Всё началось с нелепой критической заметки. В январе 1873 года в газете “Голос” появилась статья, автор которой сравнивал только что опубликованные первые выпуски “Дневника писателя” Достоевского с гоголевскими “Записками сумасшедшего” в следующей нелестной манере:
«„Дневник писателя“ <…> напоминает известные записки, оканчивающиеся восклицанием: „А все-таки у алжирского бея на носу шишка!“ Довольно взглянуть на портрет автора „Дневника писателя“, выставленный в настоящее время в Академии художеств, чтобы почувствовать к г-ну Достоевскому ту самую „жалостливость“, над которою он так некстати глумится в своём журнале. Это портрет человека, истомлённого тяжким недугом»
Уже через месяц Достоевский печатает фантастический, слегка абсурдный рассказ “Бобок”, главный герой которого говорит:
Списал с меня живописец портрет из случайности: „Всё-таки ты, говорит, литератор“. Я дался, он и выставил. Читаю: „Ступайте смотреть на это болезненное, близкое к помешательству лицо“. Оно пусть, но ведь как же, однако, так прямо в печати?
Этим намёком автор не ограничивается. Он подхватывает идею критика и действительно пишет рассказ в духе “Записок сумасшедшего”. Талантливый писатель и из насмешки умеет извлечь пользу.
Связь между текстами сразу обозначена подзаголовком “Записки одного лица”. Лицо это - наш рассказчик - литератор-неудачник, который находится на пороге сумасшествия. Он слышит голоса, постоянно ведёт внутренний диалог. Стиль его рваный, неуклюжий. Что не мешает его главному занятию - рассылать по редакциям письма с ценными советами:
Всё увещания и советы даю, критикую и путь указую.
Несмотря на свои довольно скромные способности, он смело пускается в философские размышления о зыбкости грани между умом и глупостью. Вот и первая привычная для читателей Достоевского черта - склонность к контрастным сочетаниям, оксюморону.
Припоминается мне испанская острота, когда французы, два с половиною века назад, выстроили у себя первый сумасшедший дом: "Они заперли всех своих дураков в особенный дом, чтобы уверить, что сами они люди умные". Оно и впрямь: тем, что другого запрешь в сумасшедший, своего ума не докажешь. "К. с ума сошел, значит, теперь мы умные". Нет, еще не значит.
Вот и повод перечитать “Палату №6” (или статью о ней).
Читателям знаком интерес Достоевского к пограничным состояниям сознания: герой на пороге безумия (как в этом рассказе), при смерти, перед казнью, полные символов сны и видения и т.д. Всё, что выталкивает персонажей из привычных обстоятельств, выводит из равновесия. Отсюда же любовь автора к сценам скандалов - традиционной завязке его романов.
Не обходится без абсурдной ситуации и “Бобок”:
Надо развлечься. Ходил развлекаться, попал на похороны.
Этот приём по отношению к Достоевскому принято называть карнавализацией. О нём можно написать не одну статью, а затем ещё несколько о спорах вокруг этого термина. Желающие узнать детали могут обратиться к "Проблемам поэтики Достоевского" М.М.Бахтина.
В самом общем смысле карнавализация - связь с серьёзно-смеховой культурой (даже в названии оксюморон) через изображение “жизни наизнанку”, то есть за пределами привычных ситуаций и правил. Разрушение иерархии, смешение священного с низким, умного с глупым, похвалы и брани, любви и ненависти. Хрестоматийный пример - избрание шута на роль карнавального короля, шутовские священники.
Цель этого - обновление идеи через отрицание. Святость через погружение в грех - примеры из романов Достоевского можно легко найти самостоятельно.
В “Бобке” Достоевский предлагает нам под непривычным углом взглянуть на смерть. Загробная жизнь здесь изображена в максимально далёком от христианских представлений виде. Но в этом и заключается смысл - заставить задуматься о Боге, показав его отсутствие.
