Вдохновленная всеми этими мыслями Ольга привезла так много материалов с целины, что они сразу появились чуть не во всех газетах. Однако основной натиск своего запала осмелевшая Ольга, по принципу "у кого что болит..." перенесла на профессиональный спор.
- ... Нельзя насиловать волю начинающего,- заявила она на отчетно-выборном собрании русской секции союза писателей республики,- нельзя всю прозу подчинять одному вкусу, нельзя, чтобы все судьбы литераторов решало семейство Тумановых с Петровым - это крайнее нарушение демократизма ни к чему хорошему не приведет...
Выступление в ее защиту Законова. Но за ним на трибуну поднялся Петров и, как и Туманов, обвинил Ольгу в незнании жизни. Уже заезженный конек, однако в устах Петрова и он прозвучал убийственно и веско... И Ольга поняла, что на возражение ему, оказывается, требовалась смелость, о чем, нарушив это кредо, она даже и не подумала. Она высказала свое убеждение. Иначе не могла. В противном случае она бы не была сама собою... И вот теперь Петров мстил, связывал ее, ограничивал в возможностях, правах... В угоду группировке он позабыл, что когда-то находил ее повесть написанной "со знанием материала" и вообще не считал ее такой уж безнадежной, как сейчас... За ним на трибуну полезли подхалимы, обвиняя Беляевы в дискредитации авторитетов, в нетерпимом отношении к критике. И когда зал, после выступления Петрова, шарахнулся от Ольги, к ней подошел Папоротный, недавно вернувшийся из Москвы и, улыбнувшись, сказал:
- Ни один оратор не обошелся без вашего имени. Не много ли вам оказано чести...
Папоротный только окончил отделение критики Литературного института, на собрании чувствовал себя новичком, но нападки на, в общем-то правильное, выступление Беляевой не одобрял, тем более, что защитники Туманова несли вздор вроде: "я уже было бросил писать, но Леонид Трофимович уговорил меня стать литератором", тогда как еще Толстой советовал, если можешь не писать, не пиши, сделай одолжение... Похоже было, что Туманов отталкивал от союза самостоятельных людей и привлекал податливых. Вспомнились почему-то строки Алексея Маркова
"Да, он откроет кой-кого,
Он отрастить поможет крылья,
Но только так, чтоб самого
Его те крылья не закрыли..."
А, впрочем, с выводами он спешит...
Всю дорогу Ольга плакала, в постели тоже. Казалось, силы совсем оставили ее. Может поэтому в теплый декабрьский вечер она никак не могла согреться. Как начала дрожать еще там, в зале, после выступления Петрова, так до постели, благо Вовик не проснулся, ее бил озноб. Она чувствовала себя разбитой и опустошенной. Да разве она против критики, она же только против неприемлемых советов возвеличенных, от которых страдает не одна она. Почему же ее никто не поддержал? Почему если на начинающего пошел авторитет, никто уже не может за него вступиться? Ведь за глаза-то многие Петрова осуждали, а здесь молчали. Эта инертность пугала. Ольга же знала, что без помощи товарищей ее борьба приобретала самоубийственную перспективу... А если они ее так и не поддержат? Она со стоном съежилась, ощутив во всем теле состояние ожога, в груди тяжесть, мешающую лечь свободно, да Ольга и не пыталась, казалось, сделай она одно неверное движение и нервы лопнут, до того напряжены. Она неподвижно лежала потерянная и подавленная и вдруг довольно ясно ощутила, как кто-то успокаивающе положил руку на лоб. В ее состоянии это показалось сном. Однако было явью.
- Не пугайся, Оля. Это я. Я поздно узнал...
Она узнала его не открывая глаз и придвинулась, с облегчением думая, что Федору ничего не надо объяснять. От одного его присутствия исчезла скованность, так мешающая ей, и начало рассеиваться сознание чудовищное безнадежности. Вновь обретя способность рассуждать, она возмутилась утверждением Петрова, что она "не знает жизни". И кто бы это говорил. Он воспитывался в семье, она в детдоме, он жил в собственной квартире, она обжила уже чуть не всю Алма-Ату, он ездил в международных вагонах, она в общих, он дружил с "избранными", она с теми, о ком и для кого писала, открывая в них такую трогательную человечность, до которой ему далеко. За тридцать с лишним лет она встретила чересчур много хороших людей, чтобы из-за бездушья нескольких потерять веру в справедливость. Она уже научилась судить о людях не по чину, а по сердцу. Непризнанная, неустроенная она не падала духом только благодаря человеческой доброте, вдохновляясь ею для осуждения тех, кто ее утратив, считал себя вправе вершить судьбы других.
Возмущение кипело в ней, обжигая все внутри. Облегчить бы себя, высказаться, но она чувствовала, что не сможет говорить, разрыдается. Лежала немо, только изредка проводя щекой по руке Федора, словно желая удостовериться, что он еще рядом. Снова рядом с нею. Его прохладная рука на ее раскаленной голове. Гонимая и одинокая она в отчаянии бежала от него. Она бросилась в объятия Владимира, чтобы забыться от запретной любви, захлестнувшей ее. Она сделала последнюю отчаянную попытку вытравить из головы, из сердца, из каждой клеточки своего существа Федора. Она бежала от него в надежде на спасительную перемену Владимира, но, видит бог, сравнение не в его пользу. Она сильна только под этой рукой...
Федор готов был, презрев все, просидеть до утра, только бы она уснула. Он знал, что ей сейчас необходимее всего сон, но для него она слишком возбуждена...
- Знаешь, в чем вся трагедия? - наконец обрела она способность говорить.- В том, что ее не оставишь. Она как вампир, пока всего тебя не высосет...
Он понял, она говорила о работе. Она-то знала, в чем вся ее беды: в профессии, обрекающей на бескомпромиссный путь. Она уже анализировала, она уже была работоспособна, если не сказать, вдохновлена. Она уже пыталась как-то оправдать тяжелый крест писательства. Федор Антонович поражался, сколько он ее знал, он никогда не наблюдал у нее продолжительного упадка моральных сил. Поволновавшись час, два, ночь, она с еще большим рвением набрасывалась на работу. Сложное, казалось, недосягаемое писательское мастерство влекло ее с такой неодолимой силой, что все житейские невзгоды казались мелочью в сравнении с восхождением к нему. Именно в этом заключался оптимизм Ольги, именно он сводил все происки ее недоброжелателей к нулю. Ведь для того чтобы Ольгу деморализовать, нужно было убить в ней художника, влюбленного в жизнь, а это невозможно. И все-таки несмотря на ее стойкий оптимизм, Федор Антонович не мог не видеть, как тяжела ей эта постоянная перенапряженность. И тяжела и, о, превратности творчества, необходима... Намучившись, изведясь вконец, она писала лучшие страницы книги, с каким-то детским изумлением ужасаясь:
- Неужели все поистине ценное будет добываться таким изнуряющим путем...