Виктор Николаевич Кулюхин в труппе Художественного театра с 1978 года: играл в спектаклях Олега Ефремова, Анатолия Эфроса, Николая Скорика, Вячеслава Долгачёва, Юрия Ерёмина, Сергея Женовача и многих других режиссёров. Его существование на сцене – пример старой мхатовской школы, с её точностью и органикой, с её филигранностью отделки, которые видны, какой бы ни была роль.
Сегодня, 17 апреля, Виктору Николаевичу исполняется 70 лет. В преддверии юбилея мы поговорили с артистом о детской редакции Ленинградского телевидения, звездой которой он был в подростковые годы, о спектаклях Анатолия Эфроса и Олега Ефремова, о выдающихся партнёрах по мхатовской сцене.
А начали с разговора о спектакле Данила Чащина «Лёха…», в котором Виктор Николаевич играет главную роль: старика, подводящего итоги жизни и по-юношески влюблённого в соседку.
– «Лёха…» идет в МХТ девять лет. Это простая история, которая, тем не менее, цепляет. Как вам кажется, чем?
– На сегодняшний день мы сыграли «Леху…» уже больше 125 раз. А сделали в свое время этот спектакль за восемь дней. Такое нам было поставлено жёсткое условие. Для режиссёра Дани Чащина это вообще была первая работа в московском театре, это сейчас он выпускает по спектаклю в месяц. Что мне понравилось, когда я прочёл пьесу Юлии Поспеловой: в этой истории была судьба, был тот временной момент, когда человек перед смертью вспоминает всю свою жизнь. Я такого раньше не играл. Хотя в своё время Ефремов говорил мне: «Думаешь, у тебя амплуа героя? Да ты будешь играть маргиналов, пьяниц и стариков!» И когда мне было 25 лет, Олег Николаевич в приказном порядке ввёл меня в спектакль «Старый Новый год» на роль тестя. Я выходил там в паре с Валерией Алексеевной Дементьевой, которой было уже за 70.
– Ваш старик в «Лёхе…» – главный герой этой истории, но при этом говорит он крайне мало.
– Я однажды посчитал: в моей роли 122 слова. Но мне показалось, что в этих 122 словах можно что-то найти. И то, что начал предлагать режиссёр, меня не ломало. Вообще я часто отказывался от работ: встречался с режиссёрами, они рассказывали про новые формы, а у меня с этим очень большая напряжёнка. А тут и наши с Даней профессиональные школы совпали, и принцип работы совпал.
Я очень люблю, когда в театре возникает ощущение, что всё происходит «здесь и сейчас». Мне кажется, «Лёха…» – именно такой спектакль. Это трудная роль: чтобы на протяжении часа постоянно находиться на сцене, надо быть очень сосредоточенным, наполненным. Я всегда прихожу в этот день заранее, чтобы настроиться на взаимодействие с партнёрами: ведь если играет Даша Юрская, то получается один спектакль, а если Надя Борисова – другой. То же и с Володей Любимцевым и Олегом Гаасом, которые в состав выходят в роли молодого спортсмена.
Одновременно «Лёха…» – это такая математика на сцене, где всё рассчитано по секундам. Ни одна вещь не случайна, каждая имеет свою историю. Железная кружка – кружка моей прабабушки; одеколон «Шипр», которым я душусь, – подлинный; в какой-то момент мой герой капает себе лекарство, и мы долго достигали настоящего запаха корвалола. У Дани всё продуманно, это очень жёсткая партитура.
– Спектакль называется «Лёха…», потому что так зовут сына вашего героя, с которым он всё время мысленно разговаривает, хотя в жизни сын не идёт с ним на контакт. Тем не менее ваш герой обращается к нему с улыбкой.
– Да, он такой: даже если ему дадут пощёчину, всё равно станет улыбаться. Это история о том, что каждый человек в своих мыслях, воспоминаниях хочет видеть хорошее. Мой герой говорит, что прожил прекрасную жизнь, но ведь на самом деле это не так. Он женился не по любви, работа ему обрыдла, в Бога он не верил. Но, как написано в пьесе, «подозревал, что Он есть». Кто-то сказал: если есть в тексте слово «Бог», то я сразу берусь за эту работу. Эта фраза: «В Бога не верил, но подозревал, что Он есть» – стала для меня определяющей.
