Григорий Иоффе
От Сталина до Горбачёва, казалось бы, прошла целая вечность. И разоблачение культа личности, и оттепель, и неудачные попытки экономических реформ, переходящие в застой… Но сильно ли изменились при этом сущность и внутреннее состояние советского человека, так и не избавившегося от замирания сердца при каждом ночном стуке в дверь, робеющего от одного взгляда чиновника, восседающего за письменным столом?
Сказать честно, когда в январе 1984 года я летел в Магадан, то меньше всего думал о стуке в дверь и страхе перед чиновниками. А зря. Человек в фуляре по-советски встретил меня на пороге своего кабинета в первые же минуты после прибытия к новому месту службы: в колымский посёлок Ягодное, в редакцию районной газеты «Северная правда». Анатолий Фёдорович, так его звали, был редактором этой газеты. Мне же предстояло занять место за столом ответственного секретаря.
Раскачиваться было некогда. Едва мы познакомились, редактор со словами «Вот, почитайте пока, там хвост и две дыры» всучил мне свежесвёрстанную полосу завтрашнего номера газеты.
Пока читал и сокращал, в кабинет заглянул высокий черноволосый парень, явно мой ровесник. Прищурился сквозь очки:
— Владимир, местный фотокор.
Мы разговорились и как-то сразу перешли на ты.
— Видишь дыру? — спросил я. — Нет ли у тебя чего-нибудь свеженького?
Через минуту Володя принёс две фотографии.
— Вот, только напечатал. Школа-интернат. Если с текстом, репортаж будет. Только ты с этим, с редактором, сам договаривайся…
Иду к редактору. Дверь кабинета открыта. Слева, за рабочим столом, — наш, бывший когда-то рыжеволосым, руководитель. Перед ним — газетная полоса, на которой чёрными чернилами вымараны все некогда живые места. Ещё несколько полос со старыми корректурами и новой версткой раскиданы по столу для заседаний, приставленному, как положено, к редакторскому буквой Т.
Уткнув перо в истерзанный текст, редактор вяло поднимает голову, смотрит внимательно и настороженно, можно сказать — изучающе, но и с хитроватым прищуром. Почти как Ленин.
— Вот, на третью, где дыра, можно поставить, из школы-интерната. Две фотографии и расширенная подпись военрука, — говорю я.
Он берёт снимки, долго рассматривает, поворачивает влево и вправо, перевёртывает, нет ли чего на обороте. Думает.
— Школа-интернат?
— Интернат.
— Ну, школу-интернат можно, там военная подготовка старшеклассников неплохо поставлена. В райкоме, на бюро, отмечали.
— Ставим обе?
Он отрывается, наконец, от фотографий, поднимает свои едкие, зелёные, слегка выцветшие и полные недоумения глаза. Голова его — вся, одновременно: и лицо, и шея, и лысина, слегка краснеет.
— Зачем же обе? Одной достаточно.
— А если две — репортаж будет.
— Ну, вторую потом куда-нибудь поставите. Больше одной нельзя.
— Почему нельзя?
— Так ведь запретили.
— Как? Кто?
Он мнётся, подёргивает щекой.
— В «Правде» запретили. В центральном органе. Два или три раза писали.
— …В «Правде»?.. — Выдыхаю я. Так они на первой полосе по три-четыре снимка дают!
— А на внутренних — только по одному, — находится Анатолий Фёдорович.
— Ну, ладно, я пока вот этот возьму, тут и дети есть, и военрук. А вы все-таки подумайте, я попозже зайду. Всё-таки школа-интернат, и ваша дочка, говорят, там учится, и в райкоме на хорошем счету…
Меня настолько поразил этот наш первый деловой разговор, что я тут же его записал на отдельном листочке. А потом завёл специальную тетрадочку, куда стал вписывать происходящие в редакции занимательные события и разнообразные свои колымские наблюдения. Лет через тридцать, отлежавшись, тетрадочка превратилась в книгу, которую я назвал «Строкомер».
Это были прежде всего районные будни, впечатления, полученные за два года работы на Колыме. Внутренняя жизнь и творческая кухня районной газеты, существование человека в условиях Крайнего Севера с его уникальными климатом и природой, экскурсы в историю края, ставшего печальным символом гулаговской эпохи. Колымская трасса, красоты озера Джека Лондона, горняцкие полигоны и шахты, где добывают золото, Колымская ГЭС, которая тогда еще строилась, геологические партии и старательские артели. Читатель сможет заглянуть на заседание бюро райкома КПСС и на собрание партийной организации газеты, познакомится с людьми самых разных профессий, как с северянами, так и с их гостями, поразмышляет о таких ушедших ныне реалиях, как журналистская этика, журналистский блокнот и цензура в советской газете…
Но всё же главные её герои — обычные люди, журналисты и полиграфисты, горняки и строители, которые каждый день честно делают свою работу, когда за окнами минус пятьдесят.
…Однако, не каждый пользователь интернета знает, что же такое строкомер. В книге о строкомере, как таковом, и о Строкомере-человеке, главном её герое, сказано так.
«…Расположен наш редакционно-полиграфический синдикат в одноэтажном бараке. В левом крыле типография, в правом — редакция. В самом дальнем углу типографии туалет — на всех один. Журналистам, по дороге туда, надо пройти мимо метранпажа, печатниц и линотиписток, то есть, через все участки, включая кабинет директора, куда дверь обычно открыта.
