— Ты опять не убрала! — я почти кричу, стоя в ванной, сжимая в руках мокрую губку. Плитка под ногами липкая, будто кто-то разлил сироп и решил, что это теперь часть интерьера. — Виолетта, я же просил, ну хоть раз...
Она стоит в дверях, скрестив руки, в этом своем шелковом халате, который уже неделю не стирала. Ее губы кривятся в усмешке, глаза — как два холодных камня, смотрят сквозь меня.
— Ой, Андрей, не начинай. — Ее голос ленивый, с ноткой презрения. — Что, прям жить не можешь без чистой ванной? Иди, убери сам, раз такой хозяйственный.
Я швыряю губку в раковину. Она шлепается с противным чавканьем. Внутри все кипит, но я молчу, потому что знаю: стоит открыть рот — и понесется. Скандал, крики, а потом она опять уйдет в спальню, хлопнув дверью, и будет весь вечер строить из себя жертву.
Я смотрю на свое отражение в зеркале — усталое лицо, мешки под глазами, щетина, которую уже третий день лень сбривать. И думаю: как я вообще здесь оказался? В этой чужой квартире, с этой женщиной, которая смотрит на меня, как на мебель, которую пора выкинуть?
***
Мне сорок два, и до недавнего времени я был женат. Двадцать лет с Настей, двое детей — Мила и Кирилл, дом в пригороде, где по утрам пахло свежескошенной травой, а по вечерам — ее борщом. Все было... нормально. Не идеально, но нормально.
Пока не появилась Виолетта.
Она ворвалась в мою жизнь, как яркий рекламный ролик посреди серого фильма: тридцать лет, длинные ноги, смех, от которого внутри что-то щелкало.
Мы познакомились на работе — она была новым менеджером в отделе продаж. Я — начальник склада, человек, который всегда знал, где что лежит, и как все должно быть. А она... она была хаосом. Но таким, от которого сердце билось чаще.
Полгода тайных встреч, смс-ок по ночам, украденных вечеров в кафе на другом конце города. Я чувствовал себя живым. Настя, конечно, заметила. Начались вопросы, взгляды, молчание за ужином.
А я... я выбрал Виолетту. Сказал себе, что это любовь, что я заслужил. Ушел из дома, оставив Настю с детьми и ипотекой. Снял квартиру, перевез туда Виолетту. Думал, вот оно — новое начало. Но вместо начала я получил вот это: липкую плитку, пустой холодильник и женщину, которая считает, что мир ей что-то должен.
***
Я выхожу из ванной, вытирая руки о джинсы. Виолетта уже на диване, листает телефон, ногти стучат по экрану. На столе — пустая коробка из-под пиццы, рядом банка пива, которую я вчера не допил. Квартира выглядит, как после вечеринки, которой не было.
— Виолетта, — я стараюсь говорить спокойно, — нам надо поговорить.
— О чем? — она даже не поднимает глаз. — Опять про уборку? Серьезно, Андрей, найми клинера, если тебе так неймется.
— Не про уборку. — Я сажусь на край дивана, чувствуя, как пружины скрипят подо мной. — Про нас. Про то, как мы живем. Ты вообще... ты хоть раз задумывалась, что я для тебя делаю? Я плачу за эту квартиру, за еду, за твои шмотки. А ты?
Она наконец отрывается от телефона, смотрит на меня, и в ее взгляде — смесь насмешки и раздражения.
— А я что, должна тебе кланяться? — Ее голос становится резче. — Ты сам сюда пришел, Андрей. Сам выбрал. Никто тебя не заставлял.
— Я думал, мы будем вместе, Виолетта. Вместе. А ты... ты как будто просто ждешь, пока я все за тебя сделаю.
— Ой, какие громкие слова! — Она вскакивает, халат распахивается, и я вижу, как она театрально закатывает глаза. — Вместе! А что ты мне дал, кроме этой дыры? Я думала, ты мужик с амбициями, а ты — обычный складской, который ноет, что я не мою полы!
Я чувствую, как внутри что-то ломается. Словно кто-то дернул провод, и свет погас. Я молчу, а она продолжает:
— Знаешь, что? Если тебе так плохо, вали обратно к своей Насте. Она, небось, до сих пор по тебе скучает, борщи варит, полы драит. Иди, Андрей, иди!
Я смотрю на нее и понимаю: она права. Не про Настю, а про то, что я сам это выбрал. Сам разрушил свою жизнь, думая, что найду что-то лучше. И вот я здесь, в этой квартире, где пахнет застарелым табаком и ее духами, которые уже не кажутся такими манящими.
Сижу на диване, а в голове — как в старом телевизоре, где каналы переключаются с треском. Вспоминаю Настю — как она утром, еще сонная, ставила кофе, как ворчала, когда я оставлял носки на полу, но все равно их стирала.
Вспоминаю детей — Милу, которая вечно рисовала мне открытки, и Кирилла, который просил помочь с великом. А потом — Виолетта. Ее смех, ее запах, ее обещания, которые оказались пустыми, как эта квартира.
И я думаю: кто я теперь?
Мужик, который думал, что может начать заново, а вместо этого потерял все? Или просто дурак, который поверил в сказку?
Я встаю, иду в спальню, начинаю собирать вещи. Виолетта стоит в дверях, смотрит, но уже не кричит. Ее лицо — как маска, только глаза выдают: она не ожидала, что я правда уйду.
— Ты чего, Андрей? — Ее голос теперь тише, почти растерянный. — Серьезно, вот так просто свалишь?
— А что мне еще делать, Виолетта? — Я закидываю футболки в сумку, не глядя на нее. — Ждать, пока ты решишь, что я достоин твоего внимания? Я устал. Устал быть твоим банкоматом, уборщиком, поваром. Устал.
Она молчит, только губы дрожат. А я продолжаю:
— Я думал, ты другая. Думал, мы будем... черт, не знаю, семьей, что ли. А ты просто хотела, чтобы кто-то оплачивал твою жизнь. Ну, знаешь, я не подписывался на это.
— Ты просто слабак, — бросает она, но в голосе уже нет той уверенности. — Боишься, что не потянешь. Вот и бежишь.
Я застегиваю сумку, поворачиваюсь к ней.
— Может, и слабак. Но я хотя бы понял, что заслужил больше, чем это.
Я выхожу из квартиры, дверь хлопает за спиной, как выстрел. На улице холодно, ветер бьет в лицо, но я чувствую... облегчение. Как будто сбросил с плеч мешок с камнями. Сажусь в машину, включаю радио — какая-то старая песня про любовь и ошибки.
И думаю: может, еще не поздно? Может, Настя не простит, и дети будут смотреть на меня, как на чужого, но я хотя бы попробую. Потому что эта жизнь — с липкой плиткой и пустыми обещаниями — не моя.
Я завожу мотор, и машина трогается, унося меня прочь от этого места. В зеркале заднего вида — дом, где я думал найти счастье, но нашел только себя. И я знаю: это не конец. Это только начало.
Я стою перед дверью нашего старого дома — того самого, где двадцать лет пахло борщом и детским смехом. В руках сумка, та же, с которой я ушел от Виолетты. Холодный ветер пробирает сквозь куртку, а в груди — тяжесть, как будто кто-то положил туда кирпич.
Я звоню в дверь. Тишина. Потом шаги, легкие, знакомые. Настя открывает, и ее лицо — как кадр из старого фильма: удивление, боль, а потом холодная маска.
— Андрей? — Ее голос тихий, но в нем нет тепла. — Ты чего здесь?
— Насть... — Я пытаюсь подобрать слова, но они вязнут, как мухи в меду. — Я... я ошибся. Хочу вернуться. К тебе, к детям.
Она смотрит на меня, и в ее глазах — целая жизнь. Наша жизнь. Мила, которая рисовала открытки. Кирилл, который просил чинить велик. А еще — ночи, когда она плакала, пока я писал Виолетте.
— Вернуться? — Она почти смеется, но смех горький, как перестоявший кофе. — Ты ушел, Андрей. Ушел и оставил нас. Думаешь, я просто открою дверь, и все будет, как раньше?
— Я знаю, что виноват, — говорю я, чувствуя, как голос дрожит. — Но я хочу исправить. Хочу быть с вами.
