Вернёмся к разговору о "Преступлении и наказании". В предыдущих частях мы кратко описали пространство, окружающее героев романа. Теперь пришло время того самого животрепещущего вопроса: "что хотел сказать автор?". Мы не ставим перед собой глобальной задачи ответить на него, если это вообще возможно, а просто попытаемся обзорно представить самые популярные версии.
Первой из них станет классическая работа Михаила Михайловича Бахтина “Проблемы поэтики Достоевского”, где представлен авторский взгляд на основные черты всего творчества Достоевского.
Какими Бахтин видит героев его романов?
Бахтин обращает внимание на тот факт, что многие критики воспринимают героев Достоевского как самостоятельных субъектов-идеологов. Они спорят не с автором, а напрямую с героями, всерьёз обсуждают их позицию, как если бы те были реальными людьми. Такой тип романа Бахтин называет полифоническим.
Полифония - наличие множества самостоятельных, равноценных голосов. У каждого из героев своя правда, своё видение мира. Мы не наблюдаем характеры с точки зрения единственно верного авторского представления, когда сразу понятно, кто “прав”, а с кем автор не согласен. В полифоническом романе слово каждого героя равноценно.
Эти самостоятельные личности показаны не в процессе становления, не во времени, а в пространстве, в относительно короткий момент взаимодействия с другими. Как в драме, а не в эпосе. У героев Достоевского почти нет подробных биографий. Акцент сделан на настоящем и на тех фактах из прошлого, которые актуальны в момент действия: непрощённая обида, неискуплённый грех, преступление.
Вспомним Раскольникова. Мы почти ничего не знаем о том, в каких условиях и почему он написал свою статью, как родилась и развивалась его идея. Герои-идеологи появляются в романах Достоевского уже готовыми к столкновению с “мирами” других.
Как происходят эти столкновения?
Главный элемент романов Достоевского - диалог. Герои раскрываются в общении друг с другом. Чтобы лучше понять Раскольникова, Порфирий Петрович идёт, как он говорит, не “по форме” допроса, а через диалог. Даже внутренние монологи чаще построены как спор с отсутствующими собеседниками.
Прекрасный пример - размышления Раскольникова после получения письма из дома, в самом начале романа. Здесь, как в полилоге, ещё до появления в романе, сталкиваются голоса матери, сестры, Сони, Мармеладова. Раскольников спорит не только с ними, но и бросает некоторые ироничные реплики в свой адрес, обращаясь к себе во втором лице. Монолог этот довольно длинный, но я приведу два фрагмента для примера:
Потому что это дело очевидное, -- бормотал он про себя, ухмыляясь и злобно торжествуя заранее успех своего решения. -- Нет, мамаша, нет, Дуня, не обмануть меня вам!.. И еще извиняются, что моего совета не попросили и без меня дело решили! Еще бы! Думают, что теперь уж и разорвать нельзя; а посмотрим, льзя или нельзя! Отговорка-то какая капитальная: "уж такой, дескать, деловой человек Петр Петрович, такой деловой человек, что и жениться-то иначе не может, как на почтовых, чуть не на железной дороге". Нет, Дунечка, всё вижу и знаю, о чем ты со мной много-то говорить собираешься; знаю и то, о чем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией матерью, которая у мамаши в спальне стоит. На Голгофу-то тяжело всходить.
----
Ясно, что тут не кто иной, как Родион Романович Раскольников в ходу и на первом плане стоит. Ну как же-с, счастье его может устроить, в университете содержать, компанионом сделать в конторе, всю судьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии будет, почетным, уважаемым, а может быть, даже славным человеком окончит жизнь! А мать? Да ведь тут Родя, бесценный Родя, первенец! Ну как для такого первенца хотя бы и такою дочерью не пожертвовать! О милые и несправедливые сердца! Да чего: тут мы и от Сонечкина жребия, пожалуй что, не откажемся! Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит! Жертву-то, жертву-то обе вы измерили ли вполне? Так ли? Под силу ли? В пользу ли? Разумно ли? Знаете ли вы, Дунечка, что Сонечкин жребий ничем не сквернее жребия с господином Лужиным?
По этой же причине в произведениях Достоевского много героев-двойников. Разные стороны одного характера выводятся вовне в виде отдельных персонажей. Герой оказывается в ситуации, когда он вступает в диалог с какой-то частью самого себя. Здесь можно вспомнить пары Раскольников-Свидригайлов, Иван Карамазов-Чёрт, Ставрогин-Верховенский и так далее.
