Дмитрий чувствовал, что дни его сочтены. Жаба больше ни на миг не выпускала из своих холодных лап его трепещущее сердце. Камнем лежала на душе тоска, изматывала тревога о том, что оставляет этот мир не успев сделать многое из того, что задумал. Повелел писчему дьяку при себе быть до конца. В горнице князя неотлучно находился тот испуганный дьяк, княгиня Евдокия, да лекарь- немец. Дмитрий торопливо надиктовывал свою последнюю волю, злился, когда тяжкий грудной кашель вынуждал его прерваться.
Евдокия почти не слушала того, что наговаривал Дмитрий для потомков. Ее удел был ждать и молиться. Она с надеждой вглядывалась в лицо лекаря, ожидая что он, как тогда, в болезнь Юрия, скажет ей: "Больше бояться нечего, теперь князь на поправку пойдет!" Но немец только становился мрачнее с каждым произведенным осмотром. Сердито смешивал в чаше какие-то секретные свои порошки, разводил водой или молоком, давал князю испить.
Младенец сын, которого Дмитрий повелел наречь Константином, пищал в детской, не желая принимать грудь кормилицы. Евдокии приходилось отлучаться от больного мужа, чтобы накормить ребенка. Насытившись, Константин засыпал, не выпуская материнский сосок изо рта. Евдокия передавала сына нянькам, а сама снова шла к Дмитрию. Только лекарь, да повитуха представляли какую боль она испытывала после трудных родов. Немец попытался было отправить княгиню прочь из горницы князя, да она заупрямилась, как тогда, в болезнь княжича Юрия.
Так прошло три дня. Князь ничего не ел, только пил жадно простую, колодезную воду. Изредка забывался сном, коротким и беспокойным. Дьяк тоже старался использовать каждую минуту, пока князь не диктовал ему свои наказы, смеживал очи, тихонько похрапывал. Евдокия спать не могла. Послала к игумену Сергию, с просьбой помолиться о князе. Сама, преклонив колени в красном углу, молилась истово, с жаром.
-Дуняша! - услышала она во время молитвы голос Дмитрия.
Евдокия поднялась с колен, подошла к мужу, взяла его исхудавшую руку в свою ладонь.
-Подите! - велел Дмитрий дьяку и лекарю, - Духовник пусть под дверью ждет, исповедаться хочу...
Слова полоснули Евдокию по сердцу, с трудом сдержалась, чтобы не зарыдать сейчас в голос.
Они остались одни. Евдокия опустилась на край постели, прижалась губами к руке любимого.
-Слушай меня, Дуняша! Видно то последний наш разговор будет! - и видя, что жена намеревается возражать, велел, - Нету времени мне с тобой пререкаться! Исполнишь ли что велю?
Она смогла только утвердительно кивнуть.
-Знаю, что исполнишь! Бога не устану благодарить, за то, что такую жену дал мне! Только тебе и могу довериться, Дуняша! Тяжко у меня на душе... Видел, знаю, как браться родные промеж собой, аки собаки цепные схватываются, когда дело до большой силы и власти доходит! Не хочу я, чтобы сыны мои кровью друг друга обагрили свои руки и не допустить то, только ты можешь. А я тебе оставляю свое подспорье! В завещании, что дьяку велел записать воля моя, а судия воли той - ты, Евдокия!
-Что ты! - не сдержалась Евдокия, - Рано сынам нашим о власти думать, да и из меня какая судия?! Без тебя я света видеть не хочу, уйдешь за тобой сойду...
-А вот это грех, запрещаю! - повысил голос Дмитрий и зашелся кашлем.
Этот приступ оставил его обессиленным. По бледному лицу катились крупные капли пота.
-Зови духовника, а потом детей! Прощаться буду...
Последний разговор с женой отнял у Дмитрия все силы. Прижав ко рту платок, дабы не заголосить от накатывающего сознания неизбежности горя, стоящего за порогом, Евдокия позвала священника...
На улице бушевал май, во всей своей цветущей красоте. Все окрасилось яркими красками, пели, приветствуя солнышко птицы. В воздухе витал аромат зацветающих трав. Эта любимая Евдокией пора, впервые за всю ее жизнь, показалось такой неуместной, неправильной. Было бы верным, если бы сейчас на ее голову обрушилась буря, разметала бы прочь все краски этой весны, оставив лишь серое да черное, под стать ее погибающей душе. Этой ночью издал Дмитрий свой последний вздох, навсегда остановилось его сердце. Евдокия была в тот последний миг рядом с мужем. Когда дыхание Дмитрия сделалось частым и хриплым, немец, чутко дремавший поодаль, подскочил к нему, приложил ухо у судорожно вздрагивающей груди.
-Отходит! - сказал он еле слышно, скорее сам себе, чем Евдокии, но она услышала, поняла.
Собрала в кулак остатки сил, чтобы не омрачать последний час мужа, не отяготить его душу еще и своими стенаниями. Она подсунула ему свою руку и он вцепился в нее, как утопающий в протянутую соломинку. Так и умер держа за руку ту, которую всю жизнь любил.
Смутно припоминала потом Евдокия, как кто-то мягко, но настойчиво, освободил ее руку из руки покойного, куда-то повел. Ее обряжали в траурные одежды как безвольную куклу. Она не понимала слов, не видела, что творится вокруг. Только громкий, настойчивый плач Константина привел ее в чувство. "Сиротинка моя! Самый несчастный из моих детей! - думала она, глядя на ребенка, у которого в жизни была пока только одна забота - получить с в нужное время порцию материнского молока, - Единственный мой ребенок, которого ни разу не взял на руки отец, который никогда не увидит лица того, благодаря кому появился на свет!"
-Пора, матушка, все к отпеванию готово! - сказали ей.
Евдокия не понимала сколько прошло времени. Не уж-то уже успели обмыть и приготовить к последнему обряду Дмитрия?! И вот уж стоит она у гроба, вдыхает густой дым ладана. Голосистый поп читает требы с чувством, голос его взлетает под самый купол собора и обрушивается вниз, на головы молящихся, плачущих людей.
Когда тело выносили из церкви, Евдокия шла следом. Вокруг нее образовалась пустота, уважительная к ее горю, недокучливая. На улице заголосили плакальщицы. Их завывания рвали сердце. Евдокия держалась. Сдалась она только тогда, когда гроб готовы уже были опустить в вырытую загодя под стенами кремлевского собора, могилу. Плотину горя прорвало и она, как одна из плакальщиц, упав на колени заголосила, завыла, стаскивая с головы черный плат:
-Зачем ты умер, жизнь моя, дорогой мой, меня вдовою оставив? Почему я не умерла прежде тебя? Погас свет очей моих. Где ты сейчас, сокровище жизни моей? Почему не поговоришь со мной, прекрасный свет очей моих? Почему так рано увял, виноград многоплодный? Уже не подашь плода сердцу моему и сладости души моей! Почему не посмотришь на меня, не промолвишь мне какого-нибудь слова? Ужели забыл меня? Почему не смотришь на меня и на детей своих, почему не отвечаешь им? На кого ты меня оставил?...
Только тогда старшие ее дети, осмелились подойти к матери. Теперь она была им понятна и близка, ушла та страшная личина, которую они увидели на ней сразу после кончины отца. Та женщина - незнакомка, была словно сама смерть, маска, под которой спряталась мать, к ней страшно было подступиться. Теперь же они снова видели ее родную, нуждавшуюся в их утешении. Василий и Юрий подняли ее под локти, Мария накинула обратно на голову плат, Настасенька сзади гладила мать по плечу.
Гроб опустили в яму, засыпали. Сверху положили тяжелую плиту, на которой успели высечь имя князя.
Не знала Евдокия как ей жить дальше. Вроде вот дышит она, глаза свет Божий видят, а словно не жива. Только дети и держали ее на это свете. На третий день, после того, как Дмитрия опустили в могилу, пришел к Евдокии воевода Дмитрий Боброк. Этот могучий человек пользовался безграничным доверием князя Дмитрия и был ему предан всем своим существом. Именно ему и велел князь перед смертью передать на хранение завещание свое. Сейчас воевода стоял с этой грамотой в руках перед Евдокией.
-Вынужден я, княгиня, потревожить тебя в сии скорбные дни! - пробасил он.
Евдокия молча смотрела на него грустными, запавшими глазами.
-Князь наш, почивший, велел грамоту сию вскрыть на третий день по погребению при тебе и детях твоих, а также советниках княжеских, дабы всяк волю его уразумел и дальше по ней жизнь свою строил!
Сердце в груди Евдокии ёкнуло - вот оно, бремя которое возложил на нее Дмитрий! Теперь она должна проследить за порядком в княжестве, не допустить попрания воли мужа!
Она тяжело поднялась, посмотрела в окно на чистое небо.
-Собирай всех, коли так наш князь повелел!
Первыми пришли сыновья. Оба настороженные, повзрослевшие. Они хорошо понимали, хоть и искренне скорбели по отцу, что пришло их время. Каждому было страшно. Василий страшился, что не справится с правлением, что опозорит он славное имя своего отца. Юрию же крест иной нести предстояло - быть в подчинении брата, не дать тому усомниться в своей преданности, стать опорой, а не угрозой для нового князя Московского. И все же в душе иногда нет- нет, да и мелькала крамольная мысль - а ну как отец его княжить оставил? Как тогда быть с Василием?
Для обоих братьев стало неожиданностью, когда первым именем в грамоте отца прозвучало имя княгини Евдокии. "Во всем повинуйтесь воле матери - она вам совесть и опора! Вы, дети мои, слушайте свою мать во всем, из ее воли не выходите ни в чем. А который сын мой не станет слушать свою мать, на том не будет моего благословенья..."
Братья переглянулись в недоумении, не уж-то отец мать на стол княжеский посадил?! Не бывало еще такого прежде! Далее шли долгие перечисления кому и какие земли отписывал князь Дмитрий. Выходило, что половину всего получала княгиня Евдокия, оставшаяся часть делилась промеж всех сыновей.
Закончив читать Дмитрий Боброк крякнул, потребил рукой густую бороду и сказал.
-По сему выходит, тебе решать, матушка, как Москве дальше жить...- он поклонился Евдокии в пояс, за ним склонились и остальные присутствующие.
Их примеру последовали и дети княгини...