана героиня сериала. А я слушал и чувствовал… ничего. Пустота внутри затвердела, как бетон, и я просто кивнул: “Пусть живёт”.
Жизнь пошла дальше. Я всё так же чинил машины, пил пиво с Витькой, слушал советы бабы Ани. Но что-то во мне треснуло, и я начал меняться. Стал ходить в спортзал — не для понтов, а чтобы выгнать из головы мысли о Диане. Сбрил дурацкую бородку, купил пару нормальных рубашек вместо застиранных футболок.
И однажды, в очереди за кофе в забегаловке у автосервиса, встретил Лику.
Лика — не Диана. Она ниже, с короткими тёмными волосами, которые вечно лезут ей в глаза. У неё смех хрипловатый, как у девчонки с района, и привычка грызть ногти, когда нервничает. Она работает баристом, но мечтает открыть свою кофейню. “С верандой, Лёш, чтобы летом там пахло цветами”, — говорит она, и я вижу, как её глаза загораются.
Лика простая, но в этой простоте — жизнь. Не та, что в социальных сетях, с пляжами и коктейлями. А настоящая, с запахом свежесваренного кофе, с её тёплыми руками и шутками, от которых я ржу, как пацан.
Мы начали встречаться через месяц после знакомства. А через полгода она переехала ко мне. Квартира, где всё напоминало о Диане, ожила. На кухне появились банки с крупами, на подоконнике — горшки с какими-то травами, которые Лика поливает, напевая под нос. И я, глядя на неё, понял: я не умер. Я живу.
***
Вечер. Мы с Ликой на кухне. Она готовит ужин — пасту с соусом, от которого пахнет чесноком и базиликом. Я сижу за столом, кручу бокал вина. Лика в моей старой футболке, слишком большой для неё, и шортах. Её ноги босые, на одной щиколотке — тонкая татуировка, цветок какой-то.
Она болтает о работе, о том, как какой-то клиент сегодня заказал пять латте и забыл их забрать. Я слушаю, но больше смотрю. На то, как она морщит нос, когда смеётся. На то, как её пальцы ловко орудуют ложкой, мешая соус.
— Лёш, ты чего залип? — она оборачивается, ловит мой взгляд. Улыбается, и я чувствую, как внутри что-то тёплое разливается.
— Ничего, — говорю я, встаю, подхожу к ней. Обнимаю сзади, кладу подбородок на её плечо. Она пахнет кофе и чем-то цветочным, её волосы щекотят мне щёку. — Просто ты красивая.
— Ой, заливай! — она смеётся, но не отстраняется. Я целую её в шею, там, где кожа мягкая и тёплая. Она вздрагивает, но продолжает мешать соус, будто дразнит. — Лёш, я готовлю, между прочим!
— А я мешаю? — шепчу я, и мои руки скользят по её талии, под футболку. Кожа у неё горячая, гладкая. Я чувствую, как она чуть напрягается, но потом расслабляется, прислоняется ко мне спиной.
— Мешаешь, — говорит она, но голос уже другой, ниже, с лёгкой хрипотцой. Она выключает плиту, поворачивается ко мне. Её глаза блестят, и в них — озорство, желание, что-то такое, от чего у меня кровь быстрее бежит. — Но я, так и быть, прощу.
Я целую её — сначала медленно, пробуя, как вино, которое мы пили. Её губы мягкие, тёплые, с лёгким вкусом мятной жвачки. Она отвечает, прижимается ближе, и я чувствую её руки на своей спине, как они скользят под рубашку, царапают кожу. Мы движемся, как в танце, который не надо учить. Я подхватываю её, сажаю на столешницу. Она смеётся, но смех обрывается, когда я снова целую её, теперь глубже, жаднее.
— Лёш… — она шепчет моё имя, и это звучит как музыка. Её пальцы в моих волосах, тянет чуть сильнее, чем надо, но мне нравится. Я стягиваю с неё футболку, и она остаётся в одном белье, простом, без кружев, но от этого только лучше. Её кожа золотится в свете лампы, и я думаю, что она — как солнце, которое я не видел тысячу лет.
Мы не говорим. Не надо. Всё и так понятно — в её дыхании, которое сбивается, в том, как она притягивает меня к себе, в том, как мои руки находят её бёдра, сжимают, будто боятся, что она исчезнет.
Мы перебираемся в спальню, падаем на кровать, и простыни шуршат под нами. Она тянет меня за ремень, я помогаю ей, и скоро нет ничего — ни одежды, ни мыслей, только мы. Её тело подо мной, тёплое, живое, и я тону в этом, в ней, в том, как она двигается, как шепчет что-то бессвязное, как её ногти оставляют следы на моих плечах.
Потом мы лежим, тяжело дыша, и потолок кажется ближе, чем обычно. Лика прижимается ко мне, её голова на моём плече, волосы разметались по подушке. Я глажу её по спине, и она мурлычет, как кошка.
— Лёш, — говорит она тихо, — ты счастлив?
Я думаю секунду. Счастлив ли я? Год назад я бы сказал, что счастье — это Диана, наша квартира, наши планы. Но теперь… Теперь счастье — это Лика, её смех, её тёплые руки, её мечты о кофейне с верандой. И я, который наконец-то живёт, а не ждёт.
— Да, Лик, — отвечаю я, целую её в макушку. — Счастлив.
Она улыбается, засыпает, а я смотрю в темноту и думаю: Диана уехала в Турцию, забрала кусок меня с собой. Но я не пустой. Я целый. И рядом со мной — женщина, которая делает меня лучше. Я закрываю глаза, и впервые за долгое время сплю без снов.
Утром я просыпаюсь от запаха кофе. Лика на кухне, напевает что-то, разливает капучино по чашкам. Я смотрю на неё и понимаю: это мой дом. Не стены, не мебель. Она. И я иду к ней, обнимаю, и мы смеёмся, потому что кофе пролился на стол. А за окном — новый день, и он наш.