Я сидела в коридоре нотариальной конторы, сжимая потную папку с документами. Ноги затекли от долгого ожидания. Время тянулось, как резиновое, а сердце колотилось где-то в горле. Этим утром я почти не спала – всё перебирала бумаги, проверяла, не забыла ли чего. Дарственная на дом отца – разве я могла подумать, что когда-нибудь буду оформлять такие документы?
В коридоре пахло влажной тряпкой и дешёвым освежителем воздуха. Стены, выкрашенные в бледно-зелёный цвет, навевали тоску. Напротив меня дремала старушка с клетчатой сумкой на коленях.
– А вот и наша Ольга! – от этого голоса я вздрогнула.
Тамара, сестра отца, стояла в дверях. Рядом переминался с ноги на ногу её сын Кирилл – высокий, с залысинами на лбу, хотя ему едва стукнуло тридцать.
– Что, уже оформляешь? – Тамара подошла ближе, буравя меня взглядом. – И не стыдно тебе?
– Здравствуй, тётя, – я попыталась улыбнуться, но губы не слушались.
– Здравствуй-здравствуй! – передразнила она. – Отец ещё в земле не остыл, а ты уже на дом бумаги строчишь?
Кирилл хмыкнул, скрестив руки на груди.
– Это ведь его решение было, – пробормотала я, чувствуя, как к щекам приливает кровь.
– Решение! – Тамара повысила голос, и старушка напротив проснулась. – Ты ничего не понимаешь в бумагах, Ольга! Совсем ничего! Он был старый человек, ты ему голову заморочила.
– Да, странно это всё, – подхватил Кирилл. – Дед ведь обещал дом тому, кто за ним в старости ухаживать будет.
– Я и ухаживала, – мой голос стал совсем тихим.
– Ты? – Тамара рассмеялась, обернувшись к сыну. – Кирюша, ты слышал? Она ухаживала! Раз в неделю приезжала, суп разогревала. Называется "ухаживала"!
Я опустила глаза. В горле встал ком. Четыре года я ездила к отцу каждый божий день после работы. Стирала, готовила, убирала. Когда он слёг с инсультом, брала отгулы и отпуск за свой счёт. Меняла памперсы, кормила с ложечки, читала вслух. А Тамара за всё это время приехала дважды – на Новый год и на день рождения отца. Кирилл и вовсе не появлялся.
– Ольга Анатольевна, проходите! – позвала нотариус из кабинета.
Я встала, прижимая папку к груди.
– Да что ты там несёшь? – Тамара попыталась выхватить документы. – Дай посмотреть!
– Тётя, пожалуйста, – я отступила к двери кабинета. – Не здесь.
– Смотри, Ольга, – Тамара понизила голос до шипения. – Мы это так не оставим. Отцовский дом – это семейное. А не твоя собственность.
– Ничего ты не понимаешь в юридических вопросах, – добавил Кирилл со снисходительной улыбкой. – Послушай лучше взрослых людей.
Дверь кабинета закрылась за моей спиной, отсекая их голоса. Но ноги подкашивались, а в ушах звенело. А что, если они правы? Что, если я действительно ничего не понимаю?
Тени прошлого
Вечер опустился на отцовский дом неожиданно быстро. После нотариуса я взяла такси и приехала сюда — почему-то казалось важным побыть здесь именно сегодня. Щёлкнул выключатель, но лампочка перегорела, и я так и осталась стоять в полумраке прихожей.
Странно, как всё меняется. Раньше здесь пахло отцовским одеколоном, тушёной картошкой и немного — лекарствами. Теперь только сыростью и застоявшимся воздухом. Ключи от дома больно впились в ладонь, когда я сжала кулак.
— Ну вот, папа, я и вернулась, — прошептала я в пустоту.
За окнами темнело, тени становились гуще. Прошлёпала босиком по знакомым половицам, каждая скрипнула точно так же, как в детстве. Кухня, зал, спальня — везде одни и те же запахи памяти и пыли. В доме было зябко, словно батареи не грели, хотя я исправно платила за отопление.
В его комнате всё осталось нетронутым — аккуратно застеленная кровать, стопка газет на тумбочке, старые очки. Открыла шкаф — его рубашки, отглаженные моими руками, висели ровным рядом.
— Кому ты нужна с этим домом, — эхом прозвучал в голове голос Тамары.
Я опустилась на край кровати, провела рукой по покрывалу. Здесь я сидела бессчётные ночи, когда отцу было плохо. Здесь он смотрел на меня последним взглядом, беззвучно шевеля пересохшими губами.
Зачем этот дом Тамаре? Она никогда здесь не жила, приезжала только на праздники. Ей нужны только стены, которые можно продать. А для меня каждый уголок связан с воспоминаниями.
Письменный стол стоял у окна — старый, с облупившимся лаком и выдвижными ящичками. Отец любил за ним работать, раскладывая свои чертежи. Машинально выдвинула верхний ящик — карандаши, скрепки, какие-то квитанции. Во втором — стопка конвертов, старые фотографии. А в нижнем что-то зашуршало под рукой.
Пожелтевшая газета «Вечерний Волгоград» от 1985 года. Развернула — внутри конверт. Не запечатанный, с моим именем, написанным отцовским почерком. Внутри — сложенный вчетверо тетрадный лист.
«Доченька, если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет...»
Буквы поплыли перед глазами. Я сползла на пол, прислонившись спиной к ножке стола. Слёзы капали на бумагу, оставляя тёмные пятна.
«...знаю, что Тамара будет против. Она всегда считала этот дом своим наследством, хотя никогда не вложила в него ни копейки, ни часа своей жизни. Но помни — ты имеешь полное право на этот дом. Не только по бумагам, которые я подписал ещё при жизни. Ты заслужила его своей любовью, своей заботой. Не сомневайся в этом ни минуты...»
Я прижала письмо к груди и разрыдалась — громко, навзрыд, как не плакала даже на похоронах. Слёзы были и горькими, и сладкими одновременно. Словно отец снова был здесь, обнимал за плечи своими большими руками и говорил: «Всё правильно, Оленька. Всё так, как должно быть».
За поминальным столом
Поминальный стол после похорон бабушки Клавдии накрыли в том же доме — просторной старушечьей квартире на втором этаже хрущёвки. Странно было видеть всех родственников вместе. Бабушка, мама моего отца, умела собирать всех за одним столом — даже тех, кто друг с другом не разговаривал годами.
— Царствие небесное, — вздохнула двоюродная тётка Лидия, перекрестившись на образок в углу комнаты.
Я сидела с краю стола, возле окна. Отсюда хорошо просматривались все лица, каждая морщинка, каждый взгляд. Тамара расположилась напротив. Она держалась неестественно прямо, на лице застыла скорбная маска, но глаза бегали по комнате, оценивая обстановку.
— Помянем нашу Клавдию Петровну, — произнёс дядя Коля, самый старший из оставшихся родственников, поднимая рюмку.
Все выпили. Разговор потёк вяло, дозированно, как и полагается на поминках.
— А помните, как бабушка пироги пекла? — спросила я, пытаясь разрядить тяжёлую атмосферу.
— Да, с капустой особенно вкусные были, — улыбнулась тётя Вера.
Тамара поджала губы:
— Что толку теперь вспоминать? Её уж нет, а дом её стоит пустой.
В комнате повисло молчание. Все знали, что квартира бабушки отписана её младшей дочери, которая сейчас жила в Саратове. Но дело было не в этом.
— Кстати, об этом, — Тамара отложила вилку и обвела взглядом стол. — Все мы здесь родня, и нечего скрывать. Знаете ли вы, что в нашей семье творится? Дом Анатолия, светлая ему память, теперь чужой для нас.
Я почувствовала, как по спине пробежал холодок. Лицо Тамары исказилось, мнимая скорбь уступила место плохо скрываемой злобе.
— Ольга отняла дом у семьи, — её палец уткнулся в мою сторону. — Оформила дарственную. На себя.
Все головы повернулись ко мне. В глазах — недоумение, удивление, осуждение. Увядшие гвоздики в вазе посреди стола вдруг показались жалкими, как мои оправдания, которые я судорожно собирала в голове.
— Это правда? — спросила тётя Вера с недоверием.
У меня внутри что-то оборвалось. Но не от страха, а от внезапной ясности. Я медленно встала, чувствуя, как письмо в кармане платья касается моего бедра. Это было как прикосновение отцовской руки — уверенное, придающее сил.
— Да, это правда, — мой голос звучал негромко, но твёрдо. — Отец при жизни оформил дарственную. Это было его желание.
— Да она его заставила! — перебила Тамара. — Одурманила больного старика!
Я достала из кармана сложенное письмо. Пожелтевшие края, выцветшие чернила — время не пощадило бумагу, но слова остались прежними.
— Тамара, я никого не заставляла, — я развернула лист и положила на стол. — Это письмо отец написал три года назад. Послушайте, что он говорит.