– Я слышала, что Табаков любил этот спектакль.
– Это так, Олег Павлович всех отправлял его смотреть. Ему близка была эта тема, наверное, «Лёха…» напоминал Олегу Павловичу его роль в спектакле Камы Гинкаса «Комната смеха». Такие работы – они исповедальные, хотя я, конечно, не стану никому рассказывать, что вкладываю в эту роль. Ну а зрители воспринимают «Лёху…» по-разному. Кто-то плачет, а кто-то недоволен: «Зачем нам показывают этого деда? Лучше расскажите историю про молодого спортсмена!»
– Вы играете и в ещё одном спектакле Данила Чащина – «Живой труп», который идёт в Театре Наций. Ваш герой там – князь Абрезков. Это уже вторая ваша встреча с этой пьесой Льва Толстого, ведь в начале 1980-х вы играли Судейского во мхатовской постановке Анатолия Эфроса.
– Когда мы начинали работать, Даня много расспрашивал меня о спектакле Эфроса. У Анатолия Васильевича ведь была очень необычная постановка, революционная для своего времени. Федя Протасов, которого играл Калягин, представал не романтическим героем, а потерянным, измученным человеком. Эфрос совершенно по-своему решил сцену, предшествующую самоубийству Протасова в зале суда. У Толстого это короткая сцена, в которой все собираются, и приятель Протасова Иван Петрович приносит ему револьвер.
Я играл Судейского, а князем Абрезковым был Марк Исаакович Прудкин. По заданию Эфроса мой персонаж должен был не пускать князя в зал суда, причём вести себя грубо, отталкивать. Для меня это было не очень комфортно (как это – отталкивать Прудкина?), да и не очень понятно. Но Анатолий Васильевич объяснил: «Судейский здесь – представитель власти, мы должны увидеть, что эта власть сильна над всеми, даже над князем Абрезковым». На одной из репетиций он сказал мне: «Как вы думаете, вы заметили, что Иван Петрович передал Протасову револьвер? Вы же тут стоите и никого не пропускаете. Конечно, вы увидели это. И когда вы это поймёте – сразу уходите. “И пускай умирает,” – вот что подумал ваш герой. Он – винтик машины, которая сметает всех на своём пути». Я спросил: «А зритель это всё поймет?» На что Анатолий Васильевич ответил: «А это неважно. Важно, чтобы ВЫ это понимали».
– Вы участвовали во всех трёх спектаклях Эфроса во МХАТе: «Эшелон», «Тартюф» и «Живой труп». Какое он производил человеческое впечатление?
– Потрясающее! Он был очень добрым человеком. Я ни разу не видел его злым, раздражённым. Расстроенным бывал; помню, часто рассасывал какие-то таблетки, должно быть, от сердца. Относился к каждому очень внимательно. Однажды я пришёл на репетицию в плохом настроении, Анатолий Васильевич подошёл ко мне, взял за руку и спрашивает: «А что вы сейчас делаете на сцене?» – «Я стою», – отвечаю. Он говорит: «А нужно воспринимать». После этого я перестал приходить в плохом настроении.
Его могло возмущать, когда не закреплялось уже найденное. Так было во время работы над спектаклем «Тартюф», где мы довольно долго выходили на пустую площадку и на каждой репетиции что-то придумывали, а на следующий день это улетучивалось, забывалось. Эфрос говорил: «Товарищи, мы репетируем не для того, чтобы каждый раз начинать всё сначала! Записывайте!» В этом смысле он был человек жёсткий. У него же были потрясающие разборы. Он разбирал так, что после этого можно было просто выходить на сцену и играть. Настолько всё становилось ясно и по линии своего персонажа, и по смыслу всего спектакля.
Я практически все его постановки видел. Самое сильное впечатление на меня произвёл спектакль «Продолжение Дон Жуана». Я сидел на всех репетициях в Театре на Малой Бронной, когда репетировали Олег Даль и Любшин. У них была какая-то сумасшедшая органика, я не понимал, как они это делают, причем возникающие смыслы тебя буквально захлестывали. Потом главные исполнители поменялись, я увидел этот спектакль с Андреем Мироновым и Львом Дуровым и удивился, насколько разные получились истории.
– Уже больше полувека, с поступления в Школу-студию МХАТ, вы москвич, но ведь выросли вы в Ленинграде?
– Да, родился я в месте под названием Капустин Яр, там работал мой отец, а через несколько лет наша семья переехала в Ленинград. Сначала жили в коммуналке на Васильевском острове, потом отцу дали квартиру на Лермонтовском проспекте. Соседкой по коммуналке у нас была гримёр из Кировского театра. Я вёл тогда довольно бесшабашную детскую жизнь, всё время искал приключения на свою пятую точку. Родители опасались оставлять меня одного, боялись, что я или подожгу что-нибудь, или подерусь. Пытались пристроить в какой-нибудь кружок – авиамодельный, судостроительный – но у меня ничего там не клеилось. Тогда они попросили соседку, чтобы она за мной присмотрела. И она стала брать меня с собой в Кировский театр, где блистали все звезды балета того времени. Мне в театре очень понравилось – столько цветов, какой-то совершенно особый мир!
– Тогда и захотели стать актёром?
– Не просто захотел, но и попробовал это реализовать! В те годы в Ленинграде по радио часто передавали объявления: набираются мальчики определённого возраста на киностудию «Ленфильм» для фильма такого-то. Я это услышал и пошел. И попал в массовку фильма Геннадия Полоки «Республика ШКИД». Среди беспризорников побегал с палкой, был в полном восторге, ещё и три рубля мне за это дали!
После этого я попросил бабушку, которая была большой театралкой, записывать меня на все подобные конкурсы. Пришёл на конкурс, меня спросили: «Мальчик, а ты текст легко можешь выучить?» Дали страничку, я её быстро запомнил и воспроизвёл. Тогда мне сказали: «Вот, познакомься, это Глеб Иванович Селянин. Это Владимир Петрович Поболь. А это Вадим Петрович Горлов. Это всё режиссёры детской редакции Ленинградского телевидения. Ты должен прийти завтра в детскую редакцию, комната 328».
Почему я так всё хорошо помню – потому что всё это записано у меня в дневнике. Я пришёл, это было 3 июня, а телеспектакль должен был быть сыгран 21 июня. Тогда ведь не существовало записи, всё шло в прямом эфире. Мне выдали текст роли, и тут же ко мне подошёл человек с вопросом: «Мальчик, а что ты делаешь летом? Не хочешь ли поехать в пионерский лагерь на съёмки?»
В общем, я снялся и здесь, и там. Детская редакция Ленинградского телевидения была тогда очень сильной: каждый месяц они выпускали новый телеспектакль. Во многих из них я играл. А некоторое время спустя стал ещё и ведущим детской передачи «Спортивный трамплин».
– Вот это карьера!
– Тут сыграло свою роль то, что я легко запоминал тексты, а кроме того, свободно чувствовал себя перед камерой.
Все режиссёры, работавшие в детской редакции телевидения, были из ленинградского Театра имени Ленинского комсомола, и свои постановки они репетировали именно там. Довольно скоро и я стал в Ленкоме своим человеком, мне разрешили ходить не только на спектакли, но и на репетиции. Так я попал к Георгию Александровичу Товстоногову на репетиции спектакля «Униженные и оскорблённые». Потом дома спросил: «А где у нас Достоевский?» – и прочитал всего Достоевского.
Однажды меня остановили в коридоре Ленкома: «Вить, вот ты всё ходишь в театр, может быть, сыграешь поварёнка в “Сирано”? А то у нас играют взрослые артисты, а какие из них поварята?». Это был спектакль Павла Хомского: в роли Сирано выходил Пётр Горин, Роксаны – Татьяна Пилецкая. Нас с другом действительно ввели в этот спектакль на поварят, платили нам по 6 рублей. То есть у меня в 13-14 лет появились серьёзные карманные деньги: на телевидении к тому времени я получал по десятке за передачу. Деньги выдавали маме, которая стояла в очереди в кассу со всеми народными артистами, с Ефимом Копеляном, например.
– Получив к окончанию школы такой актёрский опыт, вы, вероятно, легко поступили в Школу-студию МХАТ?
– Вообще-то из школы меня из-за съёмок выгнали. И аттестата зрелости у меня не было, что стало большой проблемой при поступлении. Я поступал одновременно в ЛГИТМиК, где набирала курс замечательная актриса БДТ Эмма Попова, и в Школу-студию МХАТ, которая в тот год устроила прослушивание в ленинградском отделении ВТО. С аттестатом зрелости меня в итоге выручили театральные друзья, у которых были связи в РОНО, и я что-то сдал экстерном, хотя такие предметы, как химия и физика, для меня были абсолютно неприемлемы. Но зато я хорошо знал литературу.
Так я поступил в Школу-студию на курс Павла Владимировича Массальского.
– Про Массальского рассказывали, что он был очень добрым человеком. Это действительно так?
– Чистая правда. Меня несколько раз за нарушение дисциплины пытались выгнать из института, но он всегда говорил: «Ну что ж такое, ну смири ты себя…» И ректор Школы-студии Вениамин Захарович Радомысленский нас всех холил и лелеял, будто по голове гладил.
После окончания Школы-студии нас с женой Ириной Юревич распределили в Ригу, в Театр русской драмы. Потом мы понадобились Олегу Николаевичу для каких-то спектаклей, и он вызвал нас в Москву. В Москве нас поселили в подвале дома на улице Станиславского, там находилось мхатовское общежитие. Как-то пошли с женой гулять и у дома композиторов встретили Радомысленского. Он говорит: «О, ребята, что же вы вернулись, у вас в Риге такие перспективы открывались… А где вы будете жить?» А я буквально накануне прочитал «Мастера и Маргариту» в самиздате. И как брякну: «В вашей квартире». Но что самое поразительное, через три года мы поселились в его квартире.
– Как так получилось?
– Вениамин Захарович умер, и МХАТ выделил нам его квартиру, в которой мы с тех пор и живём.
Вообще педагоги в Школе-студии были грандиозные. Практикум по стиху у нас вёл Виталий Яковлевич Виленкин. Для художественного чтения требовалось выбрать стихотворение, и я пришёл к нему домой. Виленкин спрашивает: «Какие стихи вы любите?» Отвечаю: Пушкина. Он: «Вы знаете, вам нужно что-нибудь другое. Например, Мандельштама. Как вы относитесь к Мандельштаму?» Честно говоря, я и не знал тогда, кто такой Мандельштам, но сразу же бросился в театральную библиотеку на Петровских линиях, куда был записан. Говорю библиотекарям: «Мне нужен Мандельштам». На меня посмотрели как на сумасшедшего: «А кто вам это посоветовал?» И так настойчиво стали выяснять... Прихожу к Виленкину: «Я не нашёл Мандельштама». Он, естественно, совершенно этому не удивился. Сказал: «Я вам переписал несколько стихотворений». И вот у меня с тех пор хранятся его рукой переписанные стихи, которые я тогда читал. Не только Мандельштама, но также Иннокентия Анненского и других поэтов.
– Придя во МХАТ, вы сразу вошли в заметные постановки того времени: «Последние», «Валентин и Валентина»…
– Да, среди первых работ был также спектакль «Эльдорадо», где Андрей Алексеевич Попов играл отца, а я – сына. Попов был очень интеллигентным человеком, а я был довольно непредсказуемым, понимание того, как надо существовать в профессии, пришло ко мне гораздо позже. И когда мы репетировали «Эльдорадо», Андрей Алексеевич мне очень помог. Он меня как липку ободрал, всю шелуху с меня снял. Не буду говорить, какие советы он мне давал, но я их усвоил. В «Эльдорадо» была также занята Ия Сергеевна Саввина. Попов мне сказал: «Смотри, вот если она тебя примет, то порядок, а нет – тебе хана».
– Она вас приняла?
– Да, почти сразу. Но тоже учила много. Мы с ней в итоге очень подружились и дружили до конца её дней. На всех гастролях были неразлучны. Каждый год я покупал ей саженцы для дачи, понимал, что Ия Сергеевна просто использует меня в качестве грубой физической силы, которая может доставить эти саженцы, но меня это совершенно не удручало.
И, конечно, Андрей Мягков и Анастасия Вознесенская, с которыми мы тоже дружили. Ведь в чем была прелесть этих старых артистов? С ними было невозможно панибратство. На это существовал категорический запрет.
Помните, я рассказывал, как в 25 лет меня срочно ввели на роль старика тестя в «Старый Новый год»? Я ведь был в абсолютной панике. Но ко мне на репетиции подошёл Евгений Александрович Евстигнеев: «Не волнуйся, сейчас мы всё сделаем. Сейчас эту рольку быстренько…» Тут же подключился Вячеслав Михайлович Невинный: «Что такое?» Евстигнеев: «Он не знает, как играть». – «Сейчас научим». И они за несколько часов слепили из меня старика.
Евгений Александрович говорил: «Этого не надо делать, это лишнее. Просто повернулся, вот так посмотрел и всё. Потому что здесь будут смех и аплодисменты». Я удивился: «Откуда вы знаете, что они будут?» А потом на спектакле начал играть, как он подсказал, и действительно, раздались аплодисменты. То, что они с Невинным тогда сделали – это ведь было не для себя и не для меня, это было для театра.
– Каким вам вспоминается МХАТ конца 1970-1980-х годов?
– Тогда много экспериментировали. Самые разные режиссёры выпускали спектакли: Гинкас, Додин, Виктюк. Целый год мы репетировали «Царя Фёдора Иоаннович»: спектакль ставили Иннокентий Михайлович Смоктуновский и Роза Абрамовна Сирота. Каждый день в 11 часов утра мы приходили на репетицию, но спектакль так и не вышел по творческим причинам. Какие-то постановки закрывали по указу сверху. Например, так вышло с «Гнездом глухаря» Владимира Богомолова. Он так повернул пьесу Розова, да ещё и Олег Николаевич Ефремов руку приложил, что партийные начальники сказали: чернуха, этого нельзя. «Пролетарскую мельницу счастья» по пьесе Виктора Мережко в постановке Валерия Саркисова показали два раза и закрыли. Я там играл главную роль, бывшего красноармейца, который строит «вечную мельницу». Спектакль сочли антисоветским: в финале всё рушилось и ветродуй сдувал всю грязь и обломки со сцены в сторону зрительного зала.
Потрясающе интересно было работать с Олегом Николаевичем Ефремовым. Тогда я понял, что в актёрской профессии надо стараться как можно больше брать. А то, что ты взял, потом не расплескать. Очень важно, с какими режиссёрами ты работал, какие спектакли ты видел, что тебе понравилось, а с чем ты не согласен. Поэтому я и вёл дневник, чтобы всё закрепить. Я не меняю своих убеждений, не меняю свою жизнь: живу в одном и том же доме, у меня одна жена, служу в одном театре. Люблю книги, которые стоят у меня на полке. Это, если хотите, мой жизненный принцип – ничего не менять.
– Кроме «Лёхи...», вас сегодня можно увидеть в спектаклях МХТ «Дуэль» Антона Яковлева и «Третий звонок, господа!» Кирилла Вытоптова по прозе Александра Куприна. Как ощущаете себя в этой последней постановке о старых актёрах, жанр которой обозначен как «больничное кабаре»?
– Вообще это было довольно сложно – перенести такую прозу на язык театра. И Кирилл начал репетировать с нами необычным способом. Он не назначал актёров на конкретные роли и на каждой новой репетиции мы примеряли на себя образ другого персонажа. Кроме, конечно, Станислава Андреевича Любшина, который репетировал роль трагика Славянова-Райского. Такая импровизационная манера заставляла нас находиться в состоянии внимания, напряжения. А потом нам стало легко. И получился, мне кажется, точный спектакль о взаимоотношениях людей творческой профессии, находящихся уже на излёте; о том, что чувство театра в артисте живо всегда.
Беседовала Александра Машукова
Фото Александры Торгушниковой, Екатерины Цветковой, Игоря Александрова (Музей МХАТ)
Генеральный спонсор театра – Банк ВТБ
Также будет интересно:
Павел Массальский. Душевный свет
