Эту старушку я видела частенько: наверное, она жила неподалеку. Вечно она ходила в сопровождении объемистой сумки на колесиках и собаки, похожей на лайку, черно-белой, с хвостом, загнутом колечком, с карими живыми глазами.
И все время я удивлялась: что за умница – эта бабушкина собака. Она никогда не рвалась вперед, деловито обнюхивая все окрестные углы, никогда не бросала свою хозяйку, не облаивала встречных жучек и котов, а следовала рядышком со своей бабушкой, шаг-в-шаг, будто специально примеривалась к походке старушки.
Бабушка шагнет. Остановится. Подышит. И собака шагнет, остановится и подышит. Вот так постоят немного, отдохнут и снова отправятся в свое незамысловатое путешествие. Если встретится им на пути какая-нибудь товарка, обе путешественницы снова замедляют шаг и минимум час, уделяют неспешной, обстоятельной беседе. И собака не пищит, не скулит, не нервничает – сидит себе, слушает разговоры, время от времени подставляя голову с торчащими острыми ушами под ладонь хозяйки.
Конечно, я восхитилась такой дисциплине. Мне со своим шалопайским таксом никогда не добиться столь восхитительной выдержки и терпения. У меня все происходит как раз наоборот – стоит мне задержаться, чтобы поболтать с какой-нибудь симпатичной приятельницей, случайно встретившейся мне среди бесконечной гонки по бесконечным делам, у такса моего начинается форменная истерика. Ему ведь надо все время бежать, спешить, гнать и догонять. И постоять спокойно он сможет, если уделять значимое внимание только его достопочтимой персоне, только ему отсылать комплименты, цокать в восхищении языком, гладить его шерстку и восторгаться его лицом (так себе морда, если честно), осанкой (так себе осанка) и умом (так себе умишко).
В общем, я не выдержала и подошла к бабуське, чтобы выразить ей всякие приятности по поводу и ее персоны, и собачьей.
Бабушка оказалась общительной и дружелюбной. Собака же настороженно и тактично обнюхала мои ботинки и морду чрезвычайно заинтересованного такса, вильнула колечком-хвостом и уселась. Поболтать. На визги и писки противного компаньона она нисколько не реагировала и выглядела «дочерью маминой подруги» – воспитанной, скромной и интеллигентной.
- У нее такая судьба, что даже и не расскажешь в двух словах, - сказала о своей собаке женщина, - она – просто человек. Только с хвостом. Мы ни на минуту не расстаемся. Я ее жалею. Она – меня. Так и живем. Если вам интересно, могу рассказать.
Мне было интересно. Неподалеку расположилась уютная скамеечка. Мы уселись. Мой такс, увлекшись, нашел себе, наконец, занятие – стал выкапывать из земли какие-то корешки. Я навострила уши.
Женщину звали Еленой Ивановной. На днях ей исполнилось восемьдесят три года.
- Надо же, - сказала я, - мою маму тоже звали Еленой Ивановной.
- Значит, мы – тезки с вашей мамой, - улыбнулась старушка.
- Молодость свою я провела в деревне. Горка – знаете такую? Раньше она была просторной, людной, пятьдесят дворов насчитывала. С одной стороны – широкое поле, с другой – река Чагода, тихая, рыбная, ласковая и светлая. Дно у реки песчаное, каждый камешек на солнце играет, каждую рыбочку видать. Мальчишки любили ловить в ней налимов. Украдут дома совсем никудышную вилку, закатают штанины и караулят у коряги, когда налимы высунутся. А они скрытные, верткие, их непросто поймать. Пока мелкие, налимы-то, все любили в Чагоде сидеть. Тут им вроде детского сада. Это потом уже, когда подрастут, сплавляются в крупные реку, в Мологу. А там налим нагуливает жир и печенку отращивает. Самое вкусное в рыбе этой – печенка. Для пирога лучше начинки не придумаешь.
Но мы ведь не балованные, нам и мелкота за счастье. Хоть и водились в наших озерах щуки по два метра длиной, и сомы встречались, и жерех, и окунь не меньше хорошего леща весом.
Мой брат все налима этого промышлял. Меня на рыбалку с собой не брали, заставляли домовничать. А мы – поколение послевоенное, безотцовщина. Нас батьки на радостях настругали, да поумирали от ран уже в мирное время. На нас, считай, вся взрослая работа: и картошки сварить, и скотину, какая осталась, обиходить, и дом вымести. На сенокосе – мы, за дровами мама отправится – и мы с ней. Всякую работу приходилось делать, хочешь, не хочешь – надо. Батек нет.
А у меня еще такая обязанность была – в няньках сидеть. У мамы нас было пятеро. Вот и считайте: Ваня – старший. За мужика уже робил, хоть и тринадцать ему было всего. Мне одиннадцать – я по дому. Десять Сереже. Он за ягодами, за грибами, за рыбой бегал. И двое малюсеньких погодок еще, Клашка, да Сашка - совсем крохи, по три годика всего.
И была у нас кое-какая скотинка, коровенка, козочка, да четыре ярки. На всех надо косить, от колхоза время урывать, по западенкам и прогалинкам травы искать – так просто с косой на поле не выйдешь. Но мы умудрялись как-то. Справлялись. Жить захочешь, не так раскорячишься.