Я начала читать, и с каждым словом плечи Тамары опускались всё ниже. А когда дошла до строк о том, сколько ночей я провела у его постели, в то время как другие даже не звонили, Кирилл покраснел и отвернулся к окну.
— Что за выдумки, — пробормотала Тамара, но уже без прежнего запала.
— Это его почерк, — тихо сказала тётя Вера. — Я хорошо знаю почерк своего брата.
Дядя Коля кашлянул:
— Думаю, нам не стоит обсуждать это сегодня. Мы собрались помянуть Клавдию Петровну.
Я аккуратно сложила письмо и вернула в карман. Внутри было тихо и спокойно, будто после грозы. Я больше не чувствовала необходимости оправдываться или что-то доказывать. Отец сказал за меня всё, что нужно.
Дождь за окном
Веранда отцовского дома всегда была моим любимым местом. Скрипучее плетёное кресло, старый столик с облупившейся краской, занавески, колышущиеся от малейшего дуновения ветра — всё здесь дышало уютом и покоем. Сейчас, когда за окном моросил мелкий осенний дождь, это ощущение только усиливалось.
Я сидела с чашкой чая, укутавшись в отцовский свитер, который был мне велик, но хранил едва уловимый запах его табака. После поминок прошла неделя. Никто из родственников мне не звонил — ни Тамара, ни Кирилл, ни другие. Наверное, переваривали услышанное.
Пар от чая поднимался вверх тонкой струйкой, затем рассеивался в воздухе. Совсем как обиды и тревоги — кажутся такими плотными, непроницаемыми, а потом просто растворяются, оставляя после себя пустоту или ясность.
Я снова достала отцовское письмо. Перечитывала его уже в десятый, в двадцатый раз, но всё равно находила что-то новое в этих строчках, написанных знакомым угловатым почерком.
«...Ты всегда была чуткой, Оленька. Ещё с детства. Помнишь, как ходила за мной с тряпочкой и вытирала следы, когда я с огорода в дом заходил? Маленькая совсем была, а уже заботилась. И сейчас заботишься. И я спокоен, потому что знаю — этот дом нужен именно тебе. Не как крыша над головой или имущество, а как память. Ты будешь беречь его не ради денег, а ради тех тёплых вечеров, что мы проводили вместе...»
За окном ветка старой яблони постукивала по стеклу, словно просилась внутрь. Капли дождя стекали по ней, собирались на кончиках листьев и падали вниз. Я подумала о том, как похожи мы на эти капли — каждый идёт своим путём, но в конце концов все оказываемся в одной земле.
Интересно, понимала ли Тамара, что дело было не в доме? Что я никогда не сражалась за стены или землю, а лишь хотела сохранить то место, где ещё жива память о нём? Впрочем, теперь это не имело значения.
Я улыбнулась, вспомнив, как отец любил сидеть здесь, на веранде, и смотреть на дождь. «В дожде есть своя правда, Оля, — говорил он. — Он ни с кем не спорит, никого не пытается переубедить. Просто падает и падает, капля за каплей. И в конце концов даже камень уступает».
Отхлебнула чай — он уже остыл, но всё равно был вкусным. От дома пахло деревом, старыми книгами и совсем немного — яблочным вареньем, которое я утром открыла. Мой дом. Я больше не чувствовала необходимости доказывать своё право находиться здесь. Ни Тамаре, ни Кириллу, ни кому-либо ещё.
Дождь усилился, забарабанил по крыше веранды. Я отложила письмо и подошла к окну. В саду, несмотря на позднюю осень, ещё цвели последние астры — отцовские любимые цветы. Он всегда говорил, что они самые стойкие, как настоящие сибиряки.
Вдалеке показалась фигура в плаще — кто-то шёл по дороге, огибающей наш участок. На мгновение мне показалось, что это Тамара. Но человек прошёл мимо, даже не взглянув на дом. И я поняла, что это больше не важно.
Стыд, неуверенность, смущение — всё это осталось в прошлом. Как будто дождь смыл с меня эту шелуху, обнажив что-то настоящее внутри. Что-то, чего не было раньше — спокойное достоинство и уверенность в своём праве быть собой.
Я вернулась в кресло и снова взяла чашку. Завтра предстояло много дел — заменить проводку, починить крыльцо, перебрать отцовские вещи. Но сейчас, в этот момент, я просто сидела и слушала, как дождь шепчет что-то своё, понятное только ему и, может быть, немного мне.