— А мы не хотим. — Она говорит это спокойно, но каждое слово — как удар. — Мила спрашивает, почему папа нас бросил. Кирилл вообще молчит, когда твое имя всплывает. А я... я устала, Андрей. Устала быть твоей запасной.
Я хочу что-то сказать, но она поднимает руку, останавливая меня.
— Уходи. И не приходи больше.
Дверь закрывается, щелчок замка — как точка в конце главы. Я стою еще минуту, глядя на облупившуюся краску, на коврик, который мы вместе выбирали. А потом разворачиваюсь и иду к машине. Внутри пустота, но где-то глубоко — облегчение. Я хотя бы попробовал.
Через неделю я снимаю комнату в общаге на окраине города. Дешево, шумно, пахнет сыростью и чужими жизнями. Моя комната — кровать, стол, шкаф с треснувшей дверцей. На подоконнике — пара кружек и пачка сигарет, хотя я бросил курить еще при Насте.
Работа на складе осталась той же: коробки, накладные, потные мужики, которые матерятся и пьют пиво после смены. Но теперь я не тороплюсь домой. Потому что дома нет.
Лежу на продавленной кровати, смотрю в потолок, где желтеет пятно от старой протечки. Думаю о Насте, о том, как она смотрела на меня, словно я чужой. О Виолетте, которая, наверное, уже нашла нового дурака, чтобы оплачивал ее пиццу и шелковые халаты.
О себе — мужике, который думал, что может переписать свою жизнь, как черновик. И что теперь? Жить в этой дыре до конца дней? Или все-таки есть шанс на что-то... настоящее?
В общаге я знакомлюсь с Ритой.
Она живет через две комнаты, работает бухгалтером в какой-то конторе. Лет тридцать пять, короткие темные волосы, смех, который не раздражает, а греет, как старый плед. У нее привычка грызть карандаш, когда думает, и фобия пауков — однажды я выгонял одного из ее комнаты, а она стояла на стуле и хохотала, краснея от стыда.
Рита — не Виолетта, с ее яркостью и хаосом. И не Настя, с ее уютом и тихой силой. Рита — другая. Простая, но не пустая. Она варит суп в общей кухне, ругается, когда кто-то крадет ее масло из холодильника, и всегда оставляет мне кусок пирога, если печет.
— Ты чего такой хмурый, Андрей? — спрашивает она однажды, сидя на моем подоконнике с кружкой чая. — Жизнь, что ли, не задалась?
— Задалась, — усмехаюсь я. — Только я ее сам испортил.
Она не лезет в душу, не требует рассказов. Просто кивает и говорит:
— Ну, испортил — исправляй. Время есть.
И я начинаю исправлять.
Мы с Ритой начинаем проводить вечера вместе — то в ее комнате, то в моей. Смотрим старые фильмы, спорим, какой суп лучше — ее гороховый или мой куриный. Она рассказывает про свою жизнь: развод пять лет назад, сын, который живет с ее мамой в другом городе, мечта открыть свою маленькую кофейню. Я рассказываю про Настю, про детей, про Виолетту. И впервые за долгое время не чувствую, что меня судят.
Через год мы с Ритой берем ипотеку.
Небольшая двушка, с обоями, которые надо переклеить, и окнами, выходящими на парк. Я чиню кран, который течет, она вешает занавески, которые сама шила. По вечерам мы готовим ужин, и я ловлю себя на мысли, что снова чувствую дом. Не просто стены, а место, где хочется быть.
Но прошлое не отпускает так просто. Однажды вечером звонок в дверь. Я открываю — и вот она, Виолетта. В том же шелковом халате, только теперь он потрепанный, как ее макияж. Она улыбается, но улыбка фальшивая, как дешевая бижутерия.
— Андрей, привет! — говорит она, будто мы вчера расстались. — Думала, зайду, поболтаем.
Рита выглядывает из кухни, вытирая руки полотенцем. Виолетта окидывает ее взглядом, и я вижу, как ее губы кривятся.
— Это кто? — спрашивает она, будто имеет право.
— Моя женщина, — говорю я, и голос звучит тверже, чем я ожидал. — А ты что тут делаешь?
— Да ладно тебе, — она пытается пройти внутрь, но я загораживаю проход. — Просто соскучилась. Неужели не рад?