Прибилась к деревне однажды собака. Собака, и собака. Лайка, черной масти. Вся черная, а грудь белая, и на пяточке, ну на подушечках лапки – розовое пятнышко! Говорят, умные они очень, хозяина ни на кого не променяют. Пайку на двоих хозяин с лайкой делит, потому как – кормилица она. Ни за какие деньги не продаст, на сытую лошадь и добрую жену не посмотрит. Первый товарищ ему – собака.
А эта, смотрим, ни с того, ни с сего, в деревне объявилась, и никто не признается – чья. Украсть ничейную собаку не смеют – охотники, народ такой… За свое так могут с вором разделаться, что лучше и не прикасаться к чужому. И вот она три дня по дворам бродит, в глаза заглядывает, отощала вся, шатается, а корку от людей не принимает. Слава Богу, дошло до кого-то, мол, беда с каким-то охотником приключилась в тайге: заманивает псина людей за собой.
Мужик один собрался за ней. Пошел, а она впереди трусит и лает, лает, будто зовет. Мужику тому жутко, но идет послушно. Вот и вывела она охотника в кривую балку, где урман гибельный. Скачет перед охотником, дурным криком исходит: посмотри, мол, вниз.
Мужик пригляделся и видит: только ошметки от человека остались. Он не удержался у края обрыва, упал, с огромной высоты, да на сук напоролся. И умер, конечно: сколько звала хозяина собака, нам неведомо. Однако, похоронить надо, что осталось от хозяина. Вот она в село и пришла. Потом выяснили: на хуторе жил такой бобыль Ерофей. При нем эта лайка жила. Малышкой ее звали, оказывается. Бобыль погиб, а она осталась теперь одна. И вот ведь, душа собачья, все равно людей звала, чтобы похоронили человека, как надо. Чтобы на его могиле ей, сердешной, дух испустить.
Похоронили одинокого охотника на нашем кладбище. Оно очень старое, это кладбище. Ему, поди, тысяча лет. Расположено оно около древнего жальника, собрания камней, обозначающего захоронение. Тут же выстроена часовня, маленький домик-молельня, где стоят на полу камни с «пяточками» ангелов и развешаны расшитые огненными цветами рушники. Вот так и верили наши предки в Бога, по своему, неведомому нам образу. Потом уже, со времен Невского, в часовне появились православные иконы. Тут же и миска с монетами – подаяние на свечи. Тут же и свечи в баночке: кому надо помолиться, тот и молится на здоровье. Можно и лампадку зажечь.
Времена менялисть, и власти менялись, и на веру гонения были, а кладбище стояло. И часовня стояла. Время от времени ее перестраивали, восстанавливали, но никто, ни один человек, так и не посмел поднять руку на священные места. Вокруг кладбища раскинулся молоденький березовый лесок, светлый, насквозь пронизанный солнечным светом. Божье место. Посередине леска взвилась ввысь огромная вековая сосна, с впаянной в дупло, пробитое молнией, иконой Божьей матери. Люди так и звали то дерево – святой сосной.
В июле, в ягодную пору, изумрудная полянка вокруг Святой сосны становилась кроваво-красной. Ноге некуда ступить. Но не кровь это была, а лесная земляника, слаще которой я никогда в своей жизни не едала. Вся ребятня, какая была в деревне, ползала целый месяц вокруг той сосны – собирала ягоду, сама кормилась и кормила своих близких.
Вот и я с братом Сережкой, нашим добытчиком, спроворилась на ту поляну. Клашку, да Сашку погрузили в самодельную тележку, да и отправились на кладбище. Нет, не было нам страшно: сельское кладбище не внушало нам никакого страха, оно светлое было. И люди, спящие под камнями, были светлыми. Какое зло от честных, работящих, смирных людей? Там ведь и тятя мой покоился, и бабуня с дедуней и много-много милых сердцу людей. Нет-нет, шелохнется на часовне медный колокол, а мы и не боимся: пока колокол разговаривает – нечистым никогда нас не догнать.
Пришли мы. Положили лукошки в траву, да сначала побежали поглядеть на новые могилки. Видим: схоронили бобыля-охотника, честь по чести, справили ему сосновый крест, обложили холмик тяжелыми валунами. А на холмике лежит та самая лайка Малышка. Глаза закрыла и вроде не дышит. Мы ей: Малыша, Малыша! Но она совсем не отвечает. Клавушка потянулась к собаке – хочется ей погладить животное. А она не шевелится. Даже бок не ворохнется, даже хвостиком не вильнет.
- Все, наверное, померла от тоски! – Сказал Сережа, - пошли отсюда. Нечего здесь покойников тревожить. Им лежать, а нам надобно ягоду собирать, не то мама заругается.
Это он так по взрослому сказал, не потому, что подражал большим, а потому что, сам уже так рассуждал. Как взрослый. Это сейчас: человеку уж сорок лет, а он все молоденьким себя мнит, и воображает, что слишком юн для какой-то ответственности. Раньше взрослели быстрее.
Автор: Анна Лебедева