Латинский термин «Renovatio» восходит к глаголу novo (are, avi, atum) — «обновляться, изменяться». Усиленный приставкой re-, он словно означает двойное обновление, отчасти напоминающее ницшеанское вечное возвращение. Когда я думал о двойственности, которую несет в себе слово, мне на ум пришел интересный пример такого «двойного обновления» — это роман «Три мушкетера» Дюма.
Сразу скажу, почему я считаю «Три мушкетера» (и прочие книги трилогии) примером двойного обновления.
1. «Три мушкетера» — исторический роман, который пытается схватить быт Франции XVII века, то есть того времени, когда эпоха возрождения только отгремела. Барокко, классицизм, — всё искусство: живопись, музыка, архитектура, скульптура проникнуты античными мотивами и сюжетами. Таким образом, Дюма-отец пишет об эпохе, которая «обновила» греческую и римскую культуру, вернувшись к ней. Для того, чтобы продемонстрировать глубину «погружения» эпохи в мир древности, можно вспомнить по меньшей мере о том, что даже популярные многотомные романы того времени (сравнимые с нашими сериалами) писались на античные сюжеты или с использованием античных героев («Артамен, или Великий Кир» и «Клелия, римская история» Мадлен де Скюдери, «Астрея» Оноре д’Юрфе). В «Трёх мушкетерах» Дюма ещё редко обращается к античным образам, но в «Виконте де Бражелоне» можно найти целые главы, оформленные в стиле античной образности.
2. Пытаясь исторически реконструировать отношение французского семнадцатого века к античности, Дюма оказывается на новом витке «обновления» античной образности. Ещё не обладая достаточными филологическими и герменевтическими приёмами для очищения образов божеств и античных образов в целом от примесей своей эпохи, Дюма использует эту образность таким образом, каким она была представлена в романтизме.
Таким образом, в романе Дюма воссоздаются сразу несколько пластов культурного обновления, каждый из которых несет дополнительный смысл по отношению к предыдущему (Античность — XVII век — XIX век). Теперь, когда об этом сказано, я бы хотел перейти к рассмотрению образов, которые использует Дюма в первой части трилогии. Возьму несколько примеров из первой части «Трех Мушкетеров».
Приемная господина де Тревиля
«Портос, вы самонадеянны, как Нарцисс» («Porthos, vous êtes prétentieux comme Narcisse»).
Обращу внимание на то, что перевод «prétentieux» как «самонадеянный» несколько искажает смысл сравнения. Арамис называет своего друга претенциозным, то есть любящим обращать внимание на свои достоинства и заслуги. Хорошая замена — «самолюбивый». Эта замена раскрывает и сущность сравнения, поскольку Нарцисс в античной мифологии — это самый очевидный образ безграничного довольства собой. Эта отсылка является самой очевидной и простой, и сложность в её восприятии может возникнуть исключительно в связи с некорректным переводом. Портос, вы самонадеянны, как Нарцисс («Porthos, vous êtes prétentieux comme Narcisse»).
Аудиенция
«Великий Помпей проиграл Фарсальскую битву, а король Франциск Первый, который, как я слышал, кое-чего стоил, — бой при Павии».
Эта отсылка уже сложнее. Здесь сравниваются два героя — Помпей и Франциск I. Для начала обращу внимание на Франциска, поскольку битва при Павии, не являясь нашей основной темой, нуждается лишь в краткой характеристики. Однако она была одним из ключевых сражений в истории Итальянских войн (конфликт между французской короной и династией Габсбургов), которые — спойлер — совершенно не пошли на пользу Франции. Самого Франциска после битвы при Павии пленили. Несмотря на это поражение, Франциск I воспринимается как герой, а Дюма еще больше заостряет это противоречие в «Двадцать лет спустя», показывая милость Франциска I по отношению к предкам Атоса: «Битву при Мариньяно, и как раз то самое мгновение, когда один из моих предков подает свою шпагу Франциску Первому, сломавшему свою». И ещё: «Она была вручена моему деду королем Франциском Первым. В былое время рыцарей вооружали, а не разоружали…».
Перейдем к Помпею. Биографию античных полководцев узнавали во времена мушкетеров в основном из «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха. Там есть рассказ и о Помпее, которого упоминает Портос. Описание Битвы при Фарсале (решающей битвы гражданской войны между Помпеем и Цезарем) начинается в 68-й главе. Описание сражения заканчивается такими словами: «В таком состоянии Помпей пришел в свою палатку и безмолвно сидел там до тех пор, пока вместе с беглецами в лагерь не ворвалось множество преследователей. Тогда он произнес только: ‘Неужели уже дошло до лагеря?’ Затем, ничего больше не прибавив, поднялся, надел подходящую к обстоятельствам одежду и вышел из лагеря.Остальные легионы Помпея также бежали, и победители устроили в лагере страшную резню обозных и карауливших палатки слуг. Воинов пало только шесть тысяч, как утверждает Азиний Поллион, который сражался в этой битве на стороне Цезаря. При взятии лагеря выявилось безрассудное легкомыслие помпеянцев: каждая палатка была увита миртовыми ветвями и украшена цветными коврами, всюду стояли столы с чашами для питья, были поставлены кратеры с вином и вообще все было приспособлено и приготовлено скорее для жертвоприношения и празднества, чем для бегства. Так, обольщенное надеждами и полное безумной дерзости, шло на бой войско Помпея». В отличие от Франциска, Помпей успел бежать — в дальнейшем повествовании говорится о его странствиях.
Сравнение Франциска и Помпея, таким образом, является симметричным. Сравнение Древних и Новых вообще очень соответствовало духу эпохи (читайте о соответствующем споре здесь).