— Виолетта, вали отсюда, — говорю я, чувствуя, как внутри закипает злость. — Тебе здесь не место.
Она начинает кричать. Что я предатель, что бросил ее, что она из-за меня теперь в долгах. Соседи выглядывают из квартир, Рита стоит рядом, молчит, но я вижу, как она сжимает полотенце. Виолетта машет руками, ее сумка падает, и из нее выкатываются мои старые часы — те, что я искал, когда уезжал от нее.
— Ты еще и воровка? — Я поднимаю часы, и мой голос дрожит от ярости. — Серьезно, Виолетта? Ты украла их?
— Да пошел ты! — орет она, но в глазах — паника. — Это ты мне должен, а не я тебе!
Я захлопываю дверь, не слушая ее вопли. Рита подходит, кладет руку мне на плечо.
— Это и была твоя Виолетта? — спрашивает она, и в ее голосе нет осуждения, только легкая ирония.
— Ага, — выдыхаю я. — Была. И больше не будет.
Я сижу за кухонным столом, верчу в руках те самые часы. Они старые, потертые, но я их любил — подарок отца перед тем, как он умер. Рита ставит передо мной тарелку с супом, садится напротив.
— Знаешь, — говорит она, — жизнь — как этот суп. Иногда пересолил, иногда недоварил. Но если постараться, все равно вкусно выходит.
Я улыбаюсь, и впервые за долгое время чувствую, что все на своем месте. Виолетта — как тень, которая ушла, едва зажегся свет. Настя и дети — боль, которая всегда будет со мной, но я научусь с ней жить. А Рита... Рита — это мой дом. И я сделаю все, чтобы его не потерять.
На следующий день я сижу на балконе нашей двушки, в руках кружка с кофе, который Рита заварила по своему рецепту — с щепоткой корицы. Утро раннее, парк за окном еще в тумане, и только редкие собачники шагают по дорожкам, кутаясь в шарфы. Часы, те самые, что Виолетта стащила, лежат на столике рядом. Я их починил, и теперь они тикают, как напоминание: время идет, и оно мое.
Внутри квартиры слышно, как Рита напевает что-то, гремя кастрюлями. Она готовит завтрак — наверное, опять оладьи, которые я обожаю, хоть и ворчу, что от них пузо растет. Я улыбаюсь, глядя на парк, на деревья, которые начинают желтеть. Осень. Время, когда все меняется, сбрасывает старое, чтобы начать заново.
Думаю о том, как все повернулось. О Насте, которая так и не пустила меня обратно, но недавно написала, что Мила и Кирилл хотят встретиться.
Я вспоминаю Виолетту — ее крики, ее фальшивую улыбку, ее пустые обещания. Она как буря, красивая, но разрушительная.
А потом Рита — тихая, настоящая, с ее карандашами, которые она грызет, и пирогами, которые пахнут домом. Я выбрал не бурю, а тепло. И, черт возьми, это было лучшее решение в моей жизни.
— Андрей, иди есть! — зовет Рита с кухни, и ее голос — как якорь, держит меня здесь, в этом моменте.
Я встаю, беру часы, кладу их в карман. Они — часть меня, как шрамы, как ошибки, как уроки. Захожу в кухню, где Рита уже ставит тарелки на стол. Оладьи, конечно. И кофе, с той самой корицей.
— Что, опять задумался? — Она смотрит на меня, уперев руки в бока, но глаза ее смеются.
— Ага, — говорю я, садясь за стол. — Думаю, что ты — лучшее, что со мной случилось.
Она закатывает глаза, но щеки розовеют.
— Ешь давай, философ. А то остынет.
Я беру оладий, мажу его абрикосовым джемом, который Рита сама варила летом. Вкус — как воспоминание о чем-то хорошем, чего я чуть не потерял навсегда.
И я знаю: это не просто оладьи. Это дом. Это жизнь, которую я построил заново, шаг за шагом, с женщиной, которая не требует от меня быть кем-то другим.
За окном парк оживает, туман рассеивается, и солнце пробивается сквозь листья. Я смотрю на Риту, на нашу маленькую кухню, на жизнь, которая теперь моя.
И думаю: вот оно. Мой финал. Не громкий, не яркий, но настоящий. И я не променяю его ни на что.