Наш рассказчик в качестве “развлечения”, как мы уже выяснили, прогуливается по кладбищу, размышляя о таких важных вопросах, как: сколько стоят места, где бы рядом закусить, и о том, что улыбки у покойников нехороши. Есть здесь весьма ценные и в наше время рассуждения:
Штатские лица любят судить о предметах военных и даже фельдмаршальских, а люди с инженерным образованием судят больше о философии и политической экономии.
Устав от философствования, он прилёг отдохнуть на один из могильных камней, но вскоре очнулся от того, что снизу раздались голоса.
Как оказалось, земная смерть - это ещё не конец. После погребения сознание покойников какое-то время продолжает жить. В течение нескольких месяцев они могут думать и говорить. Казалось бы, у них появляется уникальный шанс подготовиться к смерти, переосмыслить свою жизнь, раскаяться. Нечто похожее на чистилище.
Но по-христиански на это реагирует только один купец. Он не участвует в общей беседе, а причитает о мытарствах души и ждёт прихода вдовы с детьми на сороковины.
Остальные же покойники заняты игрой в карты и беседой. В могиле они продолжают следовать земной иерархии и рассуждать о чинах.
-- Да уж где теперь спрашивать и куда пойдешь. Оба достигли предела и пред судом божиим во гресех равны.
-- Во гресех! -- презрительно передразнила покойница.-- И не смейте совсем со мной говорить!
-- Ох-хо-хо-хо!
-- Однако лавочник-то барыни слушается, ваше превосходительство.
-- Почему же бы ему не слушаться?
-- Ну да известно, ваше превосходительство, так как здесь новый порядок.
-- Какой же это новый порядок?
-- Да ведь мы, так сказать, умерли, ваше превосходительство.
-- Ах, да! Ну всё же порядок...
Некоторые жалуются на скуку, одна дама ожидает прибытия новых покойников помоложе. Беседа напоминает обычные пустые светские разговоры. Покойники действительно вспоминают о своих грехах и любовных похождениях, но не с целью покаяния.
-- Мне... мне давно уже,-- залепетал, задыхаясь, старец,-- нравилась мечта о блондиночке... лет пятнадцати... и именно при такой обстановке...
-- Ах, чудовище! -- воскликнула Авдотья Игнатьевна.
-- Довольно! -- порешил Клиневич,-- я вижу, что материал превосходный. Мы здесь немедленно устроимся к лучшему. Главное, чтобы весело провести остальное время.
Они ощущают вонь разложения, но она исходит не от тел, а от отсутствия раскаяния. Они устраивают нечто вроде пародии на исповедь: Клиневич предлагает честно рассказывать самые постыдные истории из своей жизни. “Для смеху будем не лгать”. Знакомая игра для тех, кто читал "Идиота". Цель здесь, конечно, не раскаяние, а наслаждение от рассказа о грехе.
Затем провокатор Клиневич призывает отказаться от иерархий, высмеивает призывы генерала к уважению - вот и есть начало настоящего карнавала. К сожалению, возникшая неразбериха прерывается самым абсурдным образом - наш рассказчик чихнул.
Несмотря на связь со смеховой культурой, настроение рассказа скорее мрачное. Вместо загробной жизни - несколько месяцев угасания сознания в компании разлагающихся душ. “Бобок” в этом смысле был далеко не первым текстом: образ пугающей посмертной пустоты встречается у Достоевского неоднократно. Самый известный пример, наверное, слова Свидригайлова в “Преступлении и наказании”:
-- Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.
В этом и есть Достоевский. Его герои всегда спорят о “последних вопросах”. Отличие лишь в том, что в этом рассказе нет прямого столкновения, нет привычного героя-идеолога. Есть только ситуация испытания для "современного мертвеца", как их называет рассказчик. И если Бога нет, то всё позволено - ещё одна хорошо знакомая читателям Достоевского мысль. Здесь она воплощается буквально.
Бесконечная апофатика Достоевского. Доказательство через отрицание.
Пользуясь случаем: