Теперь Ольга старалась наладить с Богатыревым дружеские отношения.
- На душе так неспокойно. Донесу ли я кристальную правду до читателя...
- Не одобряю твоего сомнения. Тебе предоставляется возможность открыть людям глаза на недостатки, колеблясь это сделать невозможно. Нужна уверенность и смелость. Иль ты смела в борьбе по закоулкам... Чего нам стесняться в своем-то Отечестве!
Он мельком глянул на нее. Но Ольга почувствовала этот взгляд.
- Бросьте, тоже мне, нашли метод для вдохновления...
Она вновь стала звать его на "вы", что несколько отдаляло, а он, словно закрепив завоеванную пядь, с того интимного вечера упорно произносил "ты"...
- Ты что же, не понимаешь воинственной роли литературы?
- Все я понимаю, меня понять не могут.
- А может не хотят?
- Тогда зачем?
- А ты подумай...
Ломать голову еще и над хитросплетениями собственных взимоотношений! Стоит ли? Кто может помешать творить художнику? Главное, стать им! Вот в чем и смысл, и основная трудность ее жизни. Ольга видела, как попали в план издательства Харламов, Дронь. Но это видимый успех. До писателей им, как и ей, далеко, а если учесть беспринципность, тем более... Принципиальным нужно быть не только после признания, как некогда рассуждал Владимир, а с первых же шагов, хотя это и неимоверно тяжело. Но ползать, чтобы видеть себя изданным, нельзя даже короткий миг, бо, рожденный ползать - летать не может! Уже не сможет никогда! И нечего нам на этих обтекаемых голышей делать ставку, хотя у них и милое отсутствие способности на бунт. Литература - это смелость - это героизм, и если ты трус, не иди в нее. Это передовая идеологической борьбы, это вечные баррикады, непрерывный фронт, никогда не стихающая огневая схватка добра со злом. А это значит, всю жизнь война и ни минуты передышки. Война за каждую пядь убеждений добытых и тобой, и смельчаками до тебя, иначе ты предатель их гражданского геройства. Однако, издавшись, "голыши" будут иметь возможность для работы... О, как все необыкновенно сложно в этой каверзной юдоли! Но мысли Ольги не задерживались на том, что претило ее личностным установкам. Где уж тут было думать о себе, когда нужно срочно разоблачать пагубное приспособленчество, мещанство и бюрократизм, противопоставляя им творческую самоотверженность сограждан. Все это нужно было показать так убедительно, чтобы вдохновлять на совершенствование жизни. Ей нужно было столько сказать, столько связать невидимых читателю нитей, связать так искусно, чтобы произведение воспринималось как единое целое. А тут еще открытие - объема знаний на роман ей явно не хватает...
И она снова набрасывается на книги. Читать их нужно было с наслаждением, как пьют хорошее вино, что для Ольги с ее птичьими правами было непозволительной роскошью. Она читала книги запоем, как пьют водку алкоголики, сводя почти на нет свои житейские потребности, чтобы не стучать лишний раз на машинке для приобретения "презренного металла", готовая, как и они, для продления "запоя", лишиться последних вещей. И все-таки времени не хватало... Родился даже горький каламбур, а время мне все время не хватает... Да, она выбрала до бешенства медлительный, невыгодный, неблагодарный труд, плоды которого при жизни пожинают лишь таланты да халтурщики. Большинству же пишущей братии выпадает печальная участь, убедиться, что жизнь для приобретения настоящего мастерства в этой необычайно сложной профессии слишком коротка... Но она уже ничего не могла поделать с собой, со своей тягой к этому труду. В этой преданности таилось что-то роковое... Но Ольга была счастлива этой любовью, этой постоянной мукой поисков сюжетов, мыслей, слов - этим мобилизующим все ее силы опьянением. Хмельная от работы, умных книг и распаленного богатством жизни пылкого воображения, она радовалась всякому гостю, как передышке, как окну, когда она не с утомляющими мыслями наедине, своей бурной веселостью, как и когда-то производя впечатление беспечности если не легкомыслия... Только Федор за ее кажущейся беззаботностью угадывал разрядку. Только он понимал, какое изнурительное удовлетворение доставляет ей ее непонятная многим беспрерывная работа, только он относился к ней без нервирующего ее сожаления. Его ее нервная жизнерадостность обмануть не могла. Он знал, что Ольга с утра и до вечера, а то и круглосуточно насиловала мозг, терпеливо подстерегая трудное рождение мыслей. А они, словно зная себе цену, рождались не вдруг, терзали, мучили ее, как и при настоящих родах, с той только разницей, что там помогала сама природа и, несмотря ни на какие осложнения, процесс рождения живых существ необратим, они рождаются даже в гробу от мертвых матерей, тогда как мысли, зародившись, могут и погибнуть - все зависит от тебя, от твоих постоянных чрезмерных усилий...
Однажды, встретив его уставшая, Ольга с надрывом пропела: "Ох, истомилась, устала я. Ночью и днем, только о нем, думой себя истерзала я! Где же ты радость бывалая?" Когда я романов не писала..." - без намека на юмор закончила она и, подняв на Федора утомленные глаза, попросила.- Увези меня, пожалуйста, в степь, в горы, на озера, на край света! Только дальше от этой комнаты, от этих бумаг, этих мыслей, иначе я сойду с ума...
Бывали дни, в которые в Ольге совсем не чувствовалось женщины, да что там женщины, и просто человека, только живущий в вымышленном мире профессионал. Восторженный, отчаявшийся или натянутый, как струна, но только профессионал. Профессионал всеми своими помыслами. В такие дни казалось, что вне книги она уже не жила, а лишь существовала...
Выйдя с нею на улицу Федор перехватил первое попавшееся такси.
- Куда?
- Все равно,- безразлично ответила она, все еще находясь во власти своих мыслей, хотя чувствовалось, что уже устала от работы беспредельно. Сейчас ей тоже далеко за тридцать...- озабоченно отметил Федор.- Это видно даже по лицу, нездоровая бледность которого была такой трогательной, что Федору захотелось приласкать дорогую ему женщину хотя б прикосновением руки, но глубокое чувство настолько умно, что не допустит ни одного неверного решения. И Федор понял, что его даже дружеское прикосновение сейчас не ожидаемо и может даже оказаться неприятным, что оно может нарушить чары того интимного единства, о котором Ольга так хорошо сказала в вечер их духовного сближения, из-за которого сидит с ним здесь в такси.
- За город,- скомандовал он.
Она едва ли слышала его. Взгляд в одну точку, безразличие ко всему, хотя за окном уже проплывали идиллические пригороды Алма-Аты... И Федор не пытался ни развлечь, ни разговорить ее, потому что интуитивно понял, что ее попытка избежать наплыва мыслей совершенно безнадежна... Эпицентр в ней самой... И видимо Ольга это уже тоже начинала понимать, потому что через некоторое время извиняющимся тоном попросила.
- Нет, мне сейчас, наверное, уже не отдохнуть... Поехали назад... И, если можно, побыстрее,- обратилась она уже к водителю, с так свойственной ей в рабочие моменты нетерпеливостью.
- Перефразируя знаменитое изречение,- сказала она Федору, поспешно прощаясь с ним у калитки,- я часто самолично начинаю убеждаться, что писать могут и подмастерья, но мучить себя - только мастера... - лукаво заключила она, нагло причислив себя этим выводом к их каторжной плеяде, что с ней случалось только в опьяняющие моменты вдохновения.