Аглая запила очередную порцию слëз горьким и крепким, черным, как деготь, чаем. Настенные часы, подаренные отцом на свадьбу, тикали мерно, неотвратимо. Резному дереву и спрятанному внутри мудрëному механизму все равно, что происходит вокруг — маятник будет качаться вопреки всему. Потому что иначе нельзя.
Резко дернув маятник, она остановила часы, не в силах выносить это мерное «тик-так».
Когда-то эти часы были для нее символом чего-то хорошего, правильного. Их первыми внесли в новую, еще пахнущую свежей краской и побелкой комнату в общежитии для семей младшего офицерского состава — их с Гришей первое семейное гнездышко.
— Это вам, дети, чтоб не забывали о самом главном — все изменяется, а время идет. Так что не тратьте его понапрасну! — крякнул отец, раздобренный изрядной дозой бражки. И подмигнул Гришке: «Слышь, о чем толкую, зятëк? С детями не затягивайте!»
Помнится, Гришка тогда стоял рядом с ней навытяжку, смущённый и радостный. Стеснительный от природы, заливался румянцем смущения и все не знал, куда деть руки: то оттягивал галстук, с непривычки давящий на шею, то чесал затылок, еще больше взлохмачивая пепельно-пшеничные кудри, то прижимал к себе белую, как ромашка, Аглаю.
А Аглая тогда глаз не могла отвести от молодого мужа: до чего же хорош ее Гриша, до чего крепок и статен, словно молодой крепенький дубок, тенью закрывший ее — тонкую и светлую березку.
Люб был Аглае Гриша. И так же мила была Грише Аглая. Жили душа в душу, лучше всех жили! Соседи диву давались: у других — скандал за скандалом, у этих — тишь да гладь. С чистой, задумчивой улыбкой ходила Аглая. Не видело ее тело мужнего кулака, не слышала душа грубых слов, не знало сердце обид. Бывало, возьмутся за руки, и идут по улице — в клуб на киносеанс, в парк, или еще куда-то. Идут молча, не спеша. Лишь чувствует Аглая — пальцы ее тонкие Гриша в ладони в своей сжимает и поглаживает. Она голову поднимет — чего тебе, мол — а он лишь глаза ниже опустит. И щеки его снова расцветут красными маками.
Так и жили — надышаться не могли на друг друга. И оба ждали, влекомые нетерпением, когда же случится то самое, что свяжет их двоих еще сильнее, сплетя души воедино. И все чаще прикладывал Гриша ладони к ее животу — словно проверял, не зародилась ли под сердцем новая жизнь.
Мерно тикали часы, так же неотвратимо проходили дни, складываясь в месяцы. На исходе года Аглая не стерпела — стыдливо спрятав взгляд, отправилась в ближайший город, в больницу, туда, где обитали всемогущие светила науки. Уж они-то точно смогут понять, в чëм тут дело, непременно помогут — не зря же столько лет учатся эти доктора и докторши! Непременно поймут, почему она, будучи почти год замужем, до сих пор не понесла.
— Ну что ж, могу вас поздравить, Аглая Федоровна! Вы — здоровая, крепкая женщина, — развëл руками пожилой врач, витиевато расписываясь на очередной справке.
— А чего же я не беременею-то тогда?
— Тут уже вопросы не к нам. По медицинской части вы здоровы. Может, дело в муже, а может, просто время надо? — предположил врач, а Аглая, еще более озадаченная, отправилась домой — надеяться и ждать.
* * *
Не обманул доктор — к лету ближе Аглая почувствовала первую утреннюю тяжесть и дурноту, а через время и вовсе так потянуло на соленое, что банка с маринованными огурцами, привезенными матерью еще прошлой осенью, опустела враз.
Ох, и счастлив был тогда Гриша! Вокруг жены ходил, словно в первый раз оглядывая. Как фарфоровую вазу берег свою Аглаюшку, старался накормить повкуснее да приодеть потеплее — ведь дитя под сердцем носит его лебëдушка, счастьем дом пóлнит.
Но недолго счастье длилось — не суждено было родиться их ребëночку. Как-то утром проснулась Аглая — а под ней пятно алое, кровавое, в полпростыни. Пока сбегала до вахтëрши, пока доехала до них проржавевшая насквозь скорая — все уже кончилось. Погас огонек их счастья, не успев разгореться.
Горько рыдала Аглая, повернувшись лицом к узорчатому ковру на стене. С другой стороны надрывно и глухо сквозь зубы выл Гриша. Исчезла радость в доме, погасло благодатное солнце, что согревало их супружество.
Как тень ходила по дому Аглая, не в силах смотреть в потухшие глаза мужа. Еще больше замкнулся и до этого молчаливый Гриша. Только крепче пальцы ее мимоходом сжимал, а в ночи, засыпая, слышала Аглая несмелый его шëпот:
— Это ничего, Аглашенька. Ничего ведь, да? Переживëм?
— Переживëм, Гриша... — сквозь сон выдыхала Аглая и чувствовала, как чуть теплее становится застывшему в горе сердцу.
А часы все тикали на старом месте на стене, и неслось быстрой рекою время, омывая душу Аглаи, залечивая сердечную рану.
Ближе к зиме снова почувствовала Аглая внутри себя новую жизнь. Но радоваться уже не спешила, как, впрочем, и Гриша. Сердце рвалось и плакало, словно чуяло беду.
И не обмануло — снова оборвалась ниточка, погасла неродившаяся звездочка, и стало совсем темно.
Ни словом не обвинил ее Гриша, только глаза опустил.
Прошел еще год, больше Аглая не беременела. Жили тихо, опору и радость друг в друге находили. Только не было в доме особого счастья — все изменилось. Лишь часы продолжали стучать на стене.
* * *
И вдруг в начале года, когда только прошли веселые разгульные новогодние праздники, Аглая снова почувствовала это. Вновь под сердцем забилось маленькое сердечко. Нежное, хрупкое и родное.
Тихо ходила Аглая. От любого взгляда пряталась, сглаза боялась. Григорий жену берег пуще прежнего, ничего тяжелее чашки чайной поднимать не давал, и со страхом и трепетом они ждали — что же будет.
А живот Аглаи все рос, округлялся, и все чаще вспыхивали радостной надеждой голубые Гришины глаза. Вот уже срок за половину перевалил. Полились несмелые разговоры в ночи: кого же пошлет им Бог, сына или дочку?
Аглая уже шестой месяц дохаживала, как вдруг гром грянул — отправляют Гришу в Казахстан, в командировку. И не на неделю, а на целых два месяца.
Гриша, пока в аэропорту прощались, все от ее живота не отлипал. И все шептал, перебирая льняные ее кудри: «Ты только себя береги, Аглашенька! И себя, и Андрюшку!»
— А ну как не Андрюшка там? А вдруг Аннушка? — лукаво улыбалась Аглая, силясь скрыть от мужа грусть в глазах. Ведь не навечно же расстаются! Главное, чтобы до родов вернулся Гриша, чтоб успеть обустроить все к рождению малютки.
Улетел Гриша, осталась Аглая одна. Лишний раз старалась не утруждаться, берегла себя. Лишь бы дитятко их долгожданное здоровым появилось на этот свет.
Верила в лучшее Аглая. Верила и когда в глазах потемнело от внезапно нахлынувшей боли, и когда оборвалось что-то внизу живота. И когда на болотно-зеленом УАЗике везли ее в областной роддом — и тогда верила.
Оборвалась вера лишь тогда, когда вошел в палату тот самый пожилой врач, сел на край постели — Аглая едва отошла от беспамятства — и взял за руку.
— Мне очень жаль вас, Аглая Федоровна. Крепитесь. Матерью вам больше не быть никогда.
— А как же... Где ж ребеночек-то мой? — пролепетала Аглая, плохо соображая, о чем толкует врач.
— Ваш мальчик родился мертвым. — коротко сказал он и еще раз прошептал, сжав ее руку: — Крепитесь.
Аглаю продержали в больнице еще три дня. Вернулась домой сама не своя — молчаливая тень, жалкое подобие некогда веселой и озорной Аглаши, вошла в комнату. Оглядела стопку пеленок и распашонок, нашитых из купленной по случаю пестрой фланели и яркого заводского штапеля — и завыла, как волчица, проклиная свою несчастную судьбину.
Долго сидела за столом Аглая, глотая горький чай. Уже и сигареты достала из кармана старой Гришиной шинели — да только закашлялась: непривычная была она к куреву, даже Гришку курить на улицу прогоняла.
Горевание прервал стук в дверь. Пошатываясь, Аглая побрела в прихожую. Налегла на ручку, открывая, и моргнуть не успела — кинулся кто-то на шею с рыданиями и воплями…
Автор: Алексей Л.