Достоевский не любил заканчивать романы в традиционном смысле: в таком случае нужно завершать диалоги и приходить к какому-то финальному слову. Полифонический роман не может быть завершён. Поэтому многим читателям кажется, что его концовки выглядят искусственно. Полифонически, считает Бахтин, закончились только "Братья Карамазовы", так как роман на самом деле не был дописан.
Ещё одна цель героев Достоевского - самопознание. Разобраться в себе им помогают испытания, провокации, ситуации, выбивающие из привычных условий. Романы автора - буквально цепочка подобных сцен. Они заставляют героя анализировать себя, отрефлексировать свои поступки. Так Раскольников от своей идеи о двух разрядах людей переходит к главному вопросу: а где моё место в этой системе?
Но этот анализ должен быть направлен только на себя. Герои Достоевского упорно сопротивляются попыткам других сказать о себе последнее слово. Часто они поступают нелогично, намеренно во вред себе, только чтобы не соответствовать тому, что предположили о них другие. Угадать другого по Достоевскому - значит оскорбить, нарушить его право на субъектность, превратить в объект изучения.
Отличный пример такого поведения можно найти в более раннем романе "Бедные люди". Главный герой, Макар Девушкин, возмущён после прочтения "Шинели". Он чувствует родство с Акакием Акакиевичем и был оскорблён тем, что, по сути, стал объектом чужого изучения:
Так после этого и жить себе смирно нельзя, в уголочке своем, -- каков уж он там ни есть, -- жить воды не замутя, по пословице, никого не трогая, зная страх божий да себя самого, чтобы и тебя не затронули, чтобы и в твою конуру не пробрались да не подсмотрели -- что, дескать, как ты себе там по-домашнему, что вот есть ли, например, у тебя жилетка хорошая, водится ли у тебя что следует из нижнего платья; есть ли сапоги, да и чем подбиты они; что ешь, что пьешь, что переписываешь?.. <...>Конечно, правда, иногда сошьешь себе что-нибудь новое, -- радуешься, не спишь, а радуешься, сапоги новые, например, с таким сладострастием надеваешь -- это правда, я ощущал, потому что приятно видеть свою ногу в тонком щегольском сапоге, -- это верно описано! <...>
И для чего же такое писать? И для чего оно нужно? Что мне за это шинель кто-нибудь из читателей сделает, что ли? Сапоги, что ли, новые купит? Нет, Варенька, прочтет да еще продолжения потребует. Прячешься иногда, прячешься, скрываешься в том, чем не взял, боишься нос подчас показать -- куда бы там ни было, потому что пересуда трепещешь, потому что из всего, что ни есть на свете, из всего тебе пасквиль сработают, и вот уж вся гражданская и семейная жизнь твоя по литературе ходит, всё напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено! Да тут и на улицу нельзя показаться будет; ведь тут это всё так доказано, что нашего брата по одной походке узнаешь теперь. Ну, добро бы он под концом-то хоть исправился, что-нибудь бы смягчил, поместил бы, например, хоть после того пункта, как ему бумажки на голову сыпали: что вот, дескать, при всем этом он был добродетелен, хороший гражданин, такого обхождения от своих товарищей не заслуживал, послушествовал старшим (тут бы пример можно какой-нибудь), никому зла не желал, верил в бога и умер (если ему хочется, чтобы он уж непременно умер) -- оплаканный. А лучше всего было бы не оставлять его умирать, беднягу, а сделать бы так, чтобы шинель его отыскалась, чтобы тот генерал, узнавши подробнее об его добродетелях, перепросил бы его в свою канцелярию, повысил чином и дал бы хороший оклад жалованья, так что, видите ли, как бы это было: зло было бы наказано, а добродетель восторжествовала бы, и канцеляристы-товарищи все бы ни с чем и остались. Я бы, например, так сделал; а то что тут у него особенного, что у него тут хорошего?
Жизнь Девушкина была слишком угадана Гоголем. В ней не может быть счастливого конца, как в сказке, но другой не имеет права об этом говорить.
По мнению Бахтина, главный пафос творчества Достоевского - борьба с овеществлением человека.
Вторая часть книги посвящена историческому обзору жанровых связей романа Достоевского. Говорить об этом одновременно коротко и понятно невозможно, поэтому на сегодня мы эту тему опустим. О других попытках разгадать смысл романов Достоевского поговорим в следующий раз.
Ссылка на первую часть: