Ягодное. Фото Владимира Чеховских
Сегодня — 95 лет со дня рождения Ролана Быкова. Кто такой — рассказывать не буду. Кто не знает, тому, значит, и не обязательно знать. А кто заинтересуется — перед тем просторы интернета. Найдет.
Речь пойдет о самом скандальном фильме Быкова-режиссера, о «Чучеле», не без проблем вышедшем на экраны буквально на рубеже эпохи развитого социализма и горбачевской перестройки. До колымского поселка Ягодное, где я тогда работал ответственным секретарем районной газеты «Северная правда», лента добралась в самом начале 1985-го…
«Я бы, если честно сказать, такие фильмы людям не показывал…»
— На четверг ставим статью первого секретаря райкома, — сообщает редактор в понедельник утром.
— Но она еще не написана? — сам не знаю: не то спрашиваю, не то иронизирую.
— Она на машинке. Людмила Николаевна к обеду отпечатает, я вычитаю и вам отдам. И вы там тоже, почитайте. Мало ли, какие вопросы…
— А объем?
— Я прикидывал, строк на пятьсот, пятьсот пятьдесят.
— Ну, как раз на вторую встанет.
Ростовцев удивленно поднимает на меня свои хитрые, выцветшие на колымских морозах глаза:
— Как на вторую? Первого секретаря на первую ставят. Он же у нас не каждый день выступает. Ну, в крайнем случае, с переходом на вторую.
— А кто сказал, что на вторую нельзя?
— Это правило есть такое. И все так делают.
— Не знаю, не помню, где такое правило написано. Вы, конечно, смотрите, вам видней, но мы у себя в «Скороходовском рабочем», который выходил пять раз в неделю, первого секретаря парткома, если это не праздничный или не специальный номер, на вторую ставили.
— Ну, вы там вольнодумцы! — с лукавой ухмылкой заключает редактор «Северной правды».
— Кстати, а как вам вчерашний фильм? — кстати и некстати вставляю я, круто меняя тему разговора.
— «Чучело»-то это? — лицо его мгновенно меняется, становится суровым и хмурым. — Я бы, если честно сказать, такие фильмы людям не показывал.
— Это как?
— Потому что это неправда, и даже опасно, и потому, что поощряет жестокость. Детей надо другому учить, тем более — они все быстро впитывают, и завтра все это может где-нибудь повториться уже наяву. Это я вам как бывший учитель говорю.
— А как же тогда детей к жизни готовить, если мы их будем в стерильных условиях воспитывать?
— Я не про стерильные условия говорю. Против «Тимура и его команды» никто не возражает, а там тоже разные типы есть. Я про крайности говорю.
— Так ведь искусство и должно до крайности, может быть, до абсурда доходить, где-то обобщать, сгущать краски, чтобы до наших печенок добраться!
— Во всем надо меру соблюдать. Особенно, когда речь о детях идет.
— А как же Гаврош? Или Диккенс, или «Дети подземелья»?..
Общей точки зрения мы так и не находим. А что касается статьи первого секретаря, то она как раз на вторую полосу легла. Анатолий Федорович уже не возражал, но, насколько мне известно, после обеда заходил в райком.
…С четой Ростовцевых мы встретились накануне перед вечерним сеансом в фойе нашего кинотеатра. Конечно, наутро хотелось услышать его мнение о нашумевшем уже на материке фильме, который докатился, наконец, и до окраин империи. О непедагогичности этой картины мы были уже наслышаны, а вопрос «Кто дал право Ролану Быкову смаковать жестокость в эпоху социалистического реализма?» — можно сказать, тучей висел над страной развитого и даже уже вполне зрелого социализма. Так или иначе, но фильм шел.
Возвращались с сеанса молча, хотя компания была большая: мы с женой и сыном Борей и его друг Андрей с мамой. Каждый переваривал увиденное в себе.
— Кошмар!.. — сказала Тамара, мать Андрея, когда мы прощались на перекрестке.
Дома я долго метался по комнате, не в силах сесть. Как угорелый. Угорелый кот. Депрессивный экстаз. Никакими словами не передать этого смятения. Ужасно сильно! Или: ужасно и сильно. И ты перед этой глыбой, нет, не перед, а под этой глыбой гениальности — ничтожество, раздавленный червяк. Впрочем, не в первый раз. Эта боль приходит после каждой настоящей прочитанной или увиденной вещи, настоящей по-настоящему, по гамбургскому счету, где талант либо есть, либо нет. Прочие деятели искусств — не в счет. И каждый раз думаешь: кто ты? Хорошо, если эта вещь — «Бегущая по волнам» Александра Грина или «Теория невероятности» Михаила Анчарова. Дня три ходишь, как очумелый, и уснуть не можешь, и каждая уходящая минута мучительна, потому что прошла впустую, и ты ничего не сделал, и надо все бросать и работать, и рука уже не тянется к перу, она хватает его и начинает рвать бумагу…
А это, это — после «Чучела», это уже что-то другое, это чувство собственного ничтожества, полного ничтожества, которое давит так, что убивает даже тягу к работе. Оно сильнее. И что я теперь? Почему за последние недели не написал ни строчки? Газета не в счет. Знал, чувствовал, ожидал этой встряски? И что? Хенде хох? Ничтожество… Но не сдаваться же… Или — поставить крест, запалить камин и начать новую, другую жизнь.
Камина нет. У нас в Ягодном паровое отопление, с теплыми в меру батареями и осадками из черной сажи, разлетающейся согласно розе ветров из трубы поселковой котельной. Зал в кинотеатре «Факел» вздрагивал, охал, стонал, шумно выдыхал и топал. И я вместе с ним. И вдруг воцарялась тишина. Мой тринадцатилетний сын и его друг, сидя рядом, нервно хихикали, скрывая свои истинные чувства. В их возрасте чувства выставлять напоказ не принято, все это скрывается под напускной бравадой или, еще лучше, под маской цинизма, или нигилизма, о котором они еще ничего не знают, но скоро прочтут у Тургенева. А что там, в сердце, на самом деле?
Молча попили согревшийся, наконец-то, чай.
— И что, какое твое личное мнение? — спрашиваю Борю.
Он опять, в том же духе, нервно хихикает. Потом берет себя в руки:
— Папа, в жизни так не бывает. Я знаю. Это слишком жестоко. Это убивает.
— Но за каждой смертью — новая жизнь. Ты это понимаешь?
— Понимаю. Но умирать не хочется.
— Совсем и не надо, но что-то в себе похоронить, чтобы стать лучше, иногда полезно. Для того искусство и необходимо. И здесь вовсе не обязательно — как в жизни. Как бы это тебе сказать? Здесь надо сгущать, чтобы обнажать, иначе не дойдет.
— А вообще-то — сильный фильм, — говорит сын. — Таких надо побольше. Не ужасов, а чтоб пробирало.
— Побольше невозможно. Это слишком талантливо, такого помногу не бывает… После такого должно быть стыдно за то, как ты живешь, что ты сделал.
Боря застывает с яблоком в руке:
— А что я сделал?
— Я не про тебя, я про себя.
— А ты?
— Трудно объяснить. Понимаешь, есть великие. Гении. Творцы. И каждый, кто занимается творчеством, неважно, каким, наука, например, это тоже творчество, каждый художник рано или поздно встает перед вопросом: если не можешь лучше, или хотя бы близко к этому, — стоит ли вообще? Понимаешь?
— Понимаю… Но — я вот сейчас подумал: если останутся одни гении, то что же тогда делать остальным?
— В каком смысле?
— Ну, читателям, зрителям. Жить сплошными потрясениями от их гениальности? С ума сойдешь. Есть ведь простая жизнь, и она тоже должна как-то… ну, отражаться, что ли. В ней ведь тоже много всякого, нужного. Твои же рассказы печатают. И ребятам они нравятся.
— Тут ты, наверное, прав. Мне бы так хотелось. Чтобы ты был прав…
Однако, время лечит. Через пару дней я уже знаю, что обратной дороги нет, и снова верю в себя.
Другие фрагменты из книги «Строкомер» (издательство «Петербург — ХХI век», 2014»):
«Мой друг уехал в Магадан… не по этапу» | Григорий И. | Дзен (dzen.ru)
Срез кочкú в эпоху выборóв: колымский акцент | Григорий И. | Дзен (dzen.ru)
А также:
Владимир Чеховских. Встреча на Колыме | Григорий И. | Дзен (dzen.ru)
Владимир Чеховских-Высокий - герой книги "Строкомер" | Григорий И. | Дзен (dzen.ru)