Мушкетеры у себя дома
«Пока Атос представлялся ему Ахиллом, Портос — Аяксом, а Арамис — Иосифом».
Это сравнение является наиболее интересным с точки зрения самохарактеристики героев романа. Обращу внимание, что Атос и Портос сравниваются Дюма с героями античными, в то время как Арамис — с христианским, что уже может указывать на двойственное отношение Дюма к своему герою, которое дойдет до пика в «Виконте де Бражелоне». Почему двойственное? Дело в том, что Дюма-отец, в отличие от многих других романтиков, относился к Церкви и всему, связанному с верой, достаточно критично. Атос и Портос, с другой стороны, тоже не прославляются здесь абсолютно, хотя бы потому, что Аякс, отличавшийся своей силой, был туповат (см. сравнение Аякса и Одиссея в предыдущем посте), Ахилл же — дерзким и жестоким (вспомним концовку «Илиады», строки о том, как Пелеев сын обращается с телом побежденного врага). Простота Портоса становится причиной его гибели, как и принципиальное жестокосердие Атоса (которое, между прочим, заканчивается также, как в случае Ахилла и Патрокла; граф де ла Фер в конце теряет то, что любил больше всего, — своего юного сына).
Арамис и св. Писание
Теперь обратим внимание на то, что христианский контекст в «Трёх мушкетерах» возникает там, где появляется фигура шевалье д’Эрбле.
Плечо Атоса, перевязь Портоса и платок Арамиса: «Великолепно! — закричали оба приятеля-гвардейца. — Соломонов суд! Арамис, ты в самом деле воплощенная мудрость!» Камео Соломонова суда случается в связи с платком госпожи де Буа-Траси, который выпал из кармана шевалье. Отказываясь от того, что платок якобы принадлежал ему, он предложил одному из мушкетеров поделить его. Употребление метафоры Соломонова суда в этом контексте кажется даже несколько кощунственным, ведь первоначально этот образ воплощал истинную мудрость патриарха, который смог разрешить сложное в правовом отношении дело путем искусной уловки (в то время как решение Арамиса искусным не является).
«Библия, — произнес Арамис, — велит нам верить в них: тень Самуила являлась Саулу, и это догмат веры, который я считаю невозможным брать под сомнение».
Этот фрагмент является гораздо более интересным, поскольку в нём шевалье обращается к очень неоднозначному образу из первой книги Царств, к истории аэндорской волшебницы. Саул, готовясь к битве с фимистимлянами, хочет узнать, каков будет исход сражения. «И вопросил Саул Господа; но Господь не отвечал ему ни во сне, ни чрез урим, ни чрез пророков» (1-я Царств, 28:6). Не получив ответа от Господа, он вопросил колдунью, которая и принесла ему — устами Самуила — ответ о поражении израильского войска. Это единственный момент, когда в Библии приводится пример явного общения с духами, пример колдовства-некромантии. Однако вера в призраков не является церковным догматом, напротив, нередко интерпретаторы говорят о том, что дух, явившийся Саулу — это демон, обрядившийся Самуилом. Таким образом, Дюма вновь иронизирует: либо устами Арамиса над христианством, либо — применяя метаиронию — над Арамисом.
Возвращаясь к фигуре Иосифа, отмечу, что это одно из немногих мест с отсылкой на библейский текст, который стоило бы воспринимать всерьез — хотя бы потому, что эта характеристика была вложена в уста д’Артаньяна, едва ли захотевшего так скоро критиковать своего друга. Образ Иосифа, однако, очень удачен; эпитет Иосифа — «Прекрасный», он избранный среди сыновей Иакова, получивший от него радужные одежды. Благодаря своим умственным качествам, он стал близок фараону, и даже после неудачного навета со стороны его жены, благодаря толкованию снов, смог избавиться от своей клетки. Богоизбранность, хитроумие, красота, противоречивость (женское/мужское, сила/слабость, жестокосердие/великодушие) — все эти характеристики Дюма вкладывает далее в образ Арамиса, «Иосиф» реализует себя.
«Как раз в этот вечер я перевел эпизод из истории Юдифи и только что прочитал стихи моей даме, которая не скупилась на похвалы и, склонив голову ко мне на плечо, перечитывала эти стихи вместе со мной. Эта поза... признаюсь, несколько вольная... не понравилась офицеру. Офицер ничего не сказал, но, когда я вышел, он вышел вслед за мной».
Что же такого из книги Юдифи мог переводить Арамис в стихах и читать своей возлюбленной? Если мы внимательно приглядимся к истории вопроса, то сможем увидеть, что поэтические интерпретации Книги Юдифи на французском языке предпринимались в эпоху Возрождения. Среди таковых: «Le Mystere de Judith et Holofernés», приписываемая французскому и бургундскому хронисту Жану Молине, «La Judit» гугенота де Бартаса, «Imitation de la victoire de Judith» поэтессы (!) Габриэль де Куаньяр. В двух случаях из трех (догадайтесь, каких) делается акцент на противоречивой природе Юдифи: с одной стороны, она вдова, которая должна хранить целомудрие; с другой, она побеждает Олоферна, совращая его своей великой красотой. Только Куаньяр, которая находилась в таком же двусмысленном состоянии, рисует Юдифь абсолютно целомудренной. У Арамиса, между словом, была столь же изящная и сильная женщина, играющая роль в делах политических, — герцогиня де Шеврез. Правда, та завязывала войны, а не останавливала их. Одним словом, ставлю на то, что шевалье д’Эрбле интерпретировал книги 10-12, и именно в том ключе, в котором это делали Молине и де Бартас.
а.и.