Анатолий же Фёдорович имеет привычку всё своё носить с собой. Куда бы ни пошёл — строкомер всегда в кулаке. И вот выходит он однажды из уборной и идёт через типографию. А печатница, Алла Васильевна, едкая тётка, не выдерживает и спрашивает:
— А что это вы там всё измеряете, Анатолий Федорович? Как не идёте, всё строкомер в руке.
— Да так, понимаете, привычка,— смущаясь и густо краснея, отвечает отец трёх дочерей, — почему-то везде с ним хожу…
Так вот — строкомер. Прежде всего — вещь эта хоть и простая, но, как вы уже поняли, ценная. В магазине не купишь, и каждый обладатель строкомера бережёт его, как зеницу ока. А представляет он собой тридцатисантиметровую металлическую линейку, на которую, кроме миллиметров, нанесены деления полиграфических шрифтов разных кеглей: петит, корпус, нонпарель и цицеро. При макетировании и верстке газеты без этой линеечки — как без рук.
У меня тоже своя, привезённая из Питера. Но в туалет я с ней не хожу…»
Через несколько дней узнаю, что завтра-послезавтра на легендарное озеро Джека Лондона, на метеостанцию, летит вертолёт. Докладываю редактору.
— Ну, знаю, на выборá летит. И что?
— Как что? Можно хороший репортаж сделать. Я бы слетал.
— А у вас теплая обувь есть?
— Есть.
— Так что, хотите лететь?
— Вы же знаете, я люблю всякие авантюры.
— Это не авантюра, это выборá!
— Ну, я не в том смысле, что… выборы, а в том, что всякую экзотику люблю, новые места поглядеть.
— Тогда так и назовем: экзотикой, а не авантюрой. Я у товарищей поинтересуюсь…
Однако с полётом что-то не складывается, и на озере Джека Лондона, которое считается красивейшем местом на Колыме, я побываю только летом, зато в самую подходящую для этого пору. Но слово «выборá» запоминаю. Редактор у нас грамотный, филфак в Барнауле окончил, стихи пишет. И вдруг — выборá! Очко в мою пользу.
Долго ждать не приходится. Через час он заходит ко мне, протягивает первую полосу. Бумага, как обычно, вся исчёркана.
— А почему эти заметки так стоят? Может быть, переставим их местами?
— Переставим. — Я соглашаюсь, поджидая, что будет дальше.
— Заголовок этот, вам не кажется, слишком крупный?
— Давайте переберём.
— И потом, посмотрите, сколько шрифтов на одной полосе: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь? А можно максимум три.
Я уже, было, открываю рот, чтобы поинтересоваться, кто это разрешил только три, как вдруг вижу в подписи под тассовкой отсутствующую перед словом ТАСС скобку.
— А вот тут скобки не хватает. Как же вы не заметили? — Редактор ужасно смущается, краснеет. Строкомером, зажатым в руке, пытается зачесать назад остатки рыжеватых волос.
— Да, скобка, смотри, и никто не заметил… Да…
— И ещё я хотел вас спросить. — Он поднимает глаза, смотрит настороженно. — А почему вы говорите «выборá» и «срез кочкú»?
— Ну, так ведь все так говорят.
— Все — они филфаков не кончали. Образованные люди так не говорят.
— Так ведь это сленг. Говорят же моряки «компáс, кóрма», горняки — «дóбыча».
— Это они между собой так говорят. А мы же с вами не скажем.
— И как же тогда говорить прикажете?
— Как? Да просто: выборы, срез кочек.
— Как-то не звучит. Тут все так говорят, народ не поймет. Зачем же нам выделяться?
— Ну, вы говорите, как хотите, а в газете я этот срез кочкú буду править…
Я правил, он молчал. Но победа осталась за ним. Через неделю я уехал на два дня в командировку в Бурхалу, очередной номер макетировал редактор. Когда утром, придя в редакцию, я развернул свежую газету, то чуть не выронил её из рук.
На первой полосе красовался заголовок: «Ударными темпами идёт срез кочки в совхозе “Эльген”!». А на второй: «Все, как один, придём на выбора!»
P.S. Прошли годы. Изменилась политика партии. Изменился и наш бывший редактор. И вот что рассказал мне недавно Владимир Чеховских — тот самый фотокор Володя, с которым вы уже знакомы:
— В 1995-м году, после некоторого перерыва, я вернулся по предложению нового редактора в «Северную правду». И там опять наши пути сошлись с теперь уже корреспондентом пенсионного возраста Анатолием Фёдоровичем. Теперь он был ярым антикоммунистом и всех агитировал за капиталистическое счастье. Ему назло я вступил в КПРФ и сагитировал в туда полредакции. Это надо было видеть! Он в бессильной злобе пытался даже, в пылу полемики, ударить меня стулом.
«Вот ваша внутренняя сущность, — сказал я ему, — за неимением аргументов —стулом по голове». Он кричал, что КПСС — преступная организация, а я ему в ответ: «Вы флюгер и хамелеон, вы же были членом бюро райкома этой организации! Значит, вы и есть настоящий преступник!»
Приходя на выбора, каждый делает свой выбор. Вот такой, ребята, срез... этой самой, как её